Пепел крестьянской Души

Когда Василий оказался на улице, сквозь чуть брезжащий рассвет, он заметил во дворе две санные повозки и рядом с ними несколько человек, которые громко кричали на Ивана Васильевича. «Ты, что, старый, оглох? Битый час стоим под воротами. Нам ведь ни только ваше барахло вывозить надо, но и других несознательных граждан. А чтобы мы много времени не теряли на поиск захоронок, лучше будет, если сам скажешь, где спрятал зерно», – рычал райпродкомиссар Коротков Афанасий. «Нет у нас больше никакого зерна. Вон только семенного в амбаре немного осталось», – спокойно ответил Иван Васильевич. «Врешь, старый мерин! Есть у тебя где-то ещё хлебушек. Ты думаешь, у нас тайных глаз и ушей нет? Ошибаешься, чалдон бородатый!» – наступал продкомиссар. «Ты чо на тятю взъелся? Сказано тебе, что боле зерна нет, значит, нет. Мало ли что вам ваши холуи нашепчут», – заступился Василий за отца. «А ты, колчаковский прихвостень, вообще молчи! С тобой отдельный разговор будет. Если будешь встревать и мешать нам справедливые действия производить, то мы тебя уже сегодня арестуем и в концентрационный лагерь отправим. Пусть там с тобой разбираются. Ишь, манеру взял, встревать не в своё дело», – пригрозил Зайчиков. «Это не только дело тяти, но и моё. Мы одна семья», – спокойным голосом ответил Василий. «Мы ещё посмотрим, где твоя семья находится», – не уступал милиционер. «Смотри, смотри, да только не ослепни», – глухо произнёс Василий. «Так ты ещё мне угрожать будешь!? Да я тебя прямо сейчас к стенке поставлю и расстреляю за противодействие власти. У меня есть такое право», – взревел Зайчиков и потянулся к кобуре за револьвером. «Не горячись, Пётр, с ним мы всегда успеем разобраться. Сначала давай с их хозяйством разберёмся», – предложил председатель продтройки Горшков. К этому времени на дворе стало уже почти светло, и в стайке прогорланил петух. «Согласно отчёту волисполкома, ваше хозяйство осталось должно государству ещё шестьсот пудов зерна. Раз ты нам не хочешь показывать, куда зерно спрятал, искать будем его сами. Приступайте, товарищи», – скомандовал Коротков и посмотрев в сторону стоящих невдалеке привлечённых на работу двух крестьян из бедного сословия жителей Малое Сорокине, добавил: «Берите на дровнях мешки и начинайте их затаривать в амбаре семенным зерном. Если не найдём другого, его заберём». «Побойтесь бога! Чем весной будем пашню засевать? Неужели мы так провинились перед советской властью, что она готова нас голодом до смерти морить?!» – прохрипел Иван Васильевич. «А ну, бросьте на дровни мешки! Не смейте семенное зерно трогать! Нет такой власти на земле, кроме божьей, чтобы запретить крестьянину землю пахать и хлеба растить», – насупив брови и сжав кулаки, глухим голосом произнёс Василий и направился в сторону испугавшихся крестьян. «Есть такая власть! И называется она советская! Прочь с дороги, каратель!» – взревел председатель продтройки Горшков и резким движением вытащив из под опояски кнут, с протяжкой хлыстанул им по широкой спине Василия. Но ни жжение раны от кнута привело молодого и сильного мужчину в неудержимую ярость, а то, как представители советской власти хозяйничают в его дворе, как унижают отца, и как цинично относятся к простому сибирскому мужику. Он в два прыжка достиг обидчика, выхватил у него из рук кнут и хотел было попотчевать им хозяина, но в это время над его головой прогремел револьверный выстрел и тут же в грудь ударил приклад трёхлинейной винтовки. А ещё через мгновение мощный удар по голове сзади сбил Васиия с ног и он потерял сознание.

«Ну, чо, пришёл в себя, каратель? Ты на кого руку поднял! На представителя большевистской власти! Да ты понимаешь, что тебя трибунал теперь ждёт?» – ехидно улыбаясь, стращал Зайчиков, стоя рядом с лежащим Василием. Губин-младший с ненавистью посмотрел на него, пошевелил головой и стал медленно подниматься. «Меня можете расстреливать, но родителей и сестёр на голодную смерть не смейте отправлять», – произнёс тихо он. В это время из огорода послышался крик: «Нашёл! В погребе пудов сто спрятано». «Ну, вот, дед, а ты говоришь, что больше зерна у вас нет. А если хорошо покопаемся, то ещё столько же найдём», – улыбнулся победно Горшков и пошёл мимо стаек на голос. Перевернув всё вверх дном и облазив потайные углы в доме и во дворе, продтройка забрала у Губиных в общей сложности около ста пудов зерна и тридцать фуража. Все словесные протесты хозяев никаким боком не задевали ретивых реквизиторов. Заметив на Иване Васильевиче новый овчинный полушубок, Коротков вдруг спросил: «Развёрстку по шерсти тоже не выполнили?». «С осени часть сдали, а остальную сдадим весной, когда овец стричь будем. На холода-то нельзя их без шуб оставлять. Подохнут», – ответил Иван Васильевич. «Ну, раз овец нельзя без шуб оставлять, то заберём шубу твою, в счёт частичного погашения развёрстки», – произнёс Коротков и с силой сдёрнул с Ивана Васильевича полушубок. «Ты чо делаешь, безбожник!? Креста на тебе нет! Ты зачем с моего мужа Лопатину сорвал, остолоп пузатый!» – первый раз за всё время не выдержала Евдокия Матвеевна. Коротков нагло улыбнулся, взглянул на Ивана Васильевича и произнёс: «А на кой она ему? С него уже поди никакого и толку нет мужицкого? Так, только одна борода осталась». «Ирод ты проклятый! Мракобес дьявольский! Охальник несусветный!» – выкрикнула Евдокия Матвеевна и отвернувшись, перекрестилась. «Крестись-не крестись, а всё равно придётся с властью рассчитываться полностью. И Бог вам не поможет, если не выполните задания по развёрсткам», – предупредил Горшков и посмотрев на притихшего Василия, зло добавил: «Сегодня мы вашего сына забирать не будем, но если он ещё когда-нибудь окажет сопротивление представителям советской власти, не только арестуем, но и расстреляем сами без суда и следствия».

Когда за последней подводой незваных гостей Иван Васильевич закрыл ворота и калитку, Василий сел на крыльцо и положив голову на руки, тихо-тихо заплакал. Не от боли физической, нет. Её он не слышал и не чувствовал. А от боли душевной, которая рвала на мелкие кусочки сердце. «Сволочи! Бандиты! Даже белые так не издевались над крестьянами! Нет этим гадам прощения! Дайте только срок и мы разделаемся с вами так же, как вы поступаете сейчас с нами. Вы живыми крестьян закапываете в землю, придёт время и мы вас живыми в землю будем закапывать», – жгли мозг Василия тяжёлые мысли.

Немного успокоившись, он зашёл в избу и заглянул в горницу. «Мама, скоро будем завтракать? А то я чо-то дюже проголодался», – произнёс Василий и улыбнулся. Евдокия Матвеевна подошла к сыну, наклонила его голову и осмотрев место ушиба, заботливым голосом, произнесла: «Шибко разбили, ироды». «До женитьбы всё заживёт», – ответил сын и поцеловал мать в щеку. Заметив, что настроение у брата хорошее, к нему подошли и сёстры. «Не надо было, братка, на этих извергов налетать. Обухом плеть не перешибёшь», – произнесла мудрые слова Мария и обе сестры с двух сторон обняли Василия.

Завершив поздний завтрак, Губин-младший надел зипун и направился в сторону моста, к своему старшему товарищу Колосову Ивану. Несмотря на внешнее спокойствие, в его груди до сих пор клокотало негодование, а в голове роем пчёл жужжали мысли. Проходя мимо волисполкома, прямо перед ним на небольшой площади, он заметил человек двадцать женщин, которые, крича и плача, наперебой обращались к человеку в кожаном пальто, мохнатом треухе на голове и обвешенному холодным и огнестрельным оружием. Василий подошёл к ним ближе, и всмотревшись в лица, понял, что большинство из баб являются жёнами красноармейцев, воюющих на востоке Сибири с остатками белогвардейских банд. «Ты скажи, комиссар, как нам дальше жить? У нас дети пухнут от недоедания, а ваши подчинённые последний хлеб из наших сусеков выгребают. За что же наши мужья кровь свою проливают? Неужели за советскую власть, которая их детей до голодной смерти доводит? Почему мы должны кормить тех, кто в Рассей воду мутит и её лучших сынов в братоубийственную войну бросает?» – кричала Нюра Сидорова, мать пятерых маленьких детей. «Но, но. Ты говори, да не заговаривайся! Нет другой цели у коммунистов-большевиков, как сделать свой народ свободным, счастливым и богатым», – строго взглянул на Нюру комиссар. «Три года уже прошло, как коммунисты взяли власть! Что-то не очень мы чувствуем себя свободными. Даже колчаковцы с нами так не поступали, как вы. Гребли, конечно тоже всё, что под руку попадалось, но хоть какую-то, да меру знали. А сейчас ваши псы совсем совесть потеряли. Даже куриц и тех у меня повылавливали», – взъелась Аксинья Колесникова. «Ты, чо, баба, по нагайкам колчаковских карателей соскучилась? Да тебя за такие слова арестовать надо и в Ишим отправить!» – пригрозил комиссар. «А забирай! Хоть сейчас, прямо здесь, забирай! Только четверых детей моих да родителей мужниных не забудь в казённый дом устроить. А если вернётся с войны домой Николай, то ты сам ему и расскажешь, за что его всё семейство туда отправил», – решительно заявила Аксинья и грудью вперёд пошла на комиссара. Подхватив её порыв, следом двинулись и остальные женщины. «Вы – чо, на упродкомиссара напасть хотите? Да я вас всех под трибунал подведу. Бунтовать вздумали? А ну, подайтесь назад!» – взревел комиссар и вырвал из кобуры револьвер. «Стрелять будешь? На, стреляй! Только не промахнись!» – раздался пронзительный голос Колмаковой Анны, которая, повернувшись к комиссару задом, задрала вверх по пояс подол юбки и всё, что было под ней, и нагнулась. Комиссар от изумления открыл рот, затем развернулся и одним прыжком взлетел на крыльцо. «Что, испугался? Неужели она у меня такая страшная? А мужу моему нравится!» – добивала она словами бравого комиссара. В это время на крыльцо из избы выскочил Зайчиков, и не совсем понимая, почему такое красное лицо и трясущиеся губы у комиссара, заорал: «А ну, бабы, разойдитесь! А то я вас всех в холодную посажу!». «Пугал нас уже один. Да вот почему-то только дар речи потерял. А ты, толстопузый, от такого зрелища и вовсе в штаны наложишь! Ты же у нас ещё девственник», – огорошила его Анна. Зайчиков от возмущения выпучил на неё глаза и ничего не понимая, спросил: «Вы чо, били товарища Гуськова?», но заметив, вдруг, стоящего за женщинами Василия, взревел: «Это ты, колчаковский прихвостень, подбиваешь баб на бунт против советской власти?». Посмотрев в ту сторону, куда орал волостной милиционер, Анна густо покраснела и тихо произнесла: «Ты, Вася, иди своей дорогой, куда шёл. А мы тут сами разберёмся с этими пролетариями».

Колосов Иван в горнице сидел не один. Здесь уже набралось человек пять молодых мужчин, которые о чём-то живо разговаривали. «Ты чо такой хмурый, Василий Иванович? Всё не можешь привыкнуть к продотрядовским набегам? Привыкай, брат. Комиссары только во вкус входят, а что дальше будет, даже Бог не ведает», – решил успокоить товарища Колосов. «А может, чтобы он быстрее успокоился, ему самогоночки стакан налить?» – спросил хозяина Суздальцев Егор. «И то правда. Выпей-ка крепенькой и на сердце полегчает», – согласился Иван. При слове «самогонка» у Василия перехватило дыхание и во рту появился неприятный сивушный запах. Не любил он эту жидкость. За все свои двадцать три года всего раза три эту гадость выпивал, а наутро всегда ругал себя разными словами. Но сегодня Василий не стал отказываться от предложения, так как до сих пор чувствовал внутреннюю дрожь озлобленности и неукротимое желание мщения. Влив в себя с трудом за три приёма гранёный стакан крепкой самогонки, он долго морщился и швыркал носом. «Ну, как, полегчало?» – спросил минут через десять Иван. «Да вроде отпускает потихоньку», – ответил неуверенно Василий. «Ну, вот и хорошо. Значит, жить будешь», – успокоил его Степан Аверин, который тоже был среди гостей. А ещё через полчаса в горнице Ивана набилось людей, как сельди в бочке. Начатый разговор, прерванный приходом Василия, продолжился с нарастающей силой.

«Что-то нужно делать, мужики, с этими комиссарами и продотрядовцами. Уже мочи никакой нет терпеть их издевательства. Руки так и тянутся к кадыкам этих гадов», – зло высказался Василий. «Может, их ночью в постелях тёпленькими взять и придушить как котят?» – предложил Кривых Василий из деревни Стрельцовки. «А чо толку? Этих задушим, а им на смену уездные коммунисты других пришлют. Нет, здесь необходимо более осмотрительно действовать», – возразил Аверин. «И чо ты предлагаешь?» – спросил Суздальцев Егор. «Вот чо думаю. Необходимо от всего нашего села на имя самого высокого уездного начальства написать жалобу на Гуськова и его помощников. Хорошую такую. Подробную. С примерами и свидетелями. А потом самим отвезти её к этому начальству. Может, они не знают, что творят их подчинённые в волостях», – предложил Степан. «Возили уже. Хорошо, хоть из каталажки нас выпустили», – напомнил Василий. «Мы сейчас по другому пути пойдём. Не будем никакой делегации создавать. Сядем с тобой на коней и поедем в город искать правду. Может, мои родственники что подскажут. Но для этого нам потребуется не один экземпляр жалобы, а три. Не меньше. Развезём их по всем инстанциям. Где-то да дойдёт она до их главного начальника», – пояснил своё предложение Аверин. И посмотрев на своего закадычного друга, добавил: «А так как ты у нас мастер писать жалобы, то тебе и готовить их». Василий немного подумал и произнёс: «Не верю я в благородство куманьков. Но попробовать ещё один раз добиться правды надо. Прямо завтра приступлю готовить такую жалобу». Избу Ивана гости покинули уже за полночь. Вылив друг другу наболевшее за последнее время, они расставались в более приподнятом настроении, чем были, когда пришли к нему.

Глава четырнадцатая

Вначале Василий в жалобе хотел описать поведение продтройки только в отношении его семьи. Но подумав, решил расширить примеры жестокого обращения комиссарских слуг с жителями всего села. И первым делом пошёл к жёнам красноармейцев, которые, как считал он, имеют больше всех прав в защите от этих самоуправцев. Побывав в основном у тех сельчанок, кого видел на площади у казённой избы, он перешёл по льду на правый берег реки Ик и оказался в Малом Сорокине. Вспомнив, как Колмакова Анна обошлась с комиссаром, Василий вначале зашёл к Егору Суздальцеву, и уже вместе они направились к храброй женщине. Встретила молодых мужчин она приветливо, а когда Василий рассказал ей о цели своего прихода, Анна по-бабьи всплеснула руками и произнесла: «Да разве вы найдёте управу на этих упырей! Для сохранения своей шкуры они с большим удовольствием с другого её снимут и на пяльцы натянут. Но, уж раз надумали донести до высокого начальства все упрёки жителей на бесчинства продразвёрсточников, то садитесь за стол и слушайте». Пока Анна рассказывала, как у неё выгребали из сусеков последнее зерно, и как защищая его, она набросилась на волпродкомиссара Горшкова с кулаками, вокруг неё собрались четыре дочки и трёхлетний сынишка. «Вот скажите, люди добрые, чо теперь мне с ними делать? Чем кормить, если до последнего зёрнышка вымели? Хоть руки на себя накладывай!» – закончила она рассказ и прижала к себе детей. Василий с Егором собрались было уже уходить, как посмотрев на Василия, Анна улыбнулась и сказала: «Ты, Василий Иванович, по тому случаю сильно на меня не удивляйся. Довели меня до этого куманьки. Как только Прокопий служит этим гадам!».

Собрав дополнительную информацию от односельчан, над жалобой Василий работал добросовестно и долго. Изложив на листе её содержание, он прочитывал и не удовлетворившись её качеством, несколько раз рвал на мелкие кусочки. И только уже за полночь, когда от керосинного смрада стало щипать глаза, Василий прочитал последний вариант и остался им доволен. «Завтра утром перепишу в трёх экземплярах и подпишу у всех, кто захочет поставить свою подпись», – подумал он, затушил лампу и полез на печку.

Завершив до обеда следующего дня перепись документа в трёх экземплярах и собрав более двадцати подписей грамотных жителей села, а также расписавшись за такое же количество безграмотных, после обеда Василий направился домой к Аверину Степану. В их избе он уже давно не был. Поэтому его поразила необычная тишина в огромном пятистенке, где раньше повсюду слышался задорный смех Варвары и крик её братьев. «Жалобу принёс показать?» – спросил Степан, выходя из горницы. «На, почитай. Может, чо упустил, так добавлю». Степан взял из его рук один экземпляр и углубился в чтение. «Здравствуй, Вася», – послышался тихий девичий голос. «Здравствуй, Варвара Мефодьевна. Нынче в вашей просторной избе чо-то тихо стало». «А кому сейчас в ней шибко шуметь? Из братьев-то Степан да Семён остались. Степан у нас никогда шумливым не был, а сейчас и вовсе замкнулся в себе. Семён с отцом на деляну уехали. Боятся, что и туда комиссары могут свои носы сунуть. А там у нас припрятано пудов двести необмолоченного хлеба», – ответила девушка. «Ты всё хорошеешь. Вон, какая справная стала», – улыбнулся молодой мужчина. «Может и похорошела, а что толку. Всё равно ведь ты меня не полюбишь», – парировала Варвара и ласковыми глазами посмотрела на Василия. «Зачем тебе такой непутёвый, как я? Ты вон лучше к Зайчикову присмотрись. Очень серьёзный жених», – пошутил Василий. «Зря, Василий Иванович, обижаешь. Такой жених, как этот боров, мне и на дух не нужен. Уж лучше в девках буду вековать, но только не с ним», – ответила девушка. «Разве такой красавице дадут наши парни девкой умереть? Обязательно полюбит тебя самый достойный из них», – серьёзным голосом произнёс Василий. «И тебе я желаю найти хорошую невесту и быть с ней счастливым», – пожелала Варвара бывшему жениху и пошла в куть. «Ты указал здесь три учреждения, в которые мы должны будем эти жалобы сдать, а почему в уездную милицию не написал экземпляр? Зайчиков-то её кадр», – послышался голос Степана. «Если считаешь, что надо, то до отъезда напишу и туда», – согласился Василий и спросил: «А само содержание устраивает тебя?». «Нормально написал. Лучше не придумаешь», – ответил Степан и предложил: «Выедем завтра на рассвете, чтобы до темноты в Ишиме быть».

Вернувшись домой, Василий напоил Воронко, подсыпал ему в корыто больше овса, чем обычно, и потрепав гриву, произнёс: «Отдыхай, верный мой товарищ. Завтра семьдесят вёрст без отдыха тебе меня вести». Словно поняв, о чём сказал молодой хозяин, жеребец повернул в его сторону голову и тихо заржал, оскалив крупные зубы.

Когда Василий проснулся, то услышал осторожные, почти бесшумные шаги матери. «Уже не спит. Хлеб с загнетки вытаскивает. Боится, что голодным могу уехать», – с нежностью подумал он. Спустившись с печи и натянув на себя тёплые шаровары, рубаху и мягкую, из овечьей шерсти, толстовку, он направился к матери. «Проснулся? А я думала, что поспишь ещё. Ну да ладно, раз собрались пораньше выехать. Дорога-то дальняя. Умывайся и садись за стол. У меня уже и хлеб выпекся, и каша набухла», – сказала Евдокия Матвеевна и продолжила хлопотать в кути.

Друзья встретились у дома Степана, стоявшего на правом берегу Ика, в самом начале Ишимского тракта. Отдохнувшие за ночь и охочие до хорошего бега, Воронко и пегой масти кобыла Степана – Звёздочка – почти сразу же перешли на крупную рысь. Изредка перекидываясь словами, друзья ехали туда, где их никто не ждал, и к тем, для которых они никогда ни существовали, как равноправные граждане большой страны. Этим «тем», чтобы сохранить и упрочить свою власть над бородатым быдлом, нужен был его хлеб, мясо, молоко, масло, шерсть, яйца и даже рога, но только не он сам.

Добравшись до чайной в селе Прокуткино, друзья спешились, привязали лошадей и зашли перекусить. Людей в ней было много и половина из них были уже пьяные. Слышались отборный мат, крики, оскорбления и в чей-то адрес угрозы. Не обращая на всё это внимания, добровольные парламентарии перекусили, чем была богата придорожная едальня и поехали дальше. «Вот так и живёт русский человек. Если не работает, то пьёт и скандалит. Наверное, в мире нет другой жизни, которая была бы горше, чем у русского мужика. Всем-то его хочется обидеть, оскорбить, будто он не человек, а зверь лесной», – задумчиво произнёс Степан, когда они отъехали от чайной вёрсты три. «И меня такие же раздумья стали часто посещать в последнее время. Жили же наши предки при царе спокойно. Детей рожали, строились, свадьбы весёлые играли. А сейчас словно в аду каком оказались. Приходят в наш дом чужие люди-безбожни-ки, забирают добро, которое годами накапливалось, бьют кнутами женщин и стариков, пугают револьверами и всё им сходит с рук. Какое право имеют эти люди на нашу жизнь, и кто им его дал?» – спросил Василий. «Коммунисты им это право дали. Тем не жалко нас, так как все они родом не из здешних мест, а москали или питерцы и в основном жидовской национальности. Есть, конечно, и среди русских коммунисты, но они из-за своей безграмотности и жадности в рот заглядывают этим большакам и все команды их исправно исполняют. Вон и в нашем селе таких уже человек десять появилось», – ответил Степан. «Но ведь нас, кого эти коммунисты грабят, больше, чем их. Поднять бы мужиков во всём уезде и повылавливать этих безбожников. Пусть в свою Европу убираются», – помечтал Василий. «Наших-то коммуняк можно выловить, но вот только на их выручку столичные комиссары армию сюда направят. А что мы ей противопоставим? Вилы, топоры да косы? Нет, друг, с таким оружием мы против армии не выстоим и погибнем все до одного», – сделал вывод Степан. «По мне, так лучше быть убитым, чем выпрашивать у этих большаков милостыню!» – зло произнёс Василий и до самого Ишима они больше не разговаривали.

В город друзья въехали, когда на улице стало смеркаться. Добравшись до постоялого двора, расположенного недалеко от железнодорожного вокзала, они расседлали уставших коней, насыпали им в торбы овса и пошли устраиваться на постой. Определившись на ночлег, друзья вышли попоить лошадей, а заодно и прогуляться по ночному городу. «И чего в нём люди находят хорошего? Живут как в муравейнике. Да и пользы от этих людей ни какой. Одни расходы на содержание. Корми их, пои, а они только и смотрят, как посильнее обмануть крестьянина», – завёл разговор Василий, осторожно ступая по деревянному тротуару и заглядывая в окна домов, где горел тусклый свет. «Может, кому-то и нравится такая жизнь. Не все же любят копаться в земле, как мы с тобой и наши сёстры. А здесь культура, базар, клубы по настроению. Даже дома прелюбодеяния есть», – ответил Степан. «Ты-то ещё не посетил такое заведение?» – улыбнулся в темноту Василий. «Вот выгонят нас из деревни коммуняки, тогда вместе с тобой туда сходим», – ответил Аверин. «Для того, чтобы в такое заведение пойти, напиться сильно надо», – съязвил Василий и вдруг вспомнил Полину: «Где она сейчас? Помнит ли ещё нашу встречу? Может, завтра удастся её найти?». Вернувшись после часовой прогулки в большую комнату постоялого двора, где стояло с десяток коек, друзья легли отдыхать. Впереди их ждал тяжёлый и непредсказуемый день.

По привычке проснувшись задолго до рассвета, они умылись в общей туалетной комнате, привели себя в порядок, перекусили продуктами, которые захватили из дома и вышли на улицу. «С какого учреждения начнём?» – спросил Степан. «Не знаю. Наверное, начать нужно с уездного исполкома советов. Я там был и знаю, где он находится», – ответил Василий и оставив коней на коновязи у постоялого двора, бодро зашагали по центральной улице.

У здания уездного исполкома они оказались почти за час до его открытия. Особо не надеясь на успех своей миссии и памятуя свой первый неудачный опыт в составе сельской делегации, Василий предложил: «Давай попробуем попасть во внутрь здания до начала рабочего дня». Немногословный Степан с удивлением посмотрел на друга и спросил: «Зачем?». «А чтобы узнать, кто здесь главный начальник и прямо в коридоре вручить ему письмо». «Ну, пойдём, постучимся. Может, кто-то и откроет нам», – согласился Степан.

В массивную деревянную дверь стучал Василий. В проёме показалась заспанная физиономия охранника. «Чо стучишь? Видишь, поди, что рабочий день начинается с восьми часов», – незлобно пробурчал он. «Слушай, земляк, мы с товарищем по поручению сельчан доставили в уездный исполком совета письмо с жалобой на действия продотряда, а как и кому вручить его не знаем. Может, ты нам поможешь разобраться с этим? Мы бы тебя самогоночкой нашей, сорокинской отблагодарили», – вкрадчиво произнёс Василий. «Не знаю даже, робяты, чем смогу вам помочь. Я здесь человек маленький. За порядком поставлен следить, а не советы давать. Но уж враз вы из Большого Сорокине, то подумаю, что могу для вас сделать. Сам-то я из Кротовской волости. Там тоже много беспорядков продразвёрсточники творят. Надысь ко мне приезжал брат оттуда и обо всём поведал», – пространно объяснил охранник. «Ну, так что ты посоветуешь нам?» – настойчиво спросил Степан. «Я вам скажу так. К самому большому начальнику Кузьмину рваться не надо. Вас к нему не допустят. А вот к его помощнику товарищу Горностаеву попытаться можете. Он хоть парень и молодой, но не чванистый. Его кабинет № 21 первый слева по коридору», – ответил охранник. «Тебя как звать?» – спросил Василий. «Алексей Карпов». «Спасибо тебе, Алексей, за подсказку. Может, в помещение пустишь? А то уж дюже холодно на улице целый час ждать», – попросил Василий. Охранник некоторое время думал, затем сказал: «Ладно, заходите. Но чтобы вас никто не заметил, сидеть будете в кладовке уборщицы, под замком».