скачать книгу бесплатно
Сумрачный вид этой беспросветности напомнил Демьяну, что он очень хочет есть. И спать.
– Приехали, – хмуро сказал водитель. – Выходите.
***
Самое главное – это инвентаризация.
Так ему нравоучительно и одновременно с невысказанной просьбой выговаривала Лида, – господи, из каких доисторических, неправдоподобных времён это воспоминание? – бликуя в сумраке подсобки плоским своим лицом, норовя нечаянно задеть за колено, засмеяться любому его слову. Нужно, говорила она, ответственно и точно подсчитать всё, что есть на складе. Всё, до самой маленькой коробки. До последней банки. До плитки шоколада. Только так можно выполнить месячный план. А месячный план – это что? Правильно. Это премия.
Но план, как знал Демьян, не обязательно должен основываться на математике. Как и инвентаризация.
Часто ощущение в груди сильнее подсчётов, а импровизация лучше графиков, расписаний и смет.
В его же случае провести опись вообще несложно. У него нет ничего.
Ничего.
Квартира находилась на втором этаже.
Демьян, выбирая места почище, поднялся вслед за Асмирой – боров всё так же висел у неё на плече – по лестнице: стены облуплены, исписаны, в углах чернеет что-то органическое, лампочек нет. Ноги его вмиг окоченели.
Перед дверью Асмира потихоньку, как младенца, опустила борова на пол, потом вгляделась в его лицо и тронула заросшую щёку пальцем. Боров никак не отреагировал. Она достала из кармана ключ, поковырялась в двери, и распахнула её. На лестничную площадку вывалился застоявшийся густой воздух. Демьян закашлялся.
Внутри оказалось что-то вроде притона бомжей, вхлам разнесённого кассетным боеприпасом; подъезд по сравнению с квартирой выглядел вылизанной до стерильности лабораторией.
Со стен свисали лохмотья обоев непонятного цвета, в зале взбухли пригорки, оказавшиеся заваленными всякой дрянью креслом, столом и диваном, на полу – мусор до колен: посуда, пакеты, выцветшие упаковки от бытовой техники, календари, книги, фотоальбомы, самая разнообразная одежда, провода, барабан, зеркало, статуэтки, газеты, книги, ёмкости из-под бытовой химии. Магазинная корзинка. Несколько поставленных друг на друга кирпичей. Остов от велосипеда. По центру комнаты была расчищена тропинка. У окна пол тоже был относительно свободным, словно у кого-то хватило сил только на уборку лишь этого небольшого участка.
Асмира в несколько широких движений стряхнула цветастое барахло с кресла, переставила его на чистое место, подвела туда борова, усадила, а потом села перед ним на корточки.
– Жосур, Жосур, – позвала она, и приложила его руку к своей щеке.
Стала говорить что-то неразборчивое. Боров молчал. Улыбался. Глаза его смотрели в никуда.
Демьян, преодолевая себя, прошёл по тропинке в кухню, заглянул в ванну, осмотрел коридор: вся стена рядом со входной дверью была забрызгана чем-то подозрительным. Будто красную краску – Демьяну не хотелось даже мысленно произносить слово «кровь» – набрали в рот, а потом резко дунули.
Он сел на корточки. Потом решился, и потрогал. Ничего. Надавил сильнее. На пальце остался слабый отпечаток.
За последнее время его запас эмоций поиздержался, поэтому Демьян просто посидел, глядя на брызги. Сюда словно бы разгрузился полный мусоровоз, но жители вместо уборки предпочли просто проложить дорожки из одной комнаты в другую. Как муравьи. Здесь, в этом инфернальном месте, могло произойти что угодно.
Тоска.
Сейчас бы пробежаться по листу поединков, посмотреть коэффициенты, выбрать подходящего аутсайдера, поставить на него…
Тоска и беспросветность.
– Чья это квартира? – спросил Демьян.
Асмира не ответила. Она сидела перед боровом, и пристально смотрела в его лицо. Потом встала, закинула карабин за спину, и мерным шагом пошла на Демьяна. Ему пришлось посторониться: сморщившись, закрыв глаза, он вступил в мусор на краю тропы.
Асмира стала петь. Протяжно и печально.
Она пела, шагая, как солдат, по тропинке: мерно, без эмоций, будто бы исполняя службу.
Шла из комнаты в кухню, потом в коридор, и снова в комнату; перед боровом она замирала, размашисто поворачивалась, и отправлялась на следующий круг. Выглядело всё это как развод караула на индо-пакистанской границе, но во вселенной «Ходячих мертвецов».
Демьян, чувствуя слабость, расчистил себе, как мог, место на кухне, – окна здесь были заклеены жёлтыми газетами – набросал на пол относительно чистого тряпья, замотал окоченевшие ступни старым свитером, и закрыл дверь, приперев её изнутри парой стульев, но уже через несколько секунд его импровизированная крепость была взломана: Асмира просто вынесла дверь, осмотрела пространство пустыми глазами, развернулась, и продолжила свой марш.
– Эй! – сказал Демьян.
Пение Асмиры: медитативное, морочащее, то удалялось, – когда она доходила до своего борова – то набирало силу. Улечься, поспать и забыть про голод, как хотел Демьян, никак не выходило.
– Хватит! – крикнул он ей в спину. – Заткнись уже!
Можно было бы завалить её. Наверное. Ударить. Чтобы перестала мельтешить, появляться раз из раза с назойливой своей песней; Демьян вспоминал пластиковое её лицо, и откладывал этот план на будущее.
Карабин.
Вот что было важно.
Это было самым важным на данный момент.
Он добудет карабин. И уже тогда, с позиции силы, решит, что ему делать.
А сделать предстояло порядочно.
Борова с девкой можно отправить на улицу, пусть просят подачки, зарабатывают. Надо ведь им всем на что-то жить? Или можно продать их в лабораторию… Лабораторию!
Вот.
Добрым словом и карабином можно добиться много большего, чем просто добрым словом, поэтому следует взять Герхарда Рихардовича за жабры, встряхнуть, и пусть он расскажет ему все свои секреты. А вот тогда… тогда, имея на руках всю информацию по управлению памятью, он и заработает. Или просто продаст информацию об этой конторе. Миллионеру какому-нибудь. Депутату.
Да.
Но для начала – дробовик.
Это первый пункт плана.
А дальше посмотрим.
Желание есть у Демьяна угасло, обратившись в один из пунктов списка отложенных дел; переводить это отвлечённое ощущение в практическую плоскость – поискать на кухне еды, например, – он не собирался из-за осознания того, что сидит он в центре помойки, заваленный старьём и объедками. Это заставляло широко открывать рот и шумно дышать.
Демьян закутался в ворох тряпья рядом с холодильником, – посмотреть, что там есть, он не решался – пристроился, примостился, усилием воли не обращая внимания на марширующую по этой свалке девку; холодильник тут вдруг ожил, уютно и по-домашнему завибрировал, загудел, заговорил. Демьян в ответ на это несуразное бормотание закрыл глаза, задавил суматошные обрывки мыслей, расслабил лицо, и провалился тут же, без промежуточной дрёмы, в беспокойный, липкий и тяжёлый сон.
***
Гравитация снов может морочить, давать надежду, воодушевлять восторгом полёта, но всегда, неотвратимо принуждает она к падению; разве не в этом её предназначение: приземлять?
Снова Демьяну примнилась доска; снова всего его пропитало насквозь явное знание, что не вспомнится ему по пробуждению ни сама эта иллюзорная грёза, ни то, что являлась она ему в далёком уже детстве годами, долго, еженощно.
Зачин сна, как правило, был одинаков. Домогающееся быдло, беспричинная тревожная суета, и чуется уже близкая драка, и не драка даже, а просто избиение, унизительное, обидное, глумливое… толчки, оскорбления, смех, но вот Демьян ловко достаёт из своевременно соткавшегося рюкзака доску: ту, из «Назад в будущее», ховерборд, подкладывает, подгребает руками, двигает телом. Вперёд, вперёд. Но скорость слишком мала, он еле движется, и только тупое изумление нападающих спасает его от первого удара, первой гнусавой фразы с претензией. Гопота аморфно возится, безликие их фигуры переглядываются, словно уговорившись начать ловить его лишь тогда, когда будет уже поздно.
Демьян цепко стоит на доске.
Та трепещет. Рыбой.
И вот, наконец, он начинает уходить от них, и грудь его полнится хрустальным воздухом, раздувается от восторга, всё в нём вибрирует и мерцает: торжественно, гулко. Музыкально.
Лица хулиганов искажены.
Этот момент нравился Демьяну больше всего.
В эту секунду он обретал новое качество. Возносился. Обращался в сверхчеловека.
Не такого, который карает или несёт неотвратимую справедливость. Нет. Он становился недоступным сверхчеловеком.
Неуловимым.
Никто не может теперь достать его, навредить ему.
Наоборот, он выше всех. Он вне досягаемости. Он смотрит на них, на людишек, на мелкий этот сброд, и решает, остаться ли здесь или унестись – куда заблагорассудится. В любое место. Созерцать ландшафты с недоступных человекам ракурсов.
Он улетает.
Смотри-ка, только что он был лёгкой уличной жертвой: подходи, говори в нос, выворачивай карманы, ехидно осведомляйся, знает ли хоть кого-нибудь с раёна.
А тут раз – и всё. Он наверху. Смотрит на деформированные ужасом и восторгом физиономии. Парит. Вольно и управляемо крутит пируэты, проскальзывает над головами, презрительно и обидно смеётся.
Человек-неуловимка.
Он взлетел, воспарил с помощью хитрого трюка. Победил их.
Дальше, как правило, сюжет разваливался и не имел особой осмысленности: его носило у крыш серых домов, и сердце ёкало каждый раз, когда требовалось по сюжету соскальзывать с ребра кровли вниз: а что, если в этот раз не получится? но получалось; он парил меж деревьев, проводов, столбов. Парил, однако, он с каждым мгновением всё более неуклюже, нескладно… доска неустойчиво и валко моталась, а внизу уже порядочная высота, и не так страшны хулиганы, как кажущееся неизбежным падение… его бросало в сторону, в другую, ховерборд подворачивался, качался, как плоский тренировочный поплавок под водой, рвался вверх, из-под ног, Демьян выбрасывал в сторону скрюченные пальцы с надеждой ухватиться.
Падал.
Падал, понимая, что на самом деле никуда он не улетел, что его продолжают поджидать внизу, и хотят они расквитаться за секундное его торжество, стереть его, уничтожить, втоптать, и никакой он уже не неуловимка, а скрюченный от ужаса мальчик, сидящий голышом на мокром кафеле бассейна, замерший, окоченевший, забывший, как убегать.
Он просыпался.
Дышал.
Дышал.
Позже, когда мать вошла в рутинный ритм лечения отца, когда не случались уже у неё авральные полуночные процедуры, в смысл которых Демьян боялся вникать, она отдала его в плавание, – бассейн был в квартале от дома – и густо стали накатывать ему ночами сновидения, в которых он пытался уйти от преследователей теперь уже кролем: технично подгребал кистью, потом предплечьем, но выходило у него смехотворное, жалкое движение, ничуть не удаляющее его от триумфально матерящейся гопоты.
Его цапали, жали к земле. Склонялись мордами. Скалились.
Он, обнаруживая себя сидящим на мокрой кровати, хватал ртом воздух. Тёр зачем-то виски. Раскачивался. Будто движения эти, магические в своей простоте, как-то способны были помочь.
А в шестом классе, когда он уже освоил боксёрскую стойку, когда раздобыл денег на первые свои перчатки, всё изменилось.
Он уже не летал.
А удлиннялся.
Резиново выстреливал вверх эластичными и подтанцовывающими ногами, дотягивался до семенящих внизу фигур и мял, а потом бросал их вбок, отшвыривал, укладывал рядками на крыши, размашисто шёл через пятиэтажки, через деревья, по-над трамвайными ломкими проводами.
Смеялся, не меняясь в лице. Гулко, далеко. Торжественно. Направленными воздушными кольцами.
Сейчас всё вернулось. В ту первую версию, словно не было после неё ни плавания, ни бокса. Словно кто-то хищно хапнул целый пласт его иллюзорной ночной жизни, выдрал из сердца и бросил оземь.
Демьян, тоскливо балансируя на неуправляемой, вихляющейся доске, смотрел вниз, и видел сидящего на кушетке Герхарда Рихардовича, нацепившего тёмные очки, вооружившегося светящейся ручкой, и держал тот на коленях шлемофон с хоботом из рекламы, нежно оглаживал его как кота, но смотрел при этом вверх, на Демьяна, смотрел строго и обличающе, словно должен был Демьян ему денег.
Во рту у него проскочили электрические кислинки, как от батарейки на языке.
Кто-то уверенной рукой провёл по струнам.
Доска выскользнула.
Демьян бросил к ней руку.
Сердце его отчаянно ухнуло.
Он чувствовал, как реальность вокруг него сыпется старой облицовочной плиткой, а за ней – труха, тлен и морок.
Унылая явь.
***
В споре с женщиной можно выиграть лишь битву, но не войну; чем раньше это удаётся понять, тем меньшее разрушительными окажутся последствия.
Проснулся он так же: разом, рывком. Сел. Сразу всё вспомнил: Герхард Рихардович, Макс, фаберже, таксист, боров, помойка.
Карабин.
Карабин!
Демьяна потряхивало от холода: видимо, ветром приоткрыло форточку, и в неё на подоконник намело снега. Наверное, ночью он неосознанно кутался в тряпьё, потому что оказался погребён под цветастыми когда-то, а сейчас блёклыми юбками, свалянными в ветошь свитерами, сально отливающими пиджаками.
Было тихо, неуютно и сумрачно.
Демьян встал, захлопнул форточку, огляделся, с сомнением поворошил ногой одежду, и на цыпочках вышел в коридор.
Асмира лежала здесь, на груде утоптанных в однородную массу тапочек. Лицо её потеряло пластиковую недвижность и обрело нормальную человеческую мимику, зрачки под веками резко двигались: наверное, она видела сон. Она часто дышала и механически дёргала ногами, словно продолжала свой нескончаемый марш.
Карабин валялся рядом. Демьян взял его, отщёлкнул длинный магазин: в нём было два охотничьих патрона.
Боров тоже спал. Прямо так, сидя в кресле. Толстая шея его не давала упасть голове, и сидел он почти прямо, как тибетский фарфоровый божок, довольный жизнью. Лицо его глянцево отсвечивало влагой, изо рта ртутной проволокой протянулась и застыла на бороде струйка слюны.
