Политэкономия войны. Союз Сталина

«Политическая обстановка нисколько не изменилась, – приходил в те годы к выводу «белый» ген. А. Деникин, – Немцы по-прежнему ведут борьбу против русской государственности…»[168]. «Это война – не за трон и не за алтарь; это война за зерно и хлеб, – пояснял Й. Геббельс, – за обильный обеденный стол… война за сырье, за резину, за железо»[169]. «Страна, населенная чуждой расой, – добавлял руководитель Главного расово-поселенческого управления СС Р. Дарре, – должна стать страной рабов, сельскохозяйственных и промышленных рабочих»[170].

Европейская гражданская война

Если не остановить большевизм, он точно так же коренным образом изменит мир, как когда-то его изменило христианство…

А. Гитлер[171]

Идеологические мотивы фашисткой агрессии действительно были. Именно «страх перед (красной) Москвой…, – подтверждал этот факт О. Ференбах, – гнал очень многих в ряды нацистов»[172]. И не только в Германии, – отмечал секретарь Исполкома Коминтерна Д. Мануильский: «во всех капиталистических странах… буржуазная демократия сращивается с фашизмом»[173]. «В Соединенных Штатах капиталисты толкают страну в сторону фашизма, их поддерживают капиталисты в Англии, – подтверждал американский посол в Германии У. Додд, – Почти все наши дипломатические работники здесь проявляют подобную склонность. Открыто враждебные нацистскому режиму три года назад, они теперь почти поддерживают его»[174].

Указывая на людей, которые из страха «поддерживают фашизм или оказали ему свои услуги», Дж. Оруэлл поражался, как они несхожи: «Что за конгломерат! Назовите мне иную политическую платформу, которая сплотила бы таких приверженцев, как Гитлер, Петен, М. Норман, Павелич, У. Херст, Стрейчер, Бухман, Э. Паунд, Х. Марч, Кокто, Тиссен, отец Кафлин, муфтий Иерусалимский, А. Ланн, Антонеску, Шпенглер… побудив их всех сесть в одну лодку! Но на самом деле это несложно объяснить. Все они из тех, кому есть что терять, или мечтатели об иерархическом обществе, которые страшатся самой мысли о мире, где люди станут свободны и равны. За всем крикливым пустословием насчет «безбожной» России и вульгарного «материализма», отличающего пролетариат, скрывается очень простое желание людей с деньгами и привилегиями удержать им принадлежащее»[175].

Это желание усиливалось по мере углубления Кризиса Капитализма XIX в., приведшего мир к Первой мировой войне, которая была ничем иным, как инструментом вынесения радикализованного внутреннего социального кризиса наружу. Кризис Капитализма XIX в. прямо и непосредственно поставил западные элиты перед выбором: социальные реформы или мировая война, они выбрали войну. Этот выбор указывает на остроту этого внутреннего социального кризиса, из которого национальные элиты не видели другого выхода, кроме перенаправления его энергии во внешнюю агрессию, подвергающей смертельной угрозе даже их собственное существование[176].

Первая мировая война не разрешила накопившихся проблем, наоборот она довела Европу до революционного взрыва, ответом на который стало начало Реформации Капитализма во всех ведущих странах мира.

Наглядным примером этой Реформации являлось создание Международной организации труда, необходимость которой была вызвана тем, указывал член британской делегации на Версальских переговорах 1919 г. Барнс, что «мы должны учесть, что рабочий и сейчас еще помнит о том, что было до войны, и он твердо решил не возвращаться к довоенным условиям», которые стали «тяжким бременем и огромной опасностью для всего мира… В нынешних условиях массы рабочих обездолены и являются источником постоянной тревоги…, а также источником постоянной угрозы всему миру. С этой точки зрения регулирование и улучшение условий труда должны стать неотъемлемой частью работы Мирной конференции»[177].

Решающую роль в утверждении этой твердой решимости рабочих во всем мире, указывает американский историк А. Уорт, сыграла Русская революция: «Во всех странах весть о (русской) революции позволила социалистам всех оттенков с новой уверенностью поднять свой голос»[178]. «Русская революция – революция всемирная…, – подтверждал А. Франс, – Эхо взрыва, происшедшего в России, отдалось в сознании немецких рабочих… На берегах Невы, Вислы и Волги – вот где решаются ныне судьбы новой Европы и будущего человечества…»[179].

Создание Международной организации труда стало непосредственным ответом Версальской конференции на создание Лениным в марте 1919 г. в Москве III Интернационала – Коминтерна. Основные положения Международная организация труда предусматривали: «Уплату рабочим жалованья в размерах, необходимых для нормальных условий жизни, сообразно с потребностями страны и эпохи; признание 48 часовой рабочей недели (т. е. 8 часового рабочего дня), как нормы, к которой надо стремиться; Введение еженедельного отдыха по крайней мере в 24 часа, которое включало бы по возможности воскресенье; упразднение детского труда и т. д.[180].

Большинство участников Версальской конференции отвергло эти предложения и «нам, – констатировал их инициатор Барнс, – пришлось волей неволей отказаться от мысли единообразия, или принудительной унификации и полагаться на добрую волю государств принять или отвернуть наши советы»[181]. Большинство участников Версальской конференции не только отвергло эти предложения, но и активно выступили против той силы, которая привела к их появлению: «В союзных странах, – указывал на этот факт Д. Ллойд Джордж, – особенно среди имущих классов, давала себя чувствовать неукротимая ненависть, порожденная неподдельным страхом перед большевизмом»[182].

Советская Россия революционизировала рабочие массы во всем мире одним фактом своего существования. И еще 18 января 1918 г. Генеральный штаб главного командования армиями Антанты принял резолюцию «О необходимости интервенции союзников в Россию»: «Большевистский режим несовместим с установлением прочного мира. Для держав Антанты жизненной необходимостью является уничтожить его как можно скорее…»[183].

Интервенция, призывал французский дипломат в России Л. Робиен, должна стать «крестовым походом союзников во имя освобождения русского народа, угнетаемого большевиками»[184]. Именно так и воспринимали себя его участники: необходимость интервенции была вызвана волной коммунизма, которая обрушилась на Запад, утверждал один из британских офицеров добровольцев 1918 года в России Х. Уильямсон: «Страх его (коммунизма) уже широко распространился, потому что из-за усталости от войны, неприязни к дисциплине и искусной коммунистической пропаганде, которая вызывала отклик в каждой стране, эта угроза стала вполне реальной»[185]. «Я, – указывал на свой выбор Х. Уильямсон, – считал себя причастным к крестовому походу против коммунистов»[186]. Интервенция привела к тотальной гражданской войне, она полностью разорила и радикализовала страну. Однако, из-за упорного сопротивления большевиков и под нажимом общественности своих стран, интервенты были вынуждены отказаться от своих планов[187].

В поисках новых сил для продолжения интервенции У. Черчилль в 1919 г. обращал свои взоры на побежденного врага: «теперь для Германии открыта исключительная возможность. Гордый и достойный народ сможет таким образом избежать всякого унижения от постигшего его военного разгрома. Почти незаметно он перейдет от жестокой борьбы к естественному сотрудничеству со всеми нами. Без Германии в Европе ничего нельзя сделать, а с ее помощью все окажется легким… Германию нужно пригласить помочь нам в освобождении России»[188]. В письме Ллойд Джорджу Черчилль повторял: «Следует накормить Германию и заставить ее бороться против большевизма». Дочери Асквита Черчилль, говорил, что его политика заключается в том, чтобы: «Убивать большевиков и лобызаться с гуннами»[189].

С новой силой эти настроения вспыхнут с началом Великой Депрессии, которая знаменовала собой наступление очередной волны кризиса Капитализма XIX в., и которая вновь, как и накануне Первой мировой войны, привела радикализации внутренних социальных противоречий. Само существование Советской России в этих условиях становилось смертельной угрозой для Капитализма XIX в. В Европе, отмечал этот факт Дж. Оруэлл, «в последние годы в силу порожденных войной социальных трений, недовольства наглядной неэффективностью капитализма старого образца и восхищения Советской Россией общественное мнение значительно качнулось в лево»[190].

«То, к чему мы идем сейчас, – предупреждал Дж. Оруэлл в 1940 г. – имеет более всего сходства с испанской инквизицией; может, будет и еще хуже – ведь в нашем мире плюс ко всему есть радио, есть тайная полиция. Шанс избежать такого будущего ничтожен, если мы не восстановим доверие к идеалу человеческого братства, значимому и без размышлений о «грядущей жизни». Эти размышления и побуждают… настоятеля Кентерберийского собора, всерьез верить, будто Советская Россия явила образец истинного христианства»[191].

«Едва ли стоит напоминать, – писал Дж. Оруэлл, – что среди интеллигенции сегодня основной формой национализма является коммунизм – если употреблять это слово в очень широком смысле, включая сюда не просто членов коммунистической партии, но и «попутчиков», и вообще русофилов. Коммунистом… я буду называть того, кто смотрит на СССР как на свою отчизну, кто считает своим долгом оправдывать политику русских и любой ценой служить русским интересам»[192].

Среди этой интеллигенции был и лауреат нобелевской премии по литературе Б. Шоу, который утверждал, что «если эксперимент, который предпринял Ленин в области общественного устройства не удастся, тогда цивилизация потерпит крах, как потерпели крах многие цивилизации предшествовавшие нашей…»[193]. И лауреат нобелевской премии по экономике Дж. Кейнс: «В сердцевине Русского Коммунизма таится нечто, в определенной степени касающееся всего человечества»[194]. И публицист М. Фоллик: «Два великих первооткрывателя мировых реформ… два человека Ленин и Вильсон шли впереди, чтобы установить новые моральные нормы, с холодным суждением людей призванных выполнить долг, к которому они были призваны»[195].

«Запад подарил человечеству самые совершенные виды техники, государственности и связи, но лишил его души. Задача России в том, чтобы вернуть душу человеку, – восклицал немецкий философ В. Шубарт в 1939 г., – Именно Россия обладает теми силами, которые Европа утратила или разрушила в себе… только Россия способна вдохнуть душу в гибнущий от властолюбия, погрязший в предметной деловитости человеческий род… Быть может, это и слишком смело, но это надо сказать со всей определенностью: Россия – единственная страна, которая способна спасти Европу и спасет ее, поскольку во всей совокупности жизненно важных вопросов придерживается установки, противоположной той, которую занимают европейские народы. Как раз из глубины своих беспримерных страданий она будет черпать столь же глубокое познание людей и смысла жизни, чтобы возвестить о нем народам Земли. Русский обладает для этого теми душевными предпосылками, которых сегодня нет ни у кого из европейских народов»[196].

Р. Роллан в 1933 г. закончил роман «Очарованная душа», в котором «говорит о социализме как средстве освобождения духа. Капитализм такого освобождения обеспечить не может, так, может быть, социализм? Ведь социализм в Европе будет не совсем таким, как в СССР. Привить Европе советскую культуру без коммунистической диктатуры, восточные духовные поиски без азиатской отсталости – это ли не путь к новому обществу свободного духа?»[197]

Описывая реакцию правящих кругов на рост подобных настроений, немецкий философ В. Шубарт отмечал, что «никогда прежде, даже во времена римских цезарей, не была Европа столь далека от понимания Востока и его души в прометеевскую эпоху, Противоречие между Востоком и Западом достигло высшей точки своего напряжения…»[198]. Внешним проявлением выражения этого противоречия на Западе стал фашизм. Фашизм, приходил к выводу У. Черчилль, «это тень или уродливое дитя коммунизма»[199]. «Без большевизма его никогда бы не было, – подтверждал В. Шубарт, – Именно большевизм вызвал его, как акт самозащиты. Фашизм – детище большевизма, его внебрачный ребенок…»[200].

«Противоречия и ненависть были так глубоки, – отмечал корреспондент «Рейтер» Г. Уотерфилд, – что даже в последние дни независимости Франции… раздавались голоса: «Лучше Гитлер, чем Блюм»[201]. Действительно, подтверждал в 1940 г. французский журналист А. Симон, «с первых дней власти Гитлера «200 семейств» (Франции) стали устремлять завистливые взоры на тот берег Рейна. Они приняли Гитлера точно так же, как приняли его германские крупные промышленные круги: как крестоносца и спасителя Европы от большевизма»[202]. Французский министр иностранных дел Ж. Бонне в 1938 г. подписал франко-германский пакт о ненападении успокаивал «германская политика отныне ориентируется на борьбу против большевизма. Германия проявляет свою волю к экспансии на Восток»[203].

Эти взгляды и надежды разделяли многие представители правящих и деловых кругов Европы и Америки. «Трудно избавиться от ощущения, – отмечал этот факт в 1939 г. Л. Коллье, глава департамента Форин офиса, – что настоящий мотив поведения (британского) кабинета… указать Германии путь экспансии на восток, за счет России…»[204]. В этих целях британский кабинет вел активные переговоры с Берлином[205]. Этих настроения придерживался и американский посол в Лондоне Дж. Кеннеди, который был сторонником соглашения с Гитлерам и предлагал дать ему «возможность осуществить свои цели на Востоке»[206].

«В те довоенные годы, – подтверждал зам. госсекретаря С. Уэллес, – представители крупных финансовых и торговых кругов в западных демократических странах, включая США, были твердо уверены, что война между Советским Союзом и гитлеровской Германией будет только благоприятна для их собственных интересов»[207]. Для них, отмечал А. Симон, «Гитлер являлся оплотом против большевизма»[208]. А гитлеровская агрессия против Советского Союза – ничем иным, как вторым изданием Интервенции. «У союзников не было сил подавить революцию, но они, – поясняет М. Карлей, – никогда с нею не смирились, злоба и страх сохранялись и через много лет после того, как большевики победили»[209].

Гитлера не надо было уговаривать, он сам пришел к власти на волне борьбы против коммунистов, и война против Советской России являлась органической частью этой борьбы: «так называемый антикоминтерновский германо-японский пакт в действительности, как бы он ни выражался формально, – указывал в палате общин У. Черчилль в 1936 г., – может быть только военным союзом против России…, горящие взоры Японии и Германии прежде всего обращены на Россию»[210].

Возможность повторения интервенции замаячила в 1939 г. во время финской войны, когда, по сообщениям советских дипломатов из США, Франции и Англии, правящие круги этих стран, по словам А. Громыко, объединила «звериная ненависть» к СССР и одно общее стремление: «трансформировать конфликт в Европе в крестовый поход против большевиков», «двинутся плечом к плечу с Гитлером на Восток»[211]. Лондон и Париж уже разработали совместные планы, которые должны были привести к «тотальному краху всего военного потенциала СССР»[212]. Однако Гитлер, настолько «доверял» «своим партнерам», что решил сначала обеспечить себе тылы на Западе…

Кто отстанет, того не станет

Мы отстали от передовых стран на 50 – 100 лет. Мы должны пробежать это расстояние в десять лет. Либо мы сделаем это, либо нас сомнут.

И. Сталин, 1931 г.[213]

Первый американский посол в СССР У. Буллит в 1936 г. с восхищением приводил отрывок из заметок американского священника Н. Брауна, посетившего Россию в 1850-х гг.: «Самое первое впечатление американца – ошеломляющая власть полиции. Кажется, будто столица находится в осаде, и среди целого ряда ограничений, введенных с целью поддержания общественного порядка, самое сильное отвращение вызывает власть цензуры… Во многих случаях трудно понять основания употребления этой власти, и редко вызывает сомнения ее прихотливость… Россия не может похвастать ни одним изобретением в механике, которое получило бы практическое применение или было бы скопировано и вывезено из страны. Все, что имеют, они позаимствовали в других странах… Они воюют, используя заемный капитал и берут займы для строительства железных дорог. Их лучшие суда построены в Англии и Соединенных Штатах». Со времен Брауна, отмечал У. Буллит, в России мало что изменилось[214].

Именно техническая и цивилизационная отсталость России привела к ее поражению в Первой мировой войне. «Обстоятельства войны, – констатировал этот факт осенью 1916 г. один из крупнейших промышленников России П. Рябушинский, – думаю бесповоротно утвердили во всей стране, начиная от бывшей фритредерской интеллигенции и кончая необразованными массами, сознание необходимости собственной промышленности»[215]. Подтверждением тому стал экзамен на зрелость, который провела Первая мировая война, наглядно продемонстрировавшая вековую отсталость России от ее конкурентов[216]. «Война, – подтверждал Н. Бердяев, – остро обнаружила всю важность промышленного развития для России, для ее безопасности и охраны, и всю недостаточность, всю убогость нашей промышленности… Наша индустриальная отсталость оказалась для нас роковой»[217].

«Ужасный счет, по которому каждый выведенный из строя противник обходился нам за счет гибели двух солдат, показывает, как щедро расходовалось русское пушечное мясо, – писал в начале 1917 г. видный монархист В. Шульгин, – Один этот счет – приговор правительству и его военному министру. Приговор всем нам, всему правящему и неправящему классу, всей интеллигенции, которая жила беспечно, не обращая внимания на то, как безнадежно в смысле материальной культуры Россия отстала от соседей. То, что мы умели только петь, танцевать, писать стихи в нашей стране, теперь окупалось миллионами русских жизней. Мы не хотели и не могли быть «эдисонами», мы презирали материальную культуру. Гораздо веселее было создавать мировую литературу, трансцендентальный балет и анархические теории. Но за то пришла расплата…»[218].

«Вообще вопрос о значении промышленности в России еще не оценен и не понят», – указывал С. Витте в период российского промышленного бума![219] Во время Первой мировой «Запад бил нас нашею отсталостью, а мы, – подтверждал философ И. Ильин, – считали, что наша отсталость – есть нечто правоверное, православное и священно-обязательное…»[220]. «В крови у нас есть нечто, – приходил к выводу еще в 1830-е гг. П. Чаадаев, – отвергающее всякий настоящий прогресс…»[221]. У нас «промышленность, техника – в зачаточном состоянии и вне прочной связи с наукой, – подтверждал весной 1917 г. М. Горький, – наука – где то на задворках в темноте и под враждебным надзором чиновника…»[222]. Германия, приходил к выводу Горький, била Россию своей «культурой и прекрасной организацией»[223].

Итог Первой мировой для России был подведен еще до ее начала: в мае 1914 г. на VIII съезде представителей промышленности и торговли в Петербурге, на котором П. Рябушинский призывал «к скорейшей индустриализации народной жизни, ибо иначе Россия отстанет от мировых держав»[224]. «Каковы бы ни были духовные качества и стремления русского народа, – подтверждал в июле 1915 г. «Вестник Европы», – они не заменят собой тех материальных средств и орудий, которые необходимы для одоления германских вооруженных сил»[225].

Предательство «тыла»

Бедность капиталами сдерживает развитие России.

С. Витте[226]

Особенности России, отличавшие ее от развитых стран Запада и предопределявшие ее отсталость, заключались не в ущербности ее населения, а в ограниченности возможностей для накопления Капитала, необходимого для развития русской цивилизации. На этот факт обращал внимание уже, первый англичанин прибывший в Россию (в 1553 г.) Р. Чанселлор: «По моему мнению, нет другого такого народа под солнцем, у которого были бы такие же трудные жизненные условия… Я не знаю такого края вокруг нас, где человек и животное выдержали бы все это»[227]. «За климат…, – подтверждал в 1930-х гг. первый американский посол в Советской России У. Буллит, – русские выплачивают немыслимый ростовщический процент, в виде издержек за зимние погодные условия»[228].

Крайняя суровость климата, предопределила крайне низкие темпы накопления Капитала, что в свою очередь делало неизбежным пропорциональное отставание России от стран, расположенных в благоприятной для развития цивилизации климатической зоне. «Живя в суровом климате, в стране, большую часть которой покрывают болота, пустыни и леса, русские принуждены постоянно вступать в борьбу с природой…, – отмечала этот факт Ж. Сталь в 1812 г., – Такой образ жизни, какой во Франции ведет любой крестьянин, в России могут позволить себе только богачи»[229]. «Русский землевладелец…, – подтверждал П. Дюкре в 1822 г., – самый бедный помещик в Европе»[230].

Наглядное представление о бедности России капиталами дает ее сравнение с Англией: с 1865 по 1914 г. последняя инвестировала за рубеж ~ 4 млрд ф. ст.[231], по курсу начала ХХ в. это ~ 38 млрд рублей, что было почти в 4 раза больше всех иностранных кредитов и инвестиций, накопленных в России за период догоняющей индустриализации с 1861 по 1913 гг.[232] Одни только проценты и дивиденды с зарубежных инвестиций дали британцам всего за 2 года (1905–1906 гг.) сумму в 258 млн. ф. ст., что практически равнялось сумме всех выкупных платежей полученных высшими сословиями России за 45 лет – с момента отмены крепостного права[233]. При этом у британцев зарубежные инвестиции продолжали приносить прибыль, а выкупные платежи были покрытием «тела долга», т. е. являлись финальными.

Русские, в отличие от западных народов, не столько накапливали капитал, сколько непрерывно боролись за свое выживание. «Одна из самых поразительных особенностей нашей своеобразной цивилизации заключается, – указывал на этот факт П. Чаадаев в 1830-х гг., – в пренебрежении удобствами и радостями жизни. Мы лишь с грехом пополам боремся с ненастьями разных времен года, и это при климате, о котором можно не в шутку спросить себя, был ли он предназначен для жизни разумных существ»[234].

«Климат, – подтверждал в 1890-х гг. немецкий историк Г. фон Трайчке, – очень сильно влияет как на экономическую жизнь, так и на жизнь интеллекта. Наша (европейская) современная обрабатывающая промышленность возможна только в умеренном климате»[235]. Для того, чтобы не превратиться в колонию для своих более развитых западных соседей, или не сгинуть совсем, как американские индейцы, русским, для построения своей цивилизации, пришлось прибегнуть к крайней, жесткой мобилизации всех своих сил и ресурсов. Крайней суровости климата была противопоставлена непреклонность человеческой воли.

«Климат здесь угнетает животных, как деспотизм угнетает человека, – отмечал в 1839 г. А. де Кюстин, – Природа и общество словно бы объединили свои усилия, чтобы сделать жизнь как можно более трудной. Когда задумываешься о том, каковы исходные данные, послужившие для образования такого общества, то удивляешься только одному: каким образом народ, так жестоко обделенный природой, сумел так далеко уйти по пути цивилизации»[236].