скачать книгу бесплатно
Рано утром, когда на улице было ещё темно, сквозь сон, Василий услышал, как напротив их избы послышался шум голосов, а затем в тесовую калитку кто-то громко постучался. «Кого это холера принесла ни свет ни заря!» – подумал он и стал спускаться с печки на пол. К этому времени проснулись уже и отец с матерью. Не успел ещё Иван Васильевич зажечь керосиновую лампу и перейти из горницы в куть, как из неё послышался гулкий стук по оконному стеклу. Иван Васильевич отодвинул шторку, поднял повыше лампу, и по другую сторону окна заметил наглую физиономию милиционера Зайчикова. «Кто там, тятя?» – спросил Василий, стоя в дверном проёме и натягивая на себя зипун. «Волостной милиционер требует, чтобы мы открыли калитку. Опять, наверное, с обыском пришёл? Чо ему от нас надо? Мы же не кулаки, а середняки. Всё, что могли – отдали. И так, кроме семенного зерна не осталось больше ничего», – возмущённо произнёс Иван Васильевич и добавил: «Ладно, пойду узнаю». А в это время стук по тесовой калитке всё усиливался и усиливался. «Пойду и я с тятей», – подумал Василий и стал доставать с печки пимы. Проснувшаяся на полатях Мария тихо спросила: «Ты куда собираешься? С тятей в лес?». «Никуда мы ни едем. Спи», – успокоил он сестру и обув пимы, выскочил на крыльцо. Евдокия Матвеевна хотела, было, остановить сына, но не успев, перекрестилась на образа и тихо произнесла: «Защити и помилуй ты нашу семью от этой нечисти. Спаси моего любимого сыночку от рук их поганых и помыслов страшных».
Когда Василий оказался на улице, сквозь чуть брезжащий рассвет, он заметил во дворе две санные повозки и рядом с ними несколько человек, которые громко кричали на Ивана Васильевича. «Ты, что, старый, оглох? Битый час стоим под воротами. Нам ведь ни только ваше барахло вывозить надо, но и других несознательных граждан. А чтобы мы много времени не теряли на поиск захоронок, лучше будет, если сам скажешь, где спрятал зерно», – рычал райпродкомиссар Коротков Афанасий. «Нет у нас больше никакого зерна. Вон только семенного в амбаре немного осталось», – спокойно ответил Иван Васильевич. «Врешь, старый мерин! Есть у тебя где-то ещё хлебушек. Ты думаешь, у нас тайных глаз и ушей нет? Ошибаешься, чалдон бородатый!» – наступал продкомиссар. «Ты чо на тятю взъелся? Сказано тебе, что боле зерна нет, значит, нет. Мало ли что вам ваши холуи нашепчут», – заступился Василий за отца. «А ты, колчаковский прихвостень, вообще молчи! С тобой отдельный разговор будет. Если будешь встревать и мешать нам справедливые действия производить, то мы тебя уже сегодня арестуем и в концентрационный лагерь отправим. Пусть там с тобой разбираются. Ишь, манеру взял, встревать не в своё дело», – пригрозил Зайчиков. «Это не только дело тяти, но и моё. Мы одна семья», – спокойным голосом ответил Василий. «Мы ещё посмотрим, где твоя семья находится», – не уступал милиционер. «Смотри, смотри, да только не ослепни», – глухо произнёс Василий. «Так ты ещё мне угрожать будешь!? Да я тебя прямо сейчас к стенке поставлю и расстреляю за противодействие власти. У меня есть такое право», – взревел Зайчиков и потянулся к кобуре за револьвером. «Не горячись, Пётр, с ним мы всегда успеем разобраться. Сначала давай с их хозяйством разберёмся», – предложил председатель продтройки Горшков. К этому времени на дворе стало уже почти светло, и в стайке прогорланил петух. «Согласно отчёту волисполкома, ваше хозяйство осталось должно государству ещё шестьсот пудов зерна. Раз ты нам не хочешь показывать, куда зерно спрятал, искать будем его сами. Приступайте, товарищи», – скомандовал Коротков и посмотрев в сторону стоящих невдалеке привлечённых на работу двух крестьян из бедного сословия жителей Малое Сорокине, добавил: «Берите на дровнях мешки и начинайте их затаривать в амбаре семенным зерном. Если не найдём другого, его заберём». «Побойтесь бога! Чем весной будем пашню засевать? Неужели мы так провинились перед советской властью, что она готова нас голодом до смерти морить?!» – прохрипел Иван Васильевич. «А ну, бросьте на дровни мешки! Не смейте семенное зерно трогать! Нет такой власти на земле, кроме божьей, чтобы запретить крестьянину землю пахать и хлеба растить», – насупив брови и сжав кулаки, глухим голосом произнёс Василий и направился в сторону испугавшихся крестьян. «Есть такая власть! И называется она советская! Прочь с дороги, каратель!» – взревел председатель продтройки Горшков и резким движением вытащив из под опояски кнут, с протяжкой хлыстанул им по широкой спине Василия. Но ни жжение раны от кнута привело молодого и сильного мужчину в неудержимую ярость, а то, как представители советской власти хозяйничают в его дворе, как унижают отца, и как цинично относятся к простому сибирскому мужику. Он в два прыжка достиг обидчика, выхватил у него из рук кнут и хотел было попотчевать им хозяина, но в это время над его головой прогремел револьверный выстрел и тут же в грудь ударил приклад трёхлинейной винтовки. А ещё через мгновение мощный удар по голове сзади сбил Васиия с ног и он потерял сознание.
«Ну, чо, пришёл в себя, каратель? Ты на кого руку поднял! На представителя большевистской власти! Да ты понимаешь, что тебя трибунал теперь ждёт?» – ехидно улыбаясь, стращал Зайчиков, стоя рядом с лежащим Василием. Губин-младший с ненавистью посмотрел на него, пошевелил головой и стал медленно подниматься. «Меня можете расстреливать, но родителей и сестёр на голодную смерть не смейте отправлять», – произнёс тихо он. В это время из огорода послышался крик: «Нашёл! В погребе пудов сто спрятано». «Ну, вот, дед, а ты говоришь, что больше зерна у вас нет. А если хорошо покопаемся, то ещё столько же найдём», – улыбнулся победно Горшков и пошёл мимо стаек на голос. Перевернув всё вверх дном и облазив потайные углы в доме и во дворе, продтройка забрала у Губиных в общей сложности около ста пудов зерна и тридцать фуража. Все словесные протесты хозяев никаким боком не задевали ретивых реквизиторов. Заметив на Иване Васильевиче новый овчинный полушубок, Коротков вдруг спросил: «Развёрстку по шерсти тоже не выполнили?». «С осени часть сдали, а остальную сдадим весной, когда овец стричь будем. На холода-то нельзя их без шуб оставлять. Подохнут», – ответил Иван Васильевич. «Ну, раз овец нельзя без шуб оставлять, то заберём шубу твою, в счёт частичного погашения развёрстки», – произнёс Коротков и с силой сдёрнул с Ивана Васильевича полушубок. «Ты чо делаешь, безбожник!? Креста на тебе нет! Ты зачем с моего мужа Лопатину сорвал, остолоп пузатый!» – первый раз за всё время не выдержала Евдокия Матвеевна. Коротков нагло улыбнулся, взглянул на Ивана Васильевича и произнёс: «А на кой она ему? С него уже поди никакого и толку нет мужицкого? Так, только одна борода осталась». «Ирод ты проклятый! Мракобес дьявольский! Охальник несусветный!» – выкрикнула Евдокия Матвеевна и отвернувшись, перекрестилась. «Крестись-не крестись, а всё равно придётся с властью рассчитываться полностью. И Бог вам не поможет, если не выполните задания по развёрсткам», – предупредил Горшков и посмотрев на притихшего Василия, зло добавил: «Сегодня мы вашего сына забирать не будем, но если он ещё когда-нибудь окажет сопротивление представителям советской власти, не только арестуем, но и расстреляем сами без суда и следствия».
Когда за последней подводой незваных гостей Иван Васильевич закрыл ворота и калитку, Василий сел на крыльцо и положив голову на руки, тихо-тихо заплакал. Не от боли физической, нет. Её он не слышал и не чувствовал. А от боли душевной, которая рвала на мелкие кусочки сердце. «Сволочи! Бандиты! Даже белые так не издевались над крестьянами! Нет этим гадам прощения! Дайте только срок и мы разделаемся с вами так же, как вы поступаете сейчас с нами. Вы живыми крестьян закапываете в землю, придёт время и мы вас живыми в землю будем закапывать», – жгли мозг Василия тяжёлые мысли.
Немного успокоившись, он зашёл в избу и заглянул в горницу. «Мама, скоро будем завтракать? А то я чо-то дюже проголодался», – произнёс Василий и улыбнулся. Евдокия Матвеевна подошла к сыну, наклонила его голову и осмотрев место ушиба, заботливым голосом, произнесла: «Шибко разбили, ироды». «До женитьбы всё заживёт», – ответил сын и поцеловал мать в щеку. Заметив, что настроение у брата хорошее, к нему подошли и сёстры. «Не надо было, братка, на этих извергов налетать. Обухом плеть не перешибёшь», – произнесла мудрые слова Мария и обе сестры с двух сторон обняли Василия.
Завершив поздний завтрак, Губин-младший надел зипун и направился в сторону моста, к своему старшему товарищу Колосову Ивану. Несмотря на внешнее спокойствие, в его груди до сих пор клокотало негодование, а в голове роем пчёл жужжали мысли. Проходя мимо волисполкома, прямо перед ним на небольшой площади, он заметил человек двадцать женщин, которые, крича и плача, наперебой обращались к человеку в кожаном пальто, мохнатом треухе на голове и обвешенному холодным и огнестрельным оружием. Василий подошёл к ним ближе, и всмотревшись в лица, понял, что большинство из баб являются жёнами красноармейцев, воюющих на востоке Сибири с остатками белогвардейских банд. «Ты скажи, комиссар, как нам дальше жить? У нас дети пухнут от недоедания, а ваши подчинённые последний хлеб из наших сусеков выгребают. За что же наши мужья кровь свою проливают? Неужели за советскую власть, которая их детей до голодной смерти доводит? Почему мы должны кормить тех, кто в Рассей воду мутит и её лучших сынов в братоубийственную войну бросает?» – кричала Нюра Сидорова, мать пятерых маленьких детей. «Но, но. Ты говори, да не заговаривайся! Нет другой цели у коммунистов-большевиков, как сделать свой народ свободным, счастливым и богатым», – строго взглянул на Нюру комиссар. «Три года уже прошло, как коммунисты взяли власть! Что-то не очень мы чувствуем себя свободными. Даже колчаковцы с нами так не поступали, как вы. Гребли, конечно тоже всё, что под руку попадалось, но хоть какую-то, да меру знали. А сейчас ваши псы совсем совесть потеряли. Даже куриц и тех у меня повылавливали», – взъелась Аксинья Колесникова. «Ты, чо, баба, по нагайкам колчаковских карателей соскучилась? Да тебя за такие слова арестовать надо и в Ишим отправить!» – пригрозил комиссар. «А забирай! Хоть сейчас, прямо здесь, забирай! Только четверых детей моих да родителей мужниных не забудь в казённый дом устроить. А если вернётся с войны домой Николай, то ты сам ему и расскажешь, за что его всё семейство туда отправил», – решительно заявила Аксинья и грудью вперёд пошла на комиссара. Подхватив её порыв, следом двинулись и остальные женщины. «Вы – чо, на упродкомиссара напасть хотите? Да я вас всех под трибунал подведу. Бунтовать вздумали? А ну, подайтесь назад!» – взревел комиссар и вырвал из кобуры револьвер. «Стрелять будешь? На, стреляй! Только не промахнись!» – раздался пронзительный голос Колмаковой Анны, которая, повернувшись к комиссару задом, задрала вверх по пояс подол юбки и всё, что было под ней, и нагнулась. Комиссар от изумления открыл рот, затем развернулся и одним прыжком взлетел на крыльцо. «Что, испугался? Неужели она у меня такая страшная? А мужу моему нравится!» – добивала она словами бравого комиссара. В это время на крыльцо из избы выскочил Зайчиков, и не совсем понимая, почему такое красное лицо и трясущиеся губы у комиссара, заорал: «А ну, бабы, разойдитесь! А то я вас всех в холодную посажу!». «Пугал нас уже один. Да вот почему-то только дар речи потерял. А ты, толстопузый, от такого зрелища и вовсе в штаны наложишь! Ты же у нас ещё девственник», – огорошила его Анна. Зайчиков от возмущения выпучил на неё глаза и ничего не понимая, спросил: «Вы чо, били товарища Гуськова?», но заметив, вдруг, стоящего за женщинами Василия, взревел: «Это ты, колчаковский прихвостень, подбиваешь баб на бунт против советской власти?». Посмотрев в ту сторону, куда орал волостной милиционер, Анна густо покраснела и тихо произнесла: «Ты, Вася, иди своей дорогой, куда шёл. А мы тут сами разберёмся с этими пролетариями».
Колосов Иван в горнице сидел не один. Здесь уже набралось человек пять молодых мужчин, которые о чём-то живо разговаривали. «Ты чо такой хмурый, Василий Иванович? Всё не можешь привыкнуть к продотрядовским набегам? Привыкай, брат. Комиссары только во вкус входят, а что дальше будет, даже Бог не ведает», – решил успокоить товарища Колосов. «А может, чтобы он быстрее успокоился, ему самогоночки стакан налить?» – спросил хозяина Суздальцев Егор. «И то правда. Выпей-ка крепенькой и на сердце полегчает», – согласился Иван. При слове «самогонка» у Василия перехватило дыхание и во рту появился неприятный сивушный запах. Не любил он эту жидкость. За все свои двадцать три года всего раза три эту гадость выпивал, а наутро всегда ругал себя разными словами. Но сегодня Василий не стал отказываться от предложения, так как до сих пор чувствовал внутреннюю дрожь озлобленности и неукротимое желание мщения. Влив в себя с трудом за три приёма гранёный стакан крепкой самогонки, он долго морщился и швыркал носом. «Ну, как, полегчало?» – спросил минут через десять Иван. «Да вроде отпускает потихоньку», – ответил неуверенно Василий. «Ну, вот и хорошо. Значит, жить будешь», – успокоил его Степан Аверин, который тоже был среди гостей. А ещё через полчаса в горнице Ивана набилось людей, как сельди в бочке. Начатый разговор, прерванный приходом Василия, продолжился с нарастающей силой.
«Что-то нужно делать, мужики, с этими комиссарами и продотрядовцами. Уже мочи никакой нет терпеть их издевательства. Руки так и тянутся к кадыкам этих гадов», – зло высказался Василий. «Может, их ночью в постелях тёпленькими взять и придушить как котят?» – предложил Кривых Василий из деревни Стрельцовки. «А чо толку? Этих задушим, а им на смену уездные коммунисты других пришлют. Нет, здесь необходимо более осмотрительно действовать», – возразил Аверин. «И чо ты предлагаешь?» – спросил Суздальцев Егор. «Вот чо думаю. Необходимо от всего нашего села на имя самого высокого уездного начальства написать жалобу на Гуськова и его помощников. Хорошую такую. Подробную. С примерами и свидетелями. А потом самим отвезти её к этому начальству. Может, они не знают, что творят их подчинённые в волостях», – предложил Степан. «Возили уже. Хорошо, хоть из каталажки нас выпустили», – напомнил Василий. «Мы сейчас по другому пути пойдём. Не будем никакой делегации создавать. Сядем с тобой на коней и поедем в город искать правду. Может, мои родственники что подскажут. Но для этого нам потребуется не один экземпляр жалобы, а три. Не меньше. Развезём их по всем инстанциям. Где-то да дойдёт она до их главного начальника», – пояснил своё предложение Аверин. И посмотрев на своего закадычного друга, добавил: «А так как ты у нас мастер писать жалобы, то тебе и готовить их». Василий немного подумал и произнёс: «Не верю я в благородство куманьков. Но попробовать ещё один раз добиться правды надо. Прямо завтра приступлю готовить такую жалобу». Избу Ивана гости покинули уже за полночь. Вылив друг другу наболевшее за последнее время, они расставались в более приподнятом настроении, чем были, когда пришли к нему.
Глава четырнадцатая
Вначале Василий в жалобе хотел описать поведение продтройки только в отношении его семьи. Но подумав, решил расширить примеры жестокого обращения комиссарских слуг с жителями всего села. И первым делом пошёл к жёнам красноармейцев, которые, как считал он, имеют больше всех прав в защите от этих самоуправцев. Побывав в основном у тех сельчанок, кого видел на площади у казённой избы, он перешёл по льду на правый берег реки Ик и оказался в Малом Сорокине. Вспомнив, как Колмакова Анна обошлась с комиссаром, Василий вначале зашёл к Егору Суздальцеву, и уже вместе они направились к храброй женщине. Встретила молодых мужчин она приветливо, а когда Василий рассказал ей о цели своего прихода, Анна по-бабьи всплеснула руками и произнесла: «Да разве вы найдёте управу на этих упырей! Для сохранения своей шкуры они с большим удовольствием с другого её снимут и на пяльцы натянут. Но, уж раз надумали донести до высокого начальства все упрёки жителей на бесчинства продразвёрсточников, то садитесь за стол и слушайте». Пока Анна рассказывала, как у неё выгребали из сусеков последнее зерно, и как защищая его, она набросилась на волпродкомиссара Горшкова с кулаками, вокруг неё собрались четыре дочки и трёхлетний сынишка. «Вот скажите, люди добрые, чо теперь мне с ними делать? Чем кормить, если до последнего зёрнышка вымели? Хоть руки на себя накладывай!» – закончила она рассказ и прижала к себе детей. Василий с Егором собрались было уже уходить, как посмотрев на Василия, Анна улыбнулась и сказала: «Ты, Василий Иванович, по тому случаю сильно на меня не удивляйся. Довели меня до этого куманьки. Как только Прокопий служит этим гадам!».
Собрав дополнительную информацию от односельчан, над жалобой Василий работал добросовестно и долго. Изложив на листе её содержание, он прочитывал и не удовлетворившись её качеством, несколько раз рвал на мелкие кусочки. И только уже за полночь, когда от керосинного смрада стало щипать глаза, Василий прочитал последний вариант и остался им доволен. «Завтра утром перепишу в трёх экземплярах и подпишу у всех, кто захочет поставить свою подпись», – подумал он, затушил лампу и полез на печку.
Завершив до обеда следующего дня перепись документа в трёх экземплярах и собрав более двадцати подписей грамотных жителей села, а также расписавшись за такое же количество безграмотных, после обеда Василий направился домой к Аверину Степану. В их избе он уже давно не был. Поэтому его поразила необычная тишина в огромном пятистенке, где раньше повсюду слышался задорный смех Варвары и крик её братьев. «Жалобу принёс показать?» – спросил Степан, выходя из горницы. «На, почитай. Может, чо упустил, так добавлю». Степан взял из его рук один экземпляр и углубился в чтение. «Здравствуй, Вася», – послышался тихий девичий голос. «Здравствуй, Варвара Мефодьевна. Нынче в вашей просторной избе чо-то тихо стало». «А кому сейчас в ней шибко шуметь? Из братьев-то Степан да Семён остались. Степан у нас никогда шумливым не был, а сейчас и вовсе замкнулся в себе. Семён с отцом на деляну уехали. Боятся, что и туда комиссары могут свои носы сунуть. А там у нас припрятано пудов двести необмолоченного хлеба», – ответила девушка. «Ты всё хорошеешь. Вон, какая справная стала», – улыбнулся молодой мужчина. «Может и похорошела, а что толку. Всё равно ведь ты меня не полюбишь», – парировала Варвара и ласковыми глазами посмотрела на Василия. «Зачем тебе такой непутёвый, как я? Ты вон лучше к Зайчикову присмотрись. Очень серьёзный жених», – пошутил Василий. «Зря, Василий Иванович, обижаешь. Такой жених, как этот боров, мне и на дух не нужен. Уж лучше в девках буду вековать, но только не с ним», – ответила девушка. «Разве такой красавице дадут наши парни девкой умереть? Обязательно полюбит тебя самый достойный из них», – серьёзным голосом произнёс Василий. «И тебе я желаю найти хорошую невесту и быть с ней счастливым», – пожелала Варвара бывшему жениху и пошла в куть. «Ты указал здесь три учреждения, в которые мы должны будем эти жалобы сдать, а почему в уездную милицию не написал экземпляр? Зайчиков-то её кадр», – послышался голос Степана. «Если считаешь, что надо, то до отъезда напишу и туда», – согласился Василий и спросил: «А само содержание устраивает тебя?». «Нормально написал. Лучше не придумаешь», – ответил Степан и предложил: «Выедем завтра на рассвете, чтобы до темноты в Ишиме быть».
Вернувшись домой, Василий напоил Воронко, подсыпал ему в корыто больше овса, чем обычно, и потрепав гриву, произнёс: «Отдыхай, верный мой товарищ. Завтра семьдесят вёрст без отдыха тебе меня вести». Словно поняв, о чём сказал молодой хозяин, жеребец повернул в его сторону голову и тихо заржал, оскалив крупные зубы.
Когда Василий проснулся, то услышал осторожные, почти бесшумные шаги матери. «Уже не спит. Хлеб с загнетки вытаскивает. Боится, что голодным могу уехать», – с нежностью подумал он. Спустившись с печи и натянув на себя тёплые шаровары, рубаху и мягкую, из овечьей шерсти, толстовку, он направился к матери. «Проснулся? А я думала, что поспишь ещё. Ну да ладно, раз собрались пораньше выехать. Дорога-то дальняя. Умывайся и садись за стол. У меня уже и хлеб выпекся, и каша набухла», – сказала Евдокия Матвеевна и продолжила хлопотать в кути.
Друзья встретились у дома Степана, стоявшего на правом берегу Ика, в самом начале Ишимского тракта. Отдохнувшие за ночь и охочие до хорошего бега, Воронко и пегой масти кобыла Степана – Звёздочка – почти сразу же перешли на крупную рысь. Изредка перекидываясь словами, друзья ехали туда, где их никто не ждал, и к тем, для которых они никогда ни существовали, как равноправные граждане большой страны. Этим «тем», чтобы сохранить и упрочить свою власть над бородатым быдлом, нужен был его хлеб, мясо, молоко, масло, шерсть, яйца и даже рога, но только не он сам.
Добравшись до чайной в селе Прокуткино, друзья спешились, привязали лошадей и зашли перекусить. Людей в ней было много и половина из них были уже пьяные. Слышались отборный мат, крики, оскорбления и в чей-то адрес угрозы. Не обращая на всё это внимания, добровольные парламентарии перекусили, чем была богата придорожная едальня и поехали дальше. «Вот так и живёт русский человек. Если не работает, то пьёт и скандалит. Наверное, в мире нет другой жизни, которая была бы горше, чем у русского мужика. Всем-то его хочется обидеть, оскорбить, будто он не человек, а зверь лесной», – задумчиво произнёс Степан, когда они отъехали от чайной вёрсты три. «И меня такие же раздумья стали часто посещать в последнее время. Жили же наши предки при царе спокойно. Детей рожали, строились, свадьбы весёлые играли. А сейчас словно в аду каком оказались. Приходят в наш дом чужие люди-безбожни-ки, забирают добро, которое годами накапливалось, бьют кнутами женщин и стариков, пугают револьверами и всё им сходит с рук. Какое право имеют эти люди на нашу жизнь, и кто им его дал?» – спросил Василий. «Коммунисты им это право дали. Тем не жалко нас, так как все они родом не из здешних мест, а москали или питерцы и в основном жидовской национальности. Есть, конечно, и среди русских коммунисты, но они из-за своей безграмотности и жадности в рот заглядывают этим большакам и все команды их исправно исполняют. Вон и в нашем селе таких уже человек десять появилось», – ответил Степан. «Но ведь нас, кого эти коммунисты грабят, больше, чем их. Поднять бы мужиков во всём уезде и повылавливать этих безбожников. Пусть в свою Европу убираются», – помечтал Василий. «Наших-то коммуняк можно выловить, но вот только на их выручку столичные комиссары армию сюда направят. А что мы ей противопоставим? Вилы, топоры да косы? Нет, друг, с таким оружием мы против армии не выстоим и погибнем все до одного», – сделал вывод Степан. «По мне, так лучше быть убитым, чем выпрашивать у этих большаков милостыню!» – зло произнёс Василий и до самого Ишима они больше не разговаривали.
В город друзья въехали, когда на улице стало смеркаться. Добравшись до постоялого двора, расположенного недалеко от железнодорожного вокзала, они расседлали уставших коней, насыпали им в торбы овса и пошли устраиваться на постой. Определившись на ночлег, друзья вышли попоить лошадей, а заодно и прогуляться по ночному городу. «И чего в нём люди находят хорошего? Живут как в муравейнике. Да и пользы от этих людей ни какой. Одни расходы на содержание. Корми их, пои, а они только и смотрят, как посильнее обмануть крестьянина», – завёл разговор Василий, осторожно ступая по деревянному тротуару и заглядывая в окна домов, где горел тусклый свет. «Может, кому-то и нравится такая жизнь. Не все же любят копаться в земле, как мы с тобой и наши сёстры. А здесь культура, базар, клубы по настроению. Даже дома прелюбодеяния есть», – ответил Степан. «Ты-то ещё не посетил такое заведение?» – улыбнулся в темноту Василий. «Вот выгонят нас из деревни коммуняки, тогда вместе с тобой туда сходим», – ответил Аверин. «Для того, чтобы в такое заведение пойти, напиться сильно надо», – съязвил Василий и вдруг вспомнил Полину: «Где она сейчас? Помнит ли ещё нашу встречу? Может, завтра удастся её найти?». Вернувшись после часовой прогулки в большую комнату постоялого двора, где стояло с десяток коек, друзья легли отдыхать. Впереди их ждал тяжёлый и непредсказуемый день.
По привычке проснувшись задолго до рассвета, они умылись в общей туалетной комнате, привели себя в порядок, перекусили продуктами, которые захватили из дома и вышли на улицу. «С какого учреждения начнём?» – спросил Степан. «Не знаю. Наверное, начать нужно с уездного исполкома советов. Я там был и знаю, где он находится», – ответил Василий и оставив коней на коновязи у постоялого двора, бодро зашагали по центральной улице.
У здания уездного исполкома они оказались почти за час до его открытия. Особо не надеясь на успех своей миссии и памятуя свой первый неудачный опыт в составе сельской делегации, Василий предложил: «Давай попробуем попасть во внутрь здания до начала рабочего дня». Немногословный Степан с удивлением посмотрел на друга и спросил: «Зачем?». «А чтобы узнать, кто здесь главный начальник и прямо в коридоре вручить ему письмо». «Ну, пойдём, постучимся. Может, кто-то и откроет нам», – согласился Степан.
В массивную деревянную дверь стучал Василий. В проёме показалась заспанная физиономия охранника. «Чо стучишь? Видишь, поди, что рабочий день начинается с восьми часов», – незлобно пробурчал он. «Слушай, земляк, мы с товарищем по поручению сельчан доставили в уездный исполком совета письмо с жалобой на действия продотряда, а как и кому вручить его не знаем. Может, ты нам поможешь разобраться с этим? Мы бы тебя самогоночкой нашей, сорокинской отблагодарили», – вкрадчиво произнёс Василий. «Не знаю даже, робяты, чем смогу вам помочь. Я здесь человек маленький. За порядком поставлен следить, а не советы давать. Но уж враз вы из Большого Сорокине, то подумаю, что могу для вас сделать. Сам-то я из Кротовской волости. Там тоже много беспорядков продразвёрсточники творят. Надысь ко мне приезжал брат оттуда и обо всём поведал», – пространно объяснил охранник. «Ну, так что ты посоветуешь нам?» – настойчиво спросил Степан. «Я вам скажу так. К самому большому начальнику Кузьмину рваться не надо. Вас к нему не допустят. А вот к его помощнику товарищу Горностаеву попытаться можете. Он хоть парень и молодой, но не чванистый. Его кабинет № 21 первый слева по коридору», – ответил охранник. «Тебя как звать?» – спросил Василий. «Алексей Карпов». «Спасибо тебе, Алексей, за подсказку. Может, в помещение пустишь? А то уж дюже холодно на улице целый час ждать», – попросил Василий. Охранник некоторое время думал, затем сказал: «Ладно, заходите. Но чтобы вас никто не заметил, сидеть будете в кладовке уборщицы, под замком».
Алексей открыл кладовку только тогда, когда по коридорам закончилось движение служащих. «Пришёл уже Дмитрий Иосифович. Вроде в хорошем здравии. Даже со мной поздоровался», – сообщил он посланцам. «Ещё раз благодарим тебя за помощь. А когда побываем у Горностаева, сходим на постоялый двор и вручим тебе обещанную награду», – улыбнулся Василий. «Рано пока о награде говорить. Вы идите быстрее к Дмитрию Иосифовичу, а то вызовет его начальник к себе и часа два продержит. А я через час меняюсь», – предупредил охранник.
В скромный кабинет большого советского начальника друзья попали без препятствий. За столом они застали худощавого, болезненного вида тридцатилетнего мужчину, с чёрной аккуратно подстриженной бородой и длинным тонким носом. Он с любопытством посмотрел на молодых, крепко сбитых парней, и строго спросил: «Вы, по какому делу ко мне, товарищи?». От прямого вопроса начальника друзья даже на время растерялись. Опомнившись первым, Василий произнёс: «Жители Большого Сорокине поручили нам донести до вашего сведения о творящихся в селе и волости беззакониях со стороны продотряда, тройки и милиционера Зайчикова. Часть случаев описаны вот в этом письме, которое велено передать вам». «Оставьте его у секретаря канцелярии, а она передаст мне официально. Я с ним обязательно ознакомлюсь и пришлю в вашу волость ответ. А сейчас мне некогда им заниматься, так как должен срочно выезжать в Петуховскую волость», – заявил Дмитрий Иосифович и уткнулся взором в бумаги, лежащие на его столе. Поняв, что разговор с ними закончен, друзья молча вышли в коридор и направились в канцелярию. Секретарь приняла письмо только после того, как Василий сказал, что к ней их послал товарищ Горностаев. Сдав секретарю документ, они направились на выход, где их с нетерпением поджидал Алексей. «Ну, что? Как сходили?» – поинтересовался он. «У товарища Горностаева побывали, письмо передали в канцелярию, а что будет дальше не знаем», – ответил Василий и спросил: «Смена твоя закончилась?». «Только что сдал дежурство. Теперь я свободный почти на сутки», – весело произнёс Алексей. «Тогда пойдём с нами до постоялого двора. Должны же мы рассчитаться с тобой за твою благосклонность», – предложил Василий.
Вручив Карпову две чекушки первача и булку хлеба, друзья продолжили выполнение своей миссии. В течении дня им удалось оставить письма ещё в двух организациях советской службы. Но ни в одной из них к большому руководству они больше не попали. В уездном комитете РКП(б) письмо пришлось вручить помощнику секретаря, а в уездном отделении рабоче-крестьянской инспекции – оставить на столе вахтёра. Самым неудачным оказался поход с последним письмом в уездную милицию. Там с ними даже разговаривать не стали и в грубой форме выпроводили из помещения. Оказавшись на улице, друзья отошли от здания блюстителей порядка и остановились прямо на тротуаре. «Ну, что дальше будем делать? Может, чёрт с ней, с этой милицией?» – спросил Степан. Василий немного подумал и вдруг предложил: «Давай попробуем передать жалобу в уездную милиции через Пироженко Федьку. Он сейчас красный командир и служит здесь в городе в артиллерийском полку. Благодаря ему нас выпустили в прошлый раз из тюрьмы». «А ты откуда знаешь?» – удивился Степан. «Он мне сам рассказал, когда однажды я с ним и его сестрой Полиной в Большом Сорокине у волсовета встретился, а во время пребывания с делегацией в Ишиме, я в полк к нему ездил. Важный такой», – ответил Василий. «И ты мне не сказал об этом», – обиделся Степан. «Извини, друг. Закрутился в последнее время. Не до рассказов было», – признался Василий, хотя основная причина была в Полине, о которой он не хотел рассказывать Степану. «А где его полк стоит?» – спросил Степан. «На окраине города, по Петропавловскому тракту», – ответил Василий, довольный тем, что друг не стал задавать дополнительных вопросов о встречах с Пироженко. «Ладно, поедем. Не может же он отказать товарищу, которого чуть не пристрелил в Усть-Ишиме. Ну, а если не поможет, так хоть повидаемся», – принял решение Степан и они направились в сторону постоялого двора, чтобы рассчитаться за ночёвку и забрать своих коней.
На этот раз со встречей с бывшим однополчанином им не повезло. Выслушав просьбу пригласить товарища Пироженко к ним, дежурный по КПП ответил: «Товарищ командир в настоящий момент встретиться с вами не сможет по причине отбытия на военные учения». «А когда он вернётся?» – разочаровано спросил Василий. «На это я не могу ответить», – отчеканил красноармеец. «Очень плохо. А мы ему от родных из Покровки гостинцы разные привезли. Просили обязательно передать, так как у него очень сильно болеет мать и ей необходимо хорошо питаться. Может, подскажешь, где живёт его семья?» – пошёл на хитрость Василий. «Я незнаю, где живёт семья командира. Это может сказать только начальник штаба», – ответил служивый. «А как с начальником штаба поговорить?» – не отступал Губин-младший. «Не знаю. Попробую связаться с ним по внутренней связи, но он вряд ли придёт сюда», – неуверенно ответил красноармеец и пошёл в дежурное помещение. Вопреки сомнению дежурного, молодой и подтянутый красноармеец лет двадцати пяти, в яловых сапогах, с шашкой и портупеей на боку, уже через пять минут прибыл на КПП. Вежливо поздоровавшись, он спросил: «Вы ктоварищу Пироженко приехали?». «Так точно!» – вырвалось у Василия. «Вы что, тоже из военных будете?» – с удивлением спросил начальник штаба. «Нет, мы крестьяне из Большесорокинской волости. А в армии служили в Петропавловске ещё в царские времена и вместе с Пироженко», – ответил Степан. «Понятно. Так о чём вы хотели поговорить со мной?»-спросил начальник штаба. «Мы по делам волости приезжали к уездному начальству и по просьбе родственников Фёдора захватили с собой гостинцы для его семьи. Прибыли сюда, но дежурный сказал, что его нет, и неизвестно когда будет. А продукты испортиться могу. Сметана, сыр, масло коровье, мясо и даже рыба мороженая в мешке уже сутки находятся. Что с ними теперь делать, даже ума не приложим. Может, вы скажете адрес, где живёт его семья? Мы бы прямо сейчас и отвезли туда всё это. А то сами-то только завтра возвращаться домой будем», – пояснил своё беспокойство Василий. Степан стоял рядом и искренне удивлялся убедительному красноречию друга. Начальник штаба пытливым взглядом посмотрел на земляков Пироженко, подумал и ответил: «Его мама и сестра живут на северной окраине города, по направлению вашей волости. Пятая изба с краю, по правую сторону». «Спасибо за помощь. Иначе пришлось бы гостинцы обратно везти», – обрадовался Василий, но виду не подал.
Глава пятнадцатая
«А ты откуда узнал, что мать Федькина больная лежит?» – послышался вопрос Степана, когда они были уже далеко от расположения артиллерийского полка. «Он мне сам рассказал, когда я к нему в полк приезжал», – ответил Василий и замолчал. Его немного угнетало чувство непонятной вины перед другом. Вроде особенно он перед ним ни в чём не провинился, но чувство такое было. «А чо я мог ему рассказать? Что влюбился в сестру Федьки, который воюет на стороне красных, и который чуть не убил когда-то его? Так об этом и говорить ещё нечего. Да, запала Полина мне в сердце, но её-то сердце свободно от таких чувств. Вот если бы у нас были взаимные симпатии, тогда я обязательно бы поделился со своим другом радостью», – молча оправдывал себя Василий. «Ты скажи, зачем мы едем к родственникам Федьки, если его дома нет и гостинцев для него не везём?» – спросил Степан. «Передадим им конверт с жалобой и попросим, чтобы они уговорили его отнести её в уездную милицию», – нашёлся с ответом Василий.
Избу на окраине города, где жили Пироженко, они нашли быстро. Спешившись с коней, друзья подошли к невысокой калитке и остановились. «Поздновато мы решили в гости напроситься. На улице уже темно и вряд ли хозяева нам двери откроют», – засомневался Степан. Но его друг, одержимый ожиданием встречи с Полиной, уже настойчиво стучал в небольшое окно, выходящее из кути на улицу. Занавеска резко разъехалась в соединении и в её проёме появилось лицо девушки, которая старалась разглядеть того, кто их потревожил. «Мы приехали к Фёдору из Большого Сорокино. Открой, пожалуйста, дверь, нам поговорить нужно», – произнёс громко Василий, надеясь, что Полина его услышит. Но девушка не слова услышала, а узнала говорившего их. Её сердце с шумом застучало в груди, на висках запульсировала жилка и она тихо прошептала: «Наконец-то я вновь увижу тебя!». Лицо девушки покрылось алым румянцем, а ноги почти бегом понесли её в сторону сеней. Но как только Полина оказалась на крыльце, она остановилась, перевела дыхание и уже медленно пошла открывать калитку тому, которого так страстно ждала. После их короткой встречи в Большом Сорокино, девушка долго не могла понять, что с ней тогда произошло. «Вроде и встретились случайно, и виделись короткое мгновение, а взгляд этого парня, тонкие, как у девушки, дуги чёрных бровей, длинные ресницы и мягкая, чуть наивная, улыбка, завладели моим воображением и обрекли меня на душевные страдания», – не раз рассуждала девушка. Однажды, не выдержав, она спросила у брата: «Федя, а почему ты ссорился с большесорокинским парнем, которого зовут Василий?». Брат внимательно посмотрел на сестру и коротко ответил: «Когда-то мы вместе с ним служили в царской армии в Петропавловском гарнизоне. Он даже дослужился до фельдфебеля. А когда произошла революция наши дорожки разошлись в разные стороны». «Вы с ним в армии поссорились? Может между вами девушка какая стояла?» – улыбнулась Полина. «Какая там могла быть девушка? Это тебе не деревенские посиделки, а воинская служба. Мы с ним гораздо позже невзлюбили друг друга», – нехотя ответил Федя. «Из – за девушки?» – не унималась Полина. «Нет, не из-за девушки, а из-за идейных соображений. Во время борьбы с колчаковщиной мы с Васькой дважды сталкивалась лоб в лоб, оказывавшись на противоположных сторонах. Я на красной, он на белой», – ответил брат и улыбнувшись, спросил: «Неужели, сестрёнка, он понравился тебе?» – и тут же добавил: «Зря, если так. Не надёжный Васька элемент. Не нашей он рабочее-крестьянской породы. Враг, в общем, и точка». Почувствовав, что брат что-то не договаривает, Полина вновь спросила: «А почему вы оба целёхоньки, хоть и дважды лоб в лоб встречались?». Фёдор хотел было прекратить неприятный для себя разговор, но поняв, что его любимая сестра ждёт ответа, нехотя произнёс: «Васька дважды не захотел брать на свою совесть мою жизнь». «Тогда, почему же вы ругались прошлый раз, если он жизнь тебе дважды дарил?» – с откровенным недоумением, спросила сестра. «Потому, что он и его дружки в волости воду мутят, и развёрстки не выполняют. В общем, закончим эту тему, сестра, а то я обижусь», – ответил Федя. После того откровенного разговора, Полина больше не пытала брата, но её девичье сердце ещё сильнее стало ныть при одной только мысли о сорокинском парне.
«И вот он здесь, совсем рядом. За калиткой моей!» – ликовало в груди девушки, когда она открывала засов тесовых ворот.
«Здравствуй, Полина. Извини нас за столь поздний час, в который мы побеспокоили тебя. Но нужда заставила это сделать», – первым произнёс слова вежливости Василий, а сам думал о другом: «Какая она красивая и желанная! Схватил бы сейчас за талию и поцеловал бы в её алые губы. Да так, чтобы Полина свои глаза бездонные закрыла от счастья». У девушки, по-видимому, было такое же настроение. И если бы не стоящий рядом Степан, они так бы и поступили. «Не извиняйтесь. Это на улице темно, а так-то ещё мало времени. Проводите своих коней во двор и заходите в избу. Я вас чаем напою», – ворковал милый сердцу Василия голосок. Степан хотел было возразить, но почувствовав настроение друга, повёл свою лошадь под уздцы во двор.
В кути, при свете яркой керосиновой лампы, Василий ещё раз посмотрел на Полину и подумал: «Такая же, как и тогда». Когда девушка усадила молодых мужчин за стол и налила в большие кружки горячий кипяток, из горницы послышался слабый женский голос: «Кто, Полюшка, к нам в гости пожаловал?». «Федины однополчане. Они ещё в царской армии вместе служили». «А родом откуда?». «Из Большого Сорокине мы. Я – Губина Ивана Васильевича сын, а мой друг – Мефодия Александровича Аверина», – ответил сам гость. «Об обоих много хорошего слышала, а вот лично не знакома», – произнёс слабый женский голос и замолчал. «Там наша мама больная лежит. Больше года никак не может поправиться. Сколько Федя уже докторов привозил, но пока всё напрасно», – с сожалением произнесла девушка и тут же, не стесняясь Степана, нежно посмотрела на Василия. «О, робяты, так между вами огромный пожар взаимной симпатии пробежал! Вот Губин хитрец! Давно, видно, сохнет по Полине, а даже словом не обмолвился о ней», – сделал вывод Степан и невольно отвернулся. Воспользовавшись минутным смущением товарища, Василий ответил таким же взглядом девушке, улыбнулся и сказал: «Заезжали к твоему брату на службу, а его там не застали. Вот, пришлось у начальника штаба ваш адрес выпытывать и к вам в гости напрашиваться». Приняв игру дорогого сердцу человека, Полина спросила: «Какое-то серьёзное дело к брату или я могу вам чем помочь?». «Письмо ему надо передать, чтобы он смог его переправить в руки начальника уездной милиции. Очень бы мы ему благодарны были», – ответил Василий, продолжая смотреть на девушку. «Оставляйте. Я обязательно упрошу брата помочь вам. И благодарить его не за что. Он сам вам жизнью обязан», – пропела Полина. Не выдержав, Степан спросил: «Какой жизнью?». «Своей жизнью, которую ему спасли вы. Об этом он мне сам рассказал», – ответила Полина и спросила: «Почему пирожки капустные не едите? Не нравятся?». «Очень нравятся, но только мы перед тем, как к вам ехать, в чайной плотно поели», – ответил Степан и посмотрев на счастливого друга, добавил: «Думаю, что пора нам и откланяться». Он понимал, что этим вызвал недовольство Губина, но времени у них и в самом деле на гостевание не оставалось. Прямо от сюда, друзья собирались в ночь выехать в сторону дома. «Ну, вот, теперь мы знаем, где живёт наш однополчанин и его семья. В следующий раз, когда поедем в Ишим, обязательно гостинец завезём», – откровенно улыбаясь, произнёс Василий, прощаясь с Полиной. «Заезжайте. Будем всегда рады таким гостям», – ответила девушка, с большим трудом сдерживая порыв нежно обнять этого человека и поцеловать. Василий повернулся к двери и пошёл следом за Степаном. От переизбытка чувств, он забыл о низком проёме дверей и сильно ударился лбом о косяк. Девушка охнула, догнала парня и повернув к себе, с тревогой спросила: «Сильно ударился?». «Ничего. До свадьбы заживёт», – весело ответил Василий и ласково провёл ладонью по её голове. Не выдержав испытания, Полина прикоснулась своими тёплыми губами к его глазам и тут же резко отпрянула от него. «Иди. Догоняй своего друга. Даст бог, свидимся ещё», – с горечью вымолвила она.
«Да, дорогой товарищ, видно глубоко проникла заноза любви к этой девушке в твоё сердце, раз ты даже при малейшем прикосновении к ней теряешь рассудок», – улыбнулся в темноту Василий, когда удобно устроился в седле. «Ну, что, домой поедем или на постоялый двор вернёмся?» – озабоченно спросил Степан. «А чего мы будем ждать утра? Ночь звёздная, светлая, да и мороз не сильный. Поедем, Степан, мы в сторону дома», – ответил Василий. «Это тебе после свидания с Полиной жарко стало, а на улице не так уж и тепло», – подначил Степан. Василий посмотрел в его сторону, улыбнулся, но отвечать на его слова не стал.
В родное село друзья въехали на рассвете. Огромный диск желтоватооранжевого солнца выходил из-за макушек берёзовых колков и своими ледяными щупальцами осваивал просторы Сибири. «Какой красивый наш край! Разве есть на свете ещё такой! Здесь жить бы только да не тужить. Хлеб растить, детей рожать, избы просторные строить, а не воевать и не унижаться», – подумал Василий и от этой мысли ему стало тяжело. Но вспомнив встречу с Полиной, сердце дрогнуло и сладостно запело. «Какая она красивая и умная!» – подумал он и посмотрел на Степана. «Ну, что, немного отдохнём, а вечером встретимся у Ивана?» – спросил Аверин. «Я не против. Давай так и поступим. Может какие новости от него узнаем», – согласился Василий и они разъехались по домам.
Из официальной хроники
Заместитель председателя уездного исполкома советов Горностаев сидел за столом в своём кабинете и перебирал конверты с жалобами от крестьян всех волостей на грубые действия продтроек. Взяв очередной конверт и достав из него лист бумаги исписанный неровным подчерком, стал внимательно вчитываться.
«Заявление гражданки деревни Большебоково Тотопутовской волости М. П. Ольковой. 20 ноября с.г. вами был конфискован весь скоту моего мужа, гражданина деревни Большебоково Томана Федотовича Олькова и теперь наше имущество разрушилось безвозвратно. Спрашивается, чем же мы должны продолжать существование? Неужели я должна нести наказание за своего мужа? У меня шестеро детей при себе и седьмой – в рядах Красной Армии. К чему теперь он придёт домой и за что примется? Неужели он ради того проливает кровь, защищая советскую Россию? Что я должна делать с шестью детьми и к чему их пристроить, не зная никакого ремесла? Да ведь я что-то же делала в продолжение 28-летнего проживания в замужестве. Что же прикажете мне, проситься в богадельню на ваш хлеб? Чем же должна существовать советская Россия в будущем, если вы сейчас в корень разоряете среднее хозяйство, которое является оплотом республики? Подумайте, товарищи, серьёзно об этом. И я в свою очередь категорически прошу вас сделать распоряжение об отложении конфискации, т. к. развёрстку мы выполнили сполна, хотя в ущерб себе, а на сём заявлении прошу меня уведомить соответствующей резолюцией о вашем решении. К сему заявлению Марфа Олькова. За неграмотную по личной просьбе расписалась Е. Елисеева».
«Плохо, очень плохо!» – пробурчал Горностаев и взял следующий конверт.
«Заявление жителя деревни Покровка Викуловской волости Ф. Давыдова. Декабря десятого дня 20 г. я, гражданин д. Покровка Викуловской вол. Ишимского уезда Тюменской губ., будучи на казённой работе по уборке скота в селе Викулово, как сего же числа приехал ко мне в дом райпродкомиссар тов. Заплешин с отрядом красноармейцев и начал производить обыск, говорит, что вы всё спрятали. Впоследствии чего прятанного не нашли, приступили к хлебу, который был приготовлен для обсеменения полей в 21 г., и выгреб всё, которого насыпал шесть возов, не считаясь ни с кормом крестьянином лошади и коровы, только оставил часть муки. После этого взрывал в полах доски: нигде ничего не оказалось. Потом стали брать сырые коровьи кожи, опойки овчины, волокно, куделю, сало, гусей колотых и т. п. когда я спросил тов. Заплетина причину всему этому, он заявил, что несвоевременно выполнили вы развёрстку. Но развёрстка нами выполнена».
В руки Дмитрия Иосифовича попала телеграфное донесение из Абатского волисполкома советов.
«На выполнение развёрсток продовольственного хлеба не хватает. Под угрозой конфискации и лишения свободы со стороны, председателя чрезвычайной тройки В. Г. Соколова население сдаёт семенной хлеб, не оставляя себе. Будет недосев. Шерстяная развёрстка достигается стрижкой овец, которые падут от мороза. Как быть? Телеграфируйте! № 6254».
Прочитав ещё несколько жалоб, в том числе доставленную Василием и Степаном, Горностаев откинулся на спинку стула, закрыл глаза и затих. «Да, слишком серьёзные обвинения предъявляют крестьяне к органам продразвёрстки. Так ведь и до бунта не далеко. Кто знает, сколько ещё мужики и бабы терпеть будут. Необходимо срочно выносить этот вопрос на заседание президиума исполкома и принимать какое-то решение, а то потом мы же и крайними окажемся перед вышестоящим руководством», – подумал он и пошёл к председателю на доклад.
Вечером этого же дня под председательством Горностаева состоялось заседание президиума Ишимского уездного исполкома советов, на котором секретарь Ишимского уездного комитета РКП(б), член Тюменского губкома РКП(б) – Жилкин Гордей Тимофеевич и заведующий Ишимским уездным земельным отделом – Морев Павел Никитич рассмотрели жалобы и постановили:
«Ввиду того, что жалобы имеются на действия пр обработчиков, имеющих полномочия от губернских органов, на основании приказа Тюменского губиспокома от 10 декабря с.г. за № 9 все жалобы направить для разбора в президиум Тюменского губисполкома. Зампредуиспокома Торностаев, секретарь Никифоров. Учитывая важность данной проблемы, выписку протокола № 137, заседания Президиума направить в Тюмень нарочным и в самое ближайшее время».
Но не прошло и двух дней, как из Тюмени пришла выписка из протокола № 1 заседания президиума губернского исполкома советов:
«Присутствуют члены президиума: Сергей Петрович Агеев – заместитель председателя Тюменского губисполкома советов, Михаил Константинович Ошвинцев – член губернской контрольной комиссии РКП (б), Тирш Самуилович Инденбаум – губпродкомиссар, помощник губвоенкома – С. Ф. Морозов, заведующий коммунальным отделом И. И. Зыков. Слушали постановление коллегии губ. отдела юстиции по вопросу о незакономерных действиях продорганов.
Постановили: принимая во внимание существование продовольственной диктатуры, предоставляющей продорганам право непосредственного наложения взысканий, что подтверждается декретом Совнаркома об изъятии хлебных излишков в Сибири (п.4), почтотелеграммой замнаркомпреда т. Брюханова (п. З), бюллетень Наркомпрода, № 19 от 16 сентября 1920 года) и телеграммой наркомпрод № 708, предписывающих реквизиции и конфискации продуктов и имущества у лиц, противодействующих развёрстке и укрывающих продукты и срывающих выполнение развёрсток как боевого приказа, что возможно только при немедленном применении к виновным карательных санкций без соблюдения при этом обычных судебных гарантий, президиум губисполкома считает, что продорганы имеют право непосредственно применять реквизиции и конфискации в подлежащих случаях с последующим рассмотрением этих дел судебными органами, а потому президиум губисполкома считает постановление коллегии губ. Отдела юстиции, о том, что эти наказания могут быть налагаемы только по приговорам подлежащих судебных органов, неправильным. Зампредседателя губисполкома Агеев, секретарь Ф. Тусев».
Следом за выпиской, минуя органы управления Ишимского уезда, в дубынинский волисполком поступил приказ чрезвычайного уполномоченного тюменского губпродкома Н. П. Абабкова, который впоследствии стал одним из главных толчков, заставившим крестьян взять в руки вилы. Его текст гласил:
«Предписываем на основании распоряжения центра выполнить государственную развёрстку полностью, не соблюдая никакие нормы, оставляя на первое время на каждого едока по одному пуду и 20 фунтов и также соблюдая классовый принцип, то есть вся тяжесть развёрсток ложится на зажиточный класс. За неисполнение настоящего приказа будете отвечать и будут приняты самые суровые меры, вплоть до предания суду трибунала! Чрезвычайный уполномоченный тюменского губпродкома П.Абабков».
Узнав о этом приказе, председатель Ишимского уездного исполкома советов Кузьмин, не сдержав эмоции, обречённо произнёс: «Всё, товарищи!
Теперь готовьтесь к бунту!». Но некоторые ретивые работники, энергично включились в работу по выполнению этого приказа. 25 декабря, бердюжский райпродкомиссар Корепанов Григорий Дмитриевич отправил протокол № 138 в тюменский губпродкомиссариат следующего содержания:
«Мною, райпродкомиссаром Бердюжского района, составлен настоящий протокол в нижеследующем. 25 декабря с. г. мною, комиссаром Бердюжского района Корепановым Еригорием, арестованы 5 человек – члены сельсовета с. Уктуз Уктузской волости Ишимского уезда Боршенин Михаил, Фадеев Алексей, Суворов Илья, Суханов Сергей, Екимов Иван – по делу невыполнения государственной хлебофуражной развёрстки вышеуказанными членами сельсовета и за невыполнение приказа № 46 от 6 декабря 1920 года, и встреченное противодействие моим личным, райпродкомиссара Бердюжского района, распоряжениям. И препровождаются на распоряжение губпродкомиссара. В том и составлен настоящий протокол. В чём и подписываюсь».
Все эти решения, постановления, приказы и протоколы, как снежный ком, нарастали, увеличивались в количестве и нагнетали, без того сложную, социальную обстановку в обществе.
Глава шестнадцатая
Не успела семья Губиных и другие жители села и волости остыть от прошедшего налёта продотряда, как уже на третий день, после возвращения Василия из Ишима, ненасытные куманьки вновь нагрянули и приступили к конфискации всего, что попадалось им под руку и на глаза. «Да, чо же это творится вокруг! Неужели и вправду нет господа нашего, как утверждают коммунисты?! Почему он на такие страшные муки обрекает простого мужика?! Чо нам делать? Скажи, господи! Ведь не ровен час и может не выдержать терпение у мужиков! Неужели стоит братская, крестьянская кровь этих супостатов?» – мысленно просила помощи у Всевышнего Евдокия Матвеевна. Она сердцем понимала, что в случае крестьянского бунта, единственный сын, кровинушка её, не останется в стороне от своих товарищей. А во время бунта всё может случиться с ним.
На этот раз продотряд на трёх подводах в сопровождении пяти красноармейцев к избе Губиных подъехал уже ближе к вечеру. Считая, что у них больше нечего брать, кроме пимов и пары полушубков, отец и сын вели себя спокойно. «Чо, всё никак не наедитесь добром крестьянским? И как только у вас животы выдюживают и не лопаются?» – усмехнулся Василий. «Но, ты, каратель недобитый! Сколько ещё ждать, когда ваше хозяйство продразвёрстки выполнит? Вот даже по яйцам задолжность есть», – промычал Зайчиков. «А как мы можем выполнить сдачу яиц, если куры уже давно не несутся», – произнесла Евдокия Матвеевна, стоящая рядом с мужем. «Сама несись. Или мужик уже состарился и не топчет тебя?» – произнёс милиционер и осклабился. Засмеялись и его подельники. Но вдруг лицо Зайчикова скривилось и он медленно стал оседать на снег. В ту же минуту удар прикладом винтовки в плечо получил и Василий. Но устоял на ногах и хотел было напасть на красноармейца, который ударил, однако на него набросились ещё три человека и повалили на колени.
«Арестовать бандита и посадить в холодную камеру, чтобы он больше никогда не мешал советской власти восстанавливать пролетарскую справедливость!» – заорал стоящий рядом райпродкомиссар Горшков. «Ты сам и все твои дружки бандиты! А мой сын крестьянин и хлеб растит, чтобы вас, дармоедов, кормить» – заступилась мать и хотела было оттолкнуть от Василия красноармейцев. Но они уже скрутили ему руки сыромятным ремнём, подняли на ноги и толкнув в спину прикладом, один из них скомандовал: «А ну, пошёл!». Евдокия Матвеевна забежала вперёд, расставила руки и категорически заявила: «Не пущу! Хоть убейте меня на месте, не пущу!». Зайчиков, ещё не до конца оправившись от удара Василия, подошёл к ней и схватив за руку, резко рванул в сторону. Евдокия Матвеевна не удержалась на ногах и завалилась на высокий сугроб. В это время райпродкомиссар Горшков выхватил из кобуры револьвер и выстрелил вверх. «Прекратить сопротивление власти. Иначе всю семью в каталажку посажу!» – прокричал он и тут же набросился на конвоира: «А ты, что стоишь? Веди этого врага куда тебе велено». Красноармеец поднял на уровне пояса трёхлинейку, направил её штык в спину Василия и процедил сквозь зубы: «Вперёд, контра!».
Чем закончилось очередное вторжение продтройки в их семью, Василий мог только догадываться. Сидя в тёмной и холодной камере предварительного заключения и, перебирая в памяти все эпизоды, произошедшие только что, он яростно ругал себя не за то, что сорвался и въехал милиционеру в ухо, а за то, что не дал этим сволочам достойный отпор. «Надо было ни кулаком его огреть, а на вилы поднять, как копну сена и закинуть в навозную кучу!» – горячился он. Но немного поостыв, подумал: «Если бы я за вилы схватился, то они бы со мной церемониться не стали, а враз бы пулями изрешетили. Нет, рано ещё на погост отправляться. Надо другой путь искать, чтобы поквитаться за все обиды с этими куманьками». И неожиданно, в самый разгар душевных метаний, Василий вспомнил Полину. «Как она там? Помнит ли обо мне, как я о ней? Какая красивая и добрая девушка! Мне её сам бог послал и я не имею права уйти из жизни, не соединившись с ней», – с нежностью подумал он.
Озлобленные поведением семьи Губиных и особенно сыном Василием, перерыв по три раза везде, где только могли и ничего не найдя, продотрядовцы вывели из пригона Воронко и старого мерина, привязали их за поводья уздечек сзади к дровням и выехали со двора. Почуяв неладное, Воронко, как только оказался на сельской улице среди чужих людей, вдруг сел на задние ноги, а передними упёрся в накатанный полозьями след. Не выдержав нагрузки, лошадь, запряжённая в дровни, сначала напряглась, а затем и вовсе остановилась. «И ты туда же! Тоже бунтовать задумал! Ничего, ты у меня быстро соскочишь! С тобой-то я церемониться не буду», – заорал Зайчиков и выхватив из рук красноармейца кнут, стал с ожесточением наносить хлёсткие удары по жеребцу. По спине, по голове, по ногам, по шее. Он не смотрел куда бил, главное, чтобы попасть. И сильнее, и больнее! И сильнее, и больнее! Вскочив, Воронко стал с остервенением лягаться и вставать на дыбы, высоко поднимая зад дровней. «Ты чо делаешь! Он же сейчас оторвёт повод и потом ищи его свищи!» – схватил за руку милиционера Горшков. «Дайте винтовку, я его сейчас здесь порешу!» – прохрипел Зайчиков. «Зачем такого красивого жеребца убивать? На нём одно удовольствие по волости прокатиться. Если не оставишь себе для служебной потребности, то я его обязательно заберу. Разъездов-то у меня побольше будет, чем у тебя» – предупредил райпродкомиссар. «Нет уж. Мне его хозяин давно кровь портит. Вот теперь моя очередь пришла доказать, кто в волости хозяин», – возразил милиционер и приказал красноармейцу: «Накинь на шею жеребца верёвку, да так, чтобы она с головы не слетела». Наблюдавший, за происходящим на улице через открытую калитку Иван Васильевич, тяжело вздохнул и тихо произнёс: «Вот и всё. Теперь мы совсем голые остались. Как будем жить дальше?». Сзади подошла Евдокия Матвеевна и тронув мужа за рукав зипуна сказала: «Пойдём, Иван, в избу. Видно планида наша такая – терпеть».
О том, что Василия продработники арестовали и он сидит в КПЗ, Степан узнал от Варвары, а та от Марии, его сестры. «За что его забрали?» – спросил он. «Не знаю. Мария сказала, что волостного милиционера ударил», – ответила девушка, заметно переживая за Василия. «Зря он это сделал. Но кто его знает, выдержал бы я такие издевательства. У нас хоть и отобрали много, но не всё. Отец словно знал, что такие дни настанут в жизни. Не зря нас заставил сделать два крупных подземных хранилища в осиннике», – подумал Степан. Воспоминание о братьях, из которых уже двоих не стало, навеяли на него грусть. «А какая дружная семья была! Горы бы вместе мы свернули, если бы не эти проклятые революции! И что людям по человечески не живётся? Всем власти хочется побольше, а работы поменьше», – вздохнул он. И немного посидев на лавке у печи, встал, накинул на плечи полушубок и пошёл к Колосову Ивану.
«Слышал, что твоего дружка повязали краснопёрые?» – встретил его вопросом хозяин. «Слышал. Потому и пришёл к тебе посоветоваться. Нельзя допустить, чтобы его в Ишим отвезли. Там с ним долго разговаривать не будут. Он уже не впервые на глазах куманьков появляется. Раз-два, и к стенке. А то могут и до Ишима не довезти». «А чо тут советоваться со мной? Ваську надо вытаскивать из под стражи, пока он в Большом Сорокине». «Как ты его вытащишь? Стража к нему с винтовками приставлена». «А не надо нападать на волостную милицию. Нужно сделать так, чтобы она сама отпустила Губина». «Мудрёно ты излагаешь. Говори нормальным языком, чо нужно делать», – раздражённо произнёс Степан. «Людей поднимать, вот чо надобно делать. Всех тех, кто до крайности обижен новой властью, и солдаток, у которых мужья калеки после германской войны или служат в советской армии, а их тоже краснопёрые налогом обложили. Если народ разбудить, то у любой власти нервы дрогнут. Но делать это необходимо срочно, пока твоего друга на дровни не посадили и в Ишим не повезли», – подсказал Иван. «Может, лучше дорогой встретить и отбить Василия?». «Нет. Этого делать не надо, так как закончиться может этот героический поступок плачевно не только для семьи Губина, но и для многих других. Такую дерзость новая власть не потерпит. Особенно сейчас, когда по всему уезду создалась напряжённая обстановка», – предупредил Иван. «Понял. Спасибо за совет. Не буду больше медлить и начну действовать, как ты велел», – сказал Степан и направился из избы. «Беги, а я чем смогу, обязательно подмогну. Ты-то только сам не сильно выпячивайся. К тебе у большаков тоже есть претензии», – предупредил Иван.
Помогать Степану вызвалась Варвара. Она быстро организовала своих подруг и те разбежались по всему селу, включая Малое Сорокине. Они заходили почти в каждый дом, рассказывали о том, за что посадили Василия, просили прийти к волостной милиции, чтобы заступиться за него и бежали дальше. А через час после этого у милицейской избы уже стали собираться первые защитники. Пока их было мало, особой инициативы они не проявляли и охрану не беспокоили. Но вскоре толпа стала увеличиваться, а решительность вступить с большевистской властью в конфликт – нарастать. Поднесла искру к факелу всё та же Колмакова Анна. Она почти взлетела на высокое крыльцо избы и что есть мочи, постучала палкой по дверям. Двери открылись, и в их проёме показалось испуганное лицо красноармейца. «Ты чо, тётка, стучишь? Тебе чо надо здесь?» – спросил молодой паренёк. «Начальство твоё нужно нашему обществу для разговору», – ответила Анна. «Нет его здесь», – ответил красноармеец и хотел было закрыть дверь, но в это время из толпы кто-то выкрикнул: «Да, чо это мы будем ждать его начальство. Пусть сам отпускает Ваську Губина из под стражи. Иначе мы эти двери сломаем и парня с собой заберём». «Э! Граждане! Не балуйте. Я представитель власти и за нападение на меня вы понесёте суровое наказание», – выкрикнул охранник. «Ну, вот, что, представитель власти. Ты или выпускай Губина, или мы избу штурмом возьмём. А с тебя, как с представителя власти штаны снимем, и ими руки тебе свяжем, чтобы особо не брыкался», – угрожающе наступая, произнесла Анна. Чем бы закончилась эта перепалка, сказать сложно, если бы сзади толпы не остановилась кошёвка, из которой выскочили Горшков и Зайчиков. «Что здесь ещё за демонстрация собралась? По какому поводу? А ну, разошлись по домам», – рявкнул волостной милиционер, явно находящийся под хмельком. «А ты, чо разнукался? Мы чо, тебе стадо овец, чо ли? Нашёлся тоже баран-осеменитель! Вот свалим на снег, снимем шаровары, тогда и посмотрим какой ты баран-осеменитель. А то выпил бражки кружку и уже храбрый стал не в меру», – перевела своё внимание на Зайчикова Анна. В толпе послышался сдавленный смех, но вскоре он стал быстро усиливаться. Оторопев от такого с ним обращения, милиционер выхватил из-за опояски плётку и стал расталкивать толпу, чтобы добраться до Колмаковой Анны. Все стояли в оцепенении, не зная как себя вести и что делать. И только лишь Анна знала, что будет дальше делать. Её уверенность в себе немного охладила пыл Петра, но он по-прежнему шёл прямо на солдатку. И уже почти достиг своей цели, и даже руку с плёткой поднял вверх, но неожиданно как вкопанный остановился. Стоящие рядом с ним люди посмотрели на Колмакову, и только сейчас заметили, что в руке она держала серп и глазами ненависти сверлила милиционера. «Только попробуй меня ударить плёткой. Я всю твою харю постыдную вдоль и поперёк изрежу!» – зловеще произнесла она. И хоть негромко это сказала, а её слова услышала вся толпа, которая к тому времени разрослась на всю площадь. Пробиравшийся за Зайчиковым райпродкомиссар тоже остановился, и не до конца ещё понимая в чём дело, стал доставать из кобуры револьвер. Но ожившие от оцепенения женщины схватили его за руки, повалили на снег и придавили так, словно каменный гнёт положили в кадушку с натяпаной капустой. «Лежи, не рыпайся. А то и у тебя шаровары снимем», – со злорадством произнесла одна из сидящих на его спине женщин. Зайчиков повернулся назад и не увидев в толпе Горшкова, дурным голосом завопил: «Убью! Расстреляю всех! Всё имущество позабираю и избы ваши сожгу!». «Так ты ещё угрожаешь нам. А ну, держи его, бабы, а я его хозяйству сейчас половинчатую развёрстку сделаю», – попросила Анна женщин, которые без того уже готовы были разорвать человека, который активно помогал продотрядам забирать в их дворах хлеб, мясо и другое имущество. И хоть крупный был мужчина Зайчиков, но не успел он и рот открыть, как оказался на полу. «Ну, чо, баран-производитель, давай команду своим холуям. Пусть выпускают Ваську Губина из темницы. А то мы сейчас штурмом возьмём твою крепость!» – пригрозила Анна. Уткнувшись мордой в снег, волостной милиционер что-то бессвязно выкрикивал, но на уступки бабам не шёл. «Ну, что, граждане, будем брать штурмом тюремные застенки, где сидит такой же, как и мы, обездоленный и униженный односельчанин?!» – обратилась Анна к толпе. «Будем! Брать! Ломать! Бить!» – зашумела толпа и стала тесниться к избе. Внезапно сзади прогремел выстрел, который на время остановил дальнейшие действия толпы. «Не надо штурмовать КПЗ. Через пять минут ваш односельчанин выйдет на свободу. Это я вам обещаю, районный продовольственный комиссар Коротков», – послышался громкий мужской окрик. «Ну, раз обещаешь, то подождём малость», – за всех ответила Анна и добавила: «А твои товарищи пусть пока погреются под бабьими подолами. Давно поди туда не заглядывали. Всё никак советскую власть накормить не могут». По толпе вновь пробежал сдавленный смешок.
Пробравшись сквозь толпу баб, Коротков постучал в дверь и когда она открылась, ловко юркнул во внутрь помещения. А ещё через некоторое время дверь распахнулась и на пороге появился Василий. «Ну, чо, гармонист, не били тебя эти изверги в темнице? А то пока самые главные комиссары у баб под подолами, может врезать им как следует?» – спросила Анна. «Спасибо вам, бабы и односельчане, за заботу обо мне. Век не забуду вашей доброты», – успел произнести слова благодарности Василий. «Не торопись радоваться. Эти звери от тебя не отстанут теперь», – с болью в голосе произнесла Анна и обратилась к толпе: «Расходитесь, бабы, по домам. Уже темно на улице и дети вас заждались. Да не забудьте выпустить из под подолов этих орлов ненасытных. А то может им понравилось там, так ещё домой принесёте как клопов». Послышался девичий звонкий смех, который перебивал отборный мат освободившихся от плена двух советских начальников.
Степан ждал друга недалеко от его дома. «С освобождением тебя, Василий Иванович», – поздравил он. «Это ты собрал народ у милиции?» – спросил Василий. «Все принимали участие в этом. Иван Колосов мысль подал, Варвара своих подруг привлекла для обхода домов, а я издали смотрел, как бабы комиссаров под юбки укладывали», – улыбнулся Аверин. «Зачем под юбки укладывали?» – не понял Василий. «А чтобы у них голова стала правильно работать. Да ты у Аннушки Колмаковой по случаю спроси. Она лучше меня про это расскажет», – уже откровенно смеясь, ответил Степан. Потом посуровел и сказал: «Воронко у вас продработники забрали в счёт непогашенных продразвёрсток». «Как забрали? Да я их поубиваю за него! Где он сейчас?» – взорвался Василий. «На общей конюшне. Только не советую я тебе туда идти. Вмиг снова окажешься в каталажке». «Эх, Стёпка! Ну чо же это творится на белом свете?! Вроде родился я человеком, а прав на жизнь у меня меньше чем у собаки! До каких пор это издевательство продолжаться будет? Зачем мне такая жизнь, если в ней я не имею никаких прав!? Пусть и её заберут, если она им так нужна!» – голосом отчаяния и разочарования произнёс Василий. «Не спеши так дёшево отдавать свою жизнь. За неё ещё и побороться можно», – посоветовал Степан. «Но как? Чо я могу сделать против этих безбожников и супостатов! Коммунисты хуже чумы. От той хоть можно уберечься или вылечиться, а от этих краснопёрых одна дорога – кладбище!» – не успокаивался Василий. «Потерпи немного, друг. Иван сказывал, что во многих губерниях Рассей восстания крестьян поднялись. Да и в нашем уезде то и дело вспыхивают стычки между мужиками и продотрядами. Не только ведь наши семьи они обкрадывают, а по всему уезду продразвёрстки собирают», – сказал Степан. «Если и в нашу волость придёт день возмездия, то я в первые ряды борцов с красной чумой встану», – твёрдо заявил Губин-младший. И как бы для успокоения себя, добавил: «Маманя с тятей поймут меня и не будут удерживать от такого поступка».
* * *
Известие о том, что брата освободили, в дом Губиных принесли младшие сёстры. Они были у милиции и видели и слышали всё, что там творилось. Рассказывая об этом взахлёб и перебивая друг друга, сёстры и не заметили, как изменилось лицо отца и посветлело материнское. «Слава Богу. Низкий поклон нашим бабам. Видно всех сплотил безбожный порядок советской власти. Когда уж они успокоятся, ироды, и отстанут от нас?» – произнесла Евдокия Матвеевна и перекрестилась.
Домой Василий пришёл поздно. Находясь в возбуждённом состоянии, он долго не мог от него отойти. И только тогда, когда выпил у Колосова Ивана штоф самогонки, немного успокоился. Но не смотря на поздний час, родители не спали. И как только услышали осторожные в кути шаги сына – поднялись с постели. «А вы почему не отдыхаете?» – удивлённо спросил он. «Тебя поджидали. Есть-то хочешь?» – спросила мать. «Не хочу. А вот молока выпил бы», – ответил Василий. Пока Евдокия Матвеевна лазила в голбец за крынкой свежего молока, Иван Васильевич рассказал сыну о том, как вели себя после его задержания продотрядчики и красноармейцы. «Воронко жалко очень. Не было у нас ещё такого доброго коня!» – сказал с сожалением Иван Васильевич. «Не переживай, тятя. Уведу я у них его. Дай только срок», – уверенно пообещал Василий. «Может, не надо к этим чертям самому в лапы лезть? Успокоится эта болотная муть, и обзаведёмся мы ещё таким жеребчиком», – сказал отец. «Нет, тятя. Такого, как Воронко у меня уже никогда не будет. Не сможем мы с ним друг без друга жить», – твёрдо заявил Василий. «Теперь из тягловой силы у нас остался только бык. Как посевную будем проводить, ума не приложу. Да и муки в доме на две квашни осталось. Может, ещё наскребу в сусеках пуда три зерна, но его нам дён на десять хватит, не больше. Придётся к Чикиревым в Большое Пинигино ехать на поклон. У них, я думаю, не под метёлку амбары вымели. Семён Матвеевич – тёртый калач. Найдёт где спрятать своё добро. Да и продтройка у них в деревне пока не так лютует. Но не надолго это затишье. Вот зачистят до конца амбары в Большом Сорокине и примутся за деревни. Эти супостаты не успокоятся до тех пор, пока не пошлют по миру всех мужиков», – произнёс пространную речь Иван Васильевич.
На следующее утро, зайдя на территорию пригона попоить оставшуюся живность и подкинуть в ясли сена, Василий тоскливо посмотрел в сторону стойла лошадей и тихо произнёс: «Потерпи немного, Воронко, я за тобой обязательно приду. Не позволю я этим красномордым над тобой издеваться». Если бы он знал, как сопротивлялся Воронко новым властям, то вряд ли смог выдержать это испытание. Управившись с остатками скудного хозяйства, младший Губин взял вилы, пешню и широкую деревянную лопату и приступил к уборке территории пригона от глыз и прочих отходов. За этим занятием его и застал татарин из уватских юрт Гамзат, который привёз в Большое Сорокине два воза мороженых крупных карасей и хотел обменять их на муку и другие товары. С семьёй Губиных он дружил давно и всегда останавливался у неё на постой. Вот и в тот день он подъехал к их двору со всем обозом. Василий прекратил работу по хозяйству и пошёл помогать гостю распрягать коней. «Ты почему такой хмурый, Василий?» – спросил татарин, когда они уже привязали коней в стойле и задали им корм. «А чему радоваться, Гамзат? Продовольственные комиссары нашу семью до нищеты довели. Сравняли с бездельниками и пьяницами. Вон, кроме быка и коровы, больше ничего в хозяйстве не осталось. Как будем жить до весны, чем кормиться – самому богу известно. Да и когда весна придёт – легче не станет. И пахать не на ком и сеять нечего будет», – ответил Василий. «Да, беда пришла в Сибирский край. До наших юрт тоже коммунисты добрались.
Все лисьи шкурки и лосиные рога у меня забрали. Хорошо я успел ружьё спрятать, а то бы и его отобрали. Только одна беда от этой новой власти исходит», – покачал головой Гамзат, и посмотрев на Василия, спросил: «А почему мужики терпят их? Вас же больше, чем красных большаков». «Чо мы можем сделать? За ними власть и вооружённая армия, а у нас на всё село три берданки осталось, да и из тех стрелять нечем», – ответил Василий. «Беда, совсем беда!» – повторил татарин.
Вечером, когда семья Губиных и гость поужинали в кути, Иван Васильевич сказал сыну: «Запрягай завтра в дровни быка и поезжай в Пинигино. Я ноне утром видел на базаре Николая Стрельцова, так он велел присылать тебя за мукой. Говорит, успели они до остановки мельницы намолоть пудов десять. Обещал поделиться. А там и Семён Матвеевич подсобит чем. Не зря ведь вы почти месяц на его полях шоперились». «Хорошо, тятя. Тогда я сегодня пораньше лягу», – ответил Василий, а сам подумал: «С Петром заодно повидаюсь. Может, у него какие мысли есть по поводу борьбы с продотрядами?».
Часть вторая
В порыве революционного мракобесия
Ты виноват уж тем, что хочется мне кушать…
(из басни Крылова)
Глава первая
Декабрьское солнце в Сибири светит ярко, но не греет. Да и появляется оно на небосклоне не очень часто, словно специально уступая своё место тяжёлым снежным облакам. А из тех неделями напролёт валит хлопьями снег и накрывает землю толстым пушистым одеялом, способным сохранить от холода всё живое, чтобы оно, дождавшись весны, вновь расцвело и продолжило свой земной круговорот. Ну, а когда однажды утром солнце всё таки появляется на востоке и своими оранжево-красными лучами начинает ощупывать землю, то вся округа замирает в преддверии лютого мороза. Хорошо ещё, если он придёт без ветра. Можно хоть как-то сберечь тепло в домах и хлевах и защитить от простуды детей и домашний скот. Но если сизый дым из печной трубы начинает прижиматься к крыше в южную сторону, то на душе людей становится тревожно и тоскливо. В такие дни они стараются делать всё от них зависящее, чтобы не допустить материальных потерь. Почти круглосуточно топят печи, сохраняя не только тепло в избах, но и грея пойло для скота. И хотя обычно северный ветер задерживается ненадолго, урон крестьянским хозяйствам он наносит ощутимый всегда. Раньше, в спокойные царские времена, крестьяне знали, как справляться с такими природными явлениями, и заготавливали столько дров, зерна, овощей и сена, сколько могло потребоваться в даже самую лютую зиму. Но с приходом советской власти на территорию Сибири – всё кануло в лету.
Ранним холодным утром 27 декабря, когда до рассвета оставалось ещё часа два, Василий запряг огромного рыжего быка в дровни, бросил на них охапку сена, положил большой и тяжёлый мешок с заморожеными карасями, привезённых в подарок Гамзатом, и ещё один поменьше – с разными гостинцами, накрыл всё это сверху старым овчиным тулупом, и взяв в руки вожжи, уверенным голосом скомандовал: «Циля! А ну, пошёл!». Словно категорически отказываясь выполнять команду, бык резко мотнул головой, но немного постояв, сделал первые шаги по направлению к широко открытым тесовым воротам. Василий пошёл рядом с дровнями. В это время на крыльце появился Иван Васильевич и громко произнёс: «Ты смотри, паря, у Лисафиды долго не задерживайся. Ночку отдохни с дороги, а завтра к паужну будь дома. И не забудь передать от меня поклон всем родственникам. Если они нам не помогут, то придётся всех овец и нетель под нож пускать. Так и скажи». «Не беспокойся, тятя. Всё исполню, как велите», – ответил Василий, и выехав за ворота, повернул направо, в сторону моста через Ик. Иван Васильевич закрыл за ним тяжёлые тесовые ворота, что-то буркнул под нос, отряхнул на широком крыльце от снега пимы и направился в избу.
Продвигаясь по улице родного села, Василий хотел было заставить быка ускорить движение и с протяжкой прошёлся по его широкой спине кнутом, но бык недовольно дёрнул задней ногой, махнул хвостом, однако ускорять шаги не стал. «Да, Буран, ты не Воронко. На том бы в два счёта до Большого Пинигино доскочил. А на тебе полдня придётся ползти», – с сожалением подумал Василий и продолжил идти рядом. Неожиданно мимо него проскочил Букет и поравнявшись с головой быка, звонко залаял. «А тебя кто звал с собой? Как ты вылез из под сеней? Я ведь специально тебя там закрыл, чтобы не увязался. А ну, марш домой, пока и тебя кнутом не огрел!» – пригрозила Василий. Но словно не слыша угрозы хозяина, Букет весело помахивал пушистым хвостом и продолжал лаять на быка. Тот косился на кобеля злыми, налившимися кровью глазами и, нехотя, ускорял движение. «Вот жулик! Слышит же, что ругаю его, а делает вид, что не понимает. Нуда ладно, оставайся. Втроём всё веселее будет», – сдался молодой мужчина и улыбнулся. Настроение хозяина одобрил и Букет, и с ещё большим упорством продолжил раздражать быка. Преодолев мост и поднявшись в небольшую горку правого берега, Василий сел на самый зад дровней и стал медленно уходить в мысли о событиях последних дней. «Чо-то не так делают новые власти. Разве можно над мужиками и бабами издеваться без конца? Нельзя так сильно натягивать пружину у ружья. Сорвётся боёк и произойдёт выстрел. Весь воздух вокруг пропитан ненавистью к коммунистам, которые стоят во главе большевистских советов. Не успеет власть сообразить что к чему, и может оказаться не у дел. И кто их так травит на свой народ? Прежде чем отбирать у мужиков нажитое годами добро, комиссары должны были объяснить причину возникновения этих развёрсток. Может, люди бы поняли их и добровольно отдали на общее дело свои запасы. Но ведь не до нитки же их обдирать! Сибиряки, хоть и сильный духом народ, но и у них терпения может не хватить. А если не сдюжат, то жди беды во всём Ишимском уезде, а может даже и губернии», – размышлял он, медленно двигаясь по санному тракту. Губин-младший был уже на полпути, когда солнце стало показываться над покрытыми сказочной красоты узорами, макушками берёз. Василий отошёл от тяжёлых раздумий и стал вглядываться в лесную чащобу, где так же, как и у людей, начинался новый день. Свежие заячьи одиночные следы, появляющиеся из под шапок снега, нависшего на ветвях, сливались в одну мощную тропу, уходящую в глубь плотного осинника. Чуть поодаль от санного пути, из сугробов стали вылетать белые куропатки, и совершив небольшой перелёт, падали прямо в кусты тальника. «Совсем потеряли страх», – произнёс Василий, заметив на двух высоких берёзах, стоящих рядом с дорогой, сидящих косачей. «Пожалуй, десятка три будет. Жалко, что ружья нет. А то бы на хороший суп мог добыть дичи», – вслух произнёс Василий. Он всмотрелся в глубину берёзового колка, и даже с досады прикрикнул: «Какой красавец стоит! С такого лося мяса на всю зиму нам хватило бы!». Вася вспомнил, как ещё до службы в царской армии они с отцом часто уходили в местные леса, а иногда и в тайгу на охоту, и каждый раз возвращались с богатой добычей. «Чо это за жизнь наступила? Даже ружьё в доме нельзя держать! Мы же среди лесов и полей живём, а не в городе», – снова вспомнил он о своей бесправной доле. Почуяв лося, Букет остановился. На его загривке вздыбилась шерсть, а кольца пушистого хвоста стали подрагивать. Всем своим видом он показывал, что готов ввязаться в бой с огромным животным и ждал команды. Но, не дождавшись, Букет с лаем сорвался с места и рванул в сторону сохатого. Сделав несколько прыжков и оказавшись по уши в снегу, он остановился, несколько раз громко тявкнул и повернул обратно по своему следу. «Чо, не понравилось в снегу барахтаться? Это тебе не кур по двору гонять», – ехидно произнёс Василий. Букет виноватыми глазами посмотрел в сторону хозяина и вновь продолжил свой путь впереди быка.
Не доезжая деревни Зорьки, которая на карте волости появилась в 1910 году, Василий услышал конское похрапывание, раздающееся сзади. Он оглянулся, однако преследователей не заметил. В этот момент, Букет вдруг прижал уши, радостно замахал хвостом и стрелой помчался в обратную сторону. «Чо это с ним? Может, кто знакомый едет?» – подумал Василий и попробовал свернуть с санного пути на обочину, чтобы пропустить ездовых. Но быку его затея не понравилась, он никак не реагировал на старания хозяина. Ему явно не хотелось залезать в сугроб по самую грудь. Василий соскочил с дровней, зашёл к Бурану спереди и с силой потянул его за рог вправо. Но здоровенный бык стоял как вкопанный. «Вот глупое животное, неужели тяжело уступить дорогу своему собрату?» – произнёс Василий, но применять меры физического воздействия к единственной тягловой силе в семье не стал. Вскоре из-за поворота на полной рыси выскочил Воронко, запряжённый в кошёвку, и стал быстро приближаться. «Конь ты мой верный, друг ты мой родной, каких подонков ты теперь возишь?» – успел подумать Василий, как произошло неожиданное. Бежавший со всех ног впереди Воронко и повизгивая от счастья, что в этом лесу встретил знакомого ему с детства коня, Букет вдруг остановился перед самыми дровнями, сел на задние лапы и громко залаял. Воронко резко затормозил, встал на дыбы и мощно заржал. От внезапности, трое сидящих в кошёвке, кубарем выкатились из неё и зарылись в снег лицом. И лишь Зайчиков, который держал в руках вожжи, удержался и распластался поперёк кошёвки. Заметив Губина Василия, он смачно обложил его матом и со злостью выкрикнул: «Ты что, колчаковский прихвостень, заснул что ли? Убирайся с дороги, а то я из твоего быка тушу мяса сделаю!». В то время, когда он орал на Василия, а попутчики отряхивались от снега, Воронко, причмокивая губами, подошёл вплотную к молодому хозяину и протянул голову. Василий погладил коня и тихо сказал: «Потерпи, дружок. Скоро я тебя заберу». Он ещё не знал, как это сделает, но был твёрдо уверен, что это произойдёт.
Первым не выдержал сцены встречи жеребца со своим хозяином Зайчиков. Он выпрыгнул из кошёвки, подбежал к Василию, оттолкнул его, схватил за удила Воронко и с силой стал тянуть за собой. Не остались в стороне и его сопровождающие – Горшков, Живописцев и Зверин. Один из них ударил кнутом Воронко, а второй наотмашь опустил рукоятку нагана на голову Василия. Воронко встрепенулся, свернул с санного пути и стал прыжками пробивать себе дорогу в глубоком снегу. К этому времени к затору на трёх подводах подъехало десятка полтора красноармейцев под началом райпродкомиссара Короткова и уже по проторённому пути объехали упрямого быка. «Мы ещё с тобой встретимся, колчаковский каратель», – пригрозил Зайчиков и запрыгнул в кошёвку. «Придёт время, встретимся обязательно. Но только один на один», – выкрикнул молчавший до сих пор Василий. Букет бросился было вдогонку за Воронко, но поняв, что его хозяин едет на быке, развернулся и сходу стал с повизгиванием лаять на Бурана. «Лай, не лай, Букет, а Буран никогда не станет Воронко и не побежит также скоро», – произнёс в слух Василий. И тут он почему-то вспомнил глаза Полины, хотя в последнее время её образ никогда и не покидал его воображение. Но сейчас он вспомнил именно глаза девушки. «Какие они у неё бездонные, словно мир вселенной. А искорки, как звёздочки на небе. Сколько в этих глазах спокойствия и теплоты. Как жаль, что я её увидел в такое тяжёлое и смутное время», – подумал Губин-младший и грустно улыбнулся.
Четыре версты от Зорьки до Большого Пинигино он полз не меньше часа. Не доезжая до поворота в деревню саженей сто, Василий услышал шум голосов, ржание лошадей и металлический набат как при пожаре. «Чо там случилось? Неужели пинигинские мужики продотрядовцев в деревню не пускают?» – подумал он и невольно рука потянулась за кнутом. Выехав на чистое место и повернув налево, он не сразу смог разобраться в происходящим впереди. Не менее сотни мужиков и молодых парней, сидя на вершне лошадей, размахивая кнутами и громко выкрикивая какие-то слова, кружились вокруг обоза продотрядчиков и не давали им возможности вырваться из живого кольца. Василий подъехал поближе и остановился. Сквозь редкие просветы между снующими по кругу конными, в середине обоза продотрядовцев он заметил кошёвку, на которой во весь рост стояли волостной милиционер и представители тройки. А сопровождающие красноармейцы, прижавшись друг к другу и держа винтовки наизготовке, с четырёх сторон прикрывали их от возможного нападения. Стараясь перебить гул голосов, председатель тройки Горшков не кричал, а визжал: «Граждане Большого Пинигино и других деревень, мы прибыли к вам от имени и по поручению советской власти, для того, чтобы помочь закончить выполнение продразвёрсток. Ваши хозяйства медленнее всех остальных деревень Большесорокинской волости сдают на хлебоприёмные пункты зерно прошлых урожаев и нынешнего. Из-за вас волость является отстающей по всем показателям во всём уезде. Партия коммунистов и советская власть не могут допустить такого безобразия. Мы вынуждены будем принимать самые действенные меры, вплоть до карательных, в отношении тех хозяйств, которые прячут от власти зерно, муку и фураж. Советская власть не потерпит контрреволюции в сибирской деревне!». Из толпы вышел широкоплечий, с окладистой бородой, мужчина, в котором Василий узнал своего дядьку – Семена Матвеевича, и остановился напротив кричащего Горшкова. Гул голосов стих и он произнёс: «Вы, товарищи коммунисты, не только продовольственное зерно уже забрали, но и семенное выгребли из амбаров. Чем теперича мы будем засевать поля весной? Вашими сказками о счастливом будущем? Как оно может стать счастливым, если семьи свои нам кормить нечем будет? Не дадим больше ни зернинки вам. А если попробуете силой взять, защищаться будем». «Это бунт! Вы враги советского народа! Я всех зачинщиков бунта под трибунал отдам! А ну, очистите продотряду дорогу! Где председатель сельского совета? Почему я его не вижу?» – вновь завизжал Горшков. Рядом с Семеном Матвеевичем встал Кирпичёв Игнат, глава сельской власти, и заявил: «Ты, товарищ Горшков, не ори на мужиков. Криком дело не решишь, а только испортишь. С мужиками разговаривать спокойно надо, тогда может и поймёте друг друга». «С кем здесь разговаривать, если они волками на нас смотрят?» – выкрикнул председатель продтройки. «С волками жить – по-волчьи выть», – ответил Семен Матвеевич. «Хорошо, давайте в сельском совете поговорим. Может, и правда без чрезвычайных мер всё обойдётся», – согласился Горшков. «Вот и правильно. Оставляйте обоз здесь и пойдём до совета пешком», – предложил Кирпичёв. Горшков вопросительно посмотрел на членов продтройки и райпродкомиссара Короткова и через некоторое время ответил: «Согласны. Но только чтобы красноармейцев мужики не вздумали разоружать». «Не беспокойся за это, комиссар. Мужики тоже крови не хотят», – заверил Чикирев Семен Матвеевич.
Участвовать в переговорах со стороны деревенских мужиков вызвалось человек десять. Подумав, Кирпичев решил это количество уменьшить вдвое. «Избёнка сельсоветская небольшая и вместить всех желающих не сможет. Поэтому на переговоры пойдут по одному жителю от Городищ и Малого Пинигино. Трое, включая меня от Большого Пинигино, а кто конкретно, решайте сами», – заявил он. И уже через десять минут делегация мужиков определилась поимённо. В неё вошли – от деревни Городищи – Щёлкин Сергей Иванович, от Малого Пинигино – Сугоняев Пётр Фадеевич, а от Большого Пинигино – Чикирев Семен Матвеевич, Субботин Фёдор Андреевич, а также председатель сельского совета – Кирпичёв Игнат. Продтройка, райпродкомиссар и волостной милиционер, посоветовавшись между собой, решили идти в полном составе. Оставив старшим обоза одного из красноармейцев, они направились следом за мужиками.
Пока образовалось небольшое затишье, Василий пробрался к Петру сквозь толпу неостывших ещё мужиков и поздоровался. «А ты, братуха, как здесь оказался?» – удивился Пётр. «Да вот, на быке припилил. С темна к вам добирался», – ответил Губин-младший. «Не в самое удачное время ты появился. Видишь, какая буча у нас здесь заваривается? Совсем обнаглели продразвёрсточники. По третьему кругу решили наши амбары скрести. Даже семенное заставили вывезти на ссыпной пункт в Ишим. Говорят, весной мол отдадут, а сами в вагоны его затаривают. Наши мужики ездили, смотрели, что они с ним делают. А то, которое не отправляют, ссыпают в один ворох. И чо от него останется к весне? Сгорит весь, да и всё. В общем, жители деревни решили больше не отдавать куманькам ни одного зёрнышка, даже если дело дойдёт до драки. И так уже нас на голодном пайке оставили», – решительно заявил Пётр. «Да и у нас, братуха, тоже не лучше. Все хозяйства в селе вверх дном перевернули и всё добро отняли. В нашей семье даже ни одной лошади не оставили. Ума не приложим с тятей на ком весной пахать и боронить будем. Воронко очень жалко. Вон он в обозе стоит. Теперь на нём волостная советская власть раскатывается. Всё равно я его от них уведу!» – произнёс Василий. Во время разговора к ним подошла Елизавета. «Здравствуй, Василий. Ты это с какими ветрами у нас сегодня оказался? Как там мама с тятей себя чувствуют? Почитай, с самого лета я их не видела». «Как они себя чувствуют? Да не шибко и хорошо. Вот послали к вам муки занять. Твой Николай тяте обещал немного дать. У нас-то большаки под метлу подчистили сусеки», – ответил брат. «Да и у нас ты шибко не разживёшься. Тоже на голодном пайке сидим», – предупредила старшая сестра. «Ладно, братуха, очень-то не переживай. Найдём чо-нибудь для тебя. Главное, этих супостатов из деревни выгнать», – весело подмигнул Пётр. «Идут!» – громко крикнул кто-то из толпы. «Смотри, какие злые куманьки. Не договорились они с нашей делегацией», – добавил другой. «Хрен им, а не хлебушек. Пусть вначале сами его вырастят, а потом скажут, каким потом он мужику даётся», – выкрикнул третий, и в толпе кто-то засмеялся.
«Товарищи, граждане, ваш настрой против советской власти вынуждает нас принять самые крайние меры воздействия. И так как мы не нашли общего языка и взаимопонимания с уважаемыми жителями ваших деревень, то даём на раздумье срок до утра. И это будет последний срок, после чего мы будем действовать согласно приказа руководства губернии и уезда. Думайте, товарищи граждане. Хорошо думайте», – картинно выставив руку вперёд, выкрикивал Горшков, стоя в кошёвке. «А чо нам думать. Это вы думайте, как вам до утра дожить», – раздался весёлый голос. «Вы что, ещё и угрожать нам будете? А это уже попахивает бунтом!» – взъелся Зайчиков. «Смотри, сам к утру попахивать не начни», – огрызнулся всё тот же весёлый голос. Милиционер схватился было за кобуру, но Горшков остановил его. «Не надо злить их. Ещё успеешь рассчитаться с этими бородатыми мужиками», – тихо сказал он. Заметив движение милиционера, толпа вновь зашумела. «Кровушки мужицкой захотелось? Да мы тебя, красномордый, как вошь раздавим. А ну, давайте улепётывайте туда, откуда приехали!» – прорычал Субботин Степан, широкоплечий, огромного роста молодой мужик. «Хорошо, мы сейчас уедем, а завтра снова прибудем за ответом», – ответил Горшков и приказал командиру продотряда № 85 разворачивать обоз в сторону Большого Сорокине. «Вот бы и сразу так. А то ревтребуналом стали стращать. Чо нам его бояться, коли мы и так до нитки обобраны советской властью», – произнёс Субботин Степан.
Глава вторая
Проводив непрошенных гостей версты две, и оставив заслонные кордоны на дороге, мужики вернулись в деревню. «Ну, что, граждане? Расходитесь и разъезжайтесь до утра по домам, а желающих обсудить положение, прошу в сельсовет», – предложил Кирпичёв Игнат. «Зачем много людей набирать. Кто в делегации был, тот и к тебе пойдёт», – поставил точку Чикирев Семён Матвеевич и добавил: «А то у тебя бражки на всех не хватит». «Браги у меня, Семён, нет, а вот чаем хорошим с ватрушками угощу», – ответил председатель сельского совета. «Чаем-то, поди, тебя комиссары снабжают?» – подколол Сугоняев Пётр Фадеевич. «Иногда и они привозят», – не стал отнекиваться Кирпичёв. «Вот и хорошо. Узнаем, хоть какой чай эти кровопийцы пьют», – согласился Сугоняев.
Заночевал Василий у сестры Елизаветы. С вечера они долго разговаривали, вспоминали прошлую жизнь, и только к утру уснули. Её муж Николай, посидев с ними с часок и выпив кружку браги, ушёл в горницу и лёг спать. А рано утром к ним в избу прибежал Пётр и прямо с порога заявил: «Наших деревенских мужиков сегодня ночью красные в плен взяли. В том числе и батю моего». «Как взяли в плен? Они же с председателем в сельсовете остались?» – удивился Василий. «Там их и арестовали». «А где сейчас куманьки?» – спросил проснувшийся Николай. «В селе, наверное. Где же им ещё быть. Даже дозорные не усмотрели, как это всё произошло», – ответил Пётр. «И чо делать собираетесь?» – спросил Василий. «Если до вечера мужики не вернутся, завтра утром садимся на коней и в Большое Сорокине. Отбивать их будем у куманьков», – ответил Пётр. Потом посмотрев на Василия, сказал: «Тебе надо домой возвращаться. Если чо, то со Степаном и другими дружками поможете нам. Поэтому, запрягай своего быка и поедем за мукой», – предложил Петр и они вместе вышли на улицу из избы. «Вася, а позавтракать-то?» – вскрикнула Елизавета. «У нас поест. Некогда нам чаи распивать», – ответил Пётр. «Ну, пока ты быка запрягаешь, Николай мешок ржаной муки положит на дровни, а я гостинцы родителям соберу», – сказала старшая сестра и кинулась в куть налаживать посылку.
Плотно покушав, Василий и Пётр направились в сторону деревни Сергино, где Чикиревы распахивали большую и очень плодородную гриву. Подъехав к берёзовому колку, Пётр приказал: «Оставляй своего быка здесь, а сам садись ко мне в дровни. На твоём-то транспорте к захоронке не подобраться». Свернув в колок, Петр минут десять крутился по только ему известной тропе и забравшись в непроходимый высокий тальник, сообщил: «Приехали. Слазь с дровней. Пойдём лаз в погреб вскрывать».
Через полчаса, достав из укрытия два мешка муки и мешок зерна, они вернулись к транспорту Василия, перекинули на дровни груз, а сверху набросали сена. «Ты, братуха, поезжай отсюда сразу в сторону Петровки, а от неё – на Осиновку. Дорога хоть и хуже основной, но для твоего быка разницы нет никакой», – посоветовал Пётр и прощаясь, добавил: «Так если чо, то вы подмогните нам немного». «Не сомневайся, брат. У самого руки чешутся. Ты только бы знал, как мне хочется по их красным мордасам надавать», – уверенно заверил Василий.
До деревни Петровки, а затем и до Осиновки, Губин младший добрался без происшествий. Встретились на пути несколько подвод местных крестьян, но Василий никого из них не знал, поэтому разъезжался с ними без лишних разговоров. И только когда петровская дорога вывела на сорокинскую, его стало одолевать тревожное предчувствие. А вскоре это предчувствие приобрело реальные очертания. Когда до Большого Сорокине оставалась не более вёрсты, он заметил двигающийся навстречу вооружённый отряд, состоящий из семи санных упряжек, на которых сидело по пять красноармейцев, и из десятка верховых. «В Большое Пинигино направились! Усмирять мужиков будут!» – догадался Василий, и сжал кулаки. Чтобы не привлечь к себе ненужного внимания и освободить дорогу, он соскочил с дровней и потянул изо всей мочи правую вожжину. Но все его усилия оказались тщетными. Бык, как и в прошлый раз, категорически не захотел выполнять команду хозяина.
Первыми к Василию подъехали верховые, среди которых был и волостной милиционер. «Опять дорогу перекрыл! Второй день путаешься у нас под ногами, как говно на конном дворе? Что там у тебя под сеном лежит? Хлебушек народный прячешь? А ну, бойцы, досмотрите его дровни», – приказал Зайчиков. С первых саней соскочили два красноармейца и направились к Василию. Поняв, что он обречён, и то, зачем ездил в Большое Пинигино, будет отобрано, младший Губин машинально схватил лежащий на дровнях кнут и стал в позу обороняющегося. «Не подходите! Не вами положено, не вам и брать!» – твёрдо произнёс он. «Вы только поглядите, какой грозный колчаковский прихвостень! Поди не одну душу загубил крестьянскую, когда хотел власть вернуть царскую? А как самого за холку взяли, лягаться начал. Не нравится ему, что нынче не у власти находится. Прекращай уросить, Губин, как молодой жеребец! Дурь-то из тебя офицерскую быстро вышибем!» – пригрозил Зайчиков. «Да чо вы с ним возитесь?! Связать этого бандита и отвезти в волостную каталажку. А вернёмся из Большого Пинигино, переправим вместе с прочими арестованными в Ишим», – приказал Горшков и добавил: «Там быстро его объездят и заставят народную власть любить».
Подошедших красноармейцев, Василий без особого напряжения разбросал по сторонам дороги. Но в это время прогремел выстрел, и последовала команда начальника отряда 183-го полка Зубринского: «Взять мерзавца! Бей по его мужицкому рылу прикладом!». Но и поспешившие на подмогу трое красноармейцев не сразу смогли выполнить указание начальства. И лишь тогда, когда Василий, зацепившись пимом за угол дровней, упал на дорогу, они все разом навалились на него. Закрутив Губину-младшему руки за спину и затянув на их запястьях ремни, красноармейцы стали остервенело избивать его ногами и прикладами. Понаблюдав минут пять, с ухмылкой на губах, за их зверством, Зубринский процедил: «Пока хватит с него. Грузите». Два красноармейца закинули обмякшее тело Василия на дровни, и один из них спросил: «А быка и муку куда деть?». «Сдадите в общественный фонд, а документ предъявите товарищу Горшкову», – ответил командир и отряд двинулся дальше.
За всё, что произошло на дороге, Василию было обидно и стыдно. Обидно за то, что не довёз муку и зерно до дома, а стыдно, что вновь не смог дать достойного отпора обнаглевшим комиссарам. Он даже боль не чувствовал из-за расстройства. «Теперь всех мужиков пинигинских арестуют. Вряд ли те окажут сопротивление вооружённому отряду. Человек двадцать пять, ни меньше, красноармейцев будет. И у каждого винтовка. А окромя их, ещё пятеро комиссаров и милиционер с наганами и шашками», – размышлял Василий. Потом в памяти вдруг проскользнуло лицо Кирпичёва Игната, который сидел в последних санях. «А его почему они отпустили? Забрали-то вместе с остальными мужиками. Неужели он специально их к себе в совет заманил?» – закралось у него подозрение.
Оказавшийся в каталажке, Василий был сразу же окружён пинигинскими заложниками. «Ты как сюда попал? Из деревни-то когда выехал?» – спросил племянника Семён Матвеевич. «Утром сегодня. Петро загрузил меня мукой, и я поехал через Петровку домой. А не доезжая с версту до Большого Сорокина, оказался на пути отряда красноармейцев, которые, как я понял, поехали утихомиривать деревню. И Кирпичев с ними», – ответил Василий и добавил: «Петро меня предупредил, что пинигинские мужики собираются напасть на каталажку, чтобы освободить вас, и просил помочь им, а я вот сам сюда угодил». «У тебя, племяш, чо глаз-то затёк? Били ичёли?» – спросил дядька Семён. «Было немного», – нехотя ответил Василий. «Большой отряд в Большое Пинигино направился?» – поинтересовался Субботин Фёдор Андреевич. «Человек тридцать с комиссарами будет», – ответил Василий и спросил: «А вас-то они как арестовали? Вроде с вечера в Большое Сорокине направлялись?». «Перехитрили куманьки нас. Добрались до Зорьки и остановились в деревне у кого-то. Подождали до полуночи и вернулись к нам. Да так тихо, что даже собаки не учуяли. А мы в это время в сельсовете промеж собой беседы вели. Вот и добеседовались», – со скорбью в голосе произнёс Сугоняев Пётр Фадеевич. «А как же дозоры, которые выставлялись на дорогах?» – спросил Василий. «А чо, дозоры? Ребятня. Какой с них спрос. Поди, покатались на вершнях часочка три, замёрзли, да и по домам разъехались. Надо было мужиков к этому делу привлечь», – ответил Семён Матвеевич. «Дядя Сёма, а не мог председатель сельсовета вас специально к себе пригласить? Уж больно, как-то подозрительно всё это», – спросил Василий. «А холера его знает. Вроде шоперился с нами и у сада и во время разговора с комиссарами. Не видел я, чтобы он отдельно с кем-то из них разговаривал», – неуверенно ответил Чикирев-старший и добавил: «Поживём – увидим».
В Большое Сорокине отряд продработников и красноармейцев вернулся только через день. За всё время отсутствия волостного начальства к задержанным никто не показывался. Не пускали к ним и их родственников, которые, узнав об аресте близких, стали собираться на площади перед милицией. Василия и всех мужиков очень беспокоило это томительное ожидание и они постоянно просили охранников рассказать о том, что творится в Большом Пинигино. Но запуганные начальством, те даже не вступали с ними в разговоры. Однажды, выходя в очередной раз в сопровождении красноармейца во двор по нужде, Василий посмотрел по сторонам и подумал: «Бежать надо отсюда. Если меня отвезут в Ишим, то дома мне уже всё равно долго не быть. А может и вообще больше родителей не увижу». Вернувшись в помещение каталажки, он подсел на лавку к дядьке и сказал: «При первой же возможности я попробую убежать. Если мне это удастся, то передай родителям, чтобы не искали меня. Я к ним сам наведываюсь, когда можно будет». «Ты, чо это удумал, Васятка?
Тебя же могут застрелить при побеге! Подожди немного. Может всё мирным путём рассосётся». «Для меня мирно это не закончится. Комиссары один раз меня в Ишимской тюрьме держали, один раз я уже здесь сидел, да ещё сопротивление оказал во время последнего задержания. Нет, дядя Семён, бежать мне отсюда надо». «Куда побежишь-то? На дворе зима, где прятаться станешь? Это летом можно в лесу укрыться. А в деревне тебя быстро схватят». «Не знаю пока, где прятаться буду. Вначале сбежать из этого ада надобно, а уж потом и кумекать, где переждать какое-то время».
Окончательное решение о совершении побега, он принял после того, как из Большого Пинигино вернулись комиссары и отряд красноармейцев. Арестованные ими и привезённые в Большое Сорокине Жуков Никита Давыдович, Стольников Осип Прокопьевич и Фирулёв Николай Алексеевич рассказали в подробностях о событиях, которые произошли во время повторного пребывания в деревне куманьков. Оказалось, что дело дошло до применения оружия со стороны красноармейцев, в связи с чем несколько жителей Большого Пинигино были ранены. «Мужики, как можно при такой власти дальше жить, если она стреляет в безоружных людей?!» – воскликнул Субботин Фёдор Андреевич. «А что мы можем сделать? Кто за нас заступится? Не нужен новой власти сибирский мужик. Под самый корень она его вырежет. Не нравится куманькам, что мы при царе хорошо жили», – пророчески ответил Жуков Никита Давыдович. Слушая старших, Василий в мыслях не переставал повторять: «Убегу! Убегу или погибну. Другого варианта стать свободным у меня нет».
На улице уже давно стемнело. В маленькое окошечко, через которое поступал наружный свежий воздух и выходил из переполненной комнаты затхлый, Василий невольно наблюдал за падающими звёздами на тёмно-синем небосклоне и собирался с мыслями. «Пора. Завтра 30 декабря, нас обязательно повезут в Ишим. На новый год в Большом Сорокине не оставят. Дорогой мне вряд ли удастся убежать от конвойных. А здесь такая возможность есть. Тем более, что Воронко ночью стоит в общественной конюшне. Если даже сторож и вооружён, то я его внезапностью обезоружу», – решил он и подошёл к толстой входной двери. Стукнул кулаком по ней раз, затем, посильнее, второй и стал ждать. «Кому спокойно не сидится?» – пробурчал недовольный голос за дверью. «Слушай, служивый. Чо-то пузо схватило и сильно раздуло. Вот-вот из всех щелей попрёт», – ответил Василий. «Ну и вали под себя», – ответил голос за дверями и засмеялся. «Ты, чо, не человек, чо ли? Не по-божески поступаешь. Зачем только тебя мать на свет пустила», – стал задираться Василий. Через некоторое время дверь приоткрылась, и молодой красноармеец сказал: «Если ещё у кого живот ненадёжный, то пойдём сразу, чтобы всю ночь вас во двор не выводить». Но желающих, кроме Губина-младшего больше не нашлось. Мужики сидели молча на лавках и о чём-то своём думали. «Выходи. Только смотри, аккуратнее там. А то неровен час провалишься в дыру под пол прямо в жижу», – предупредил часовой и вновь засмеялся. В это время к ним подошёл второй караульный и посоветовал: «Повнимательней с этим парнем будь. Он уже не первый раз у нас». «У меня не забалуется. Враз прикладом охотку отобью», – успокоил его напарник и толкнул Василия в спину.
«Красноармеец сказал – прикладом, а это значит, что с патронами у него дело плохо обстоит. Иначе он бы по-другому выразился», – подумал Василий и на душе стало немного легче. Не доходя до отхожего места, он притормозил и стал озираться по сторонам. «Ты чего это по сторонам зыркаешь? Не бежать ли задумал», – с тревогой в голосе спросил охранник, и на всякий случай передёрнул затвор винтовки. «Видно, есть патроны, а то зачем бы ему затвор передёргивать», – подумал Василий, а вслух сказал: «Не боись. Место ищу, где живот опорожнить. А то в нужнике темно поди». «Ничего, зараз не утонешь. Выловлю», – съязвил охранник. «Ну, смотри. Ты за меня в ответе», – сказал Василий и резко прибавил ходу. «Ты куда сорвался? Боишься, что в портки наложишь?» – спросил охранник и устремился за конвоируемым. До нужника оставалось сажени три. Василий резко остановился, развернулся и рванулся в сторону красноармейца. Не успел тот сообразить, что произошло, как Василий выхватил у него винтовку и мощным ударом колганом в лицо завалил в сугроб. Не раздумывая более ни секунды, Губин-младший с силой опустил приклад винтовки на голову охранника и не медля побежал к изгороди, отгораживающей казённый двор от базарной площади. Перемахнув через жерди, Василий рванул в сторону общественной конюшни.
Никита Губин с недавних пор новой властью был приставлен к коням и почти круглосуточно находился на службе. Домой ему не хотелось идти по причине многодетности и сварливой жены, которая пилила его по всякому случаю. Особенно Настя не любила, когда от мужа пахло самогонным перегаром. А он, бедный, без этой жидкости внутри чувствовал себя обиженным, оскорблённым и очень маленьким человеком. Вот и в этот раз, как только стало темнеть и вероятность прихода начальства в конюшню была почти нулевая, он достал из схрона бутыль и дважды приложился к ней. Настроение сразу улучшилось, смысл жизни определился и значение собственной персоны повысилось. Чтобы закрепить позитивные изменения, он хотел было приложиться в третий раз, но в это время в каморке неожиданно появился дальний родственник и командирским голосом спросил: «Где уздечка и седло с Воронко?». «Откуда ты взялся здесь? Ты же в каталажке должен сидеть?» – промямлил Никита, но взглянув на родственника, тут же осекся. «Грозен больно. Кабы по шее не надавал. Наверное, до сих пор злится на меня, что я с продотрядчиками к ним на двор приходил?» – подумал он и показал на амуницию. Василий быстро вывел Воронко из общего стойла, накинул на его спину попону, затянул у седла подпруги и дёрнув жеребца под узцы, стал быстро покидать пригон. А уже через минуту он сидел на вершне и резко дёргал рукой поводья. Обрадовавшись долгожданной встрече с хозяином и ощутив его настроение, Воронко мощной рысью понёсся в сторону моста. Уже поднявшись на правый берег Ика, Василий остановился и стал лихорадочно думать – в какую сторону рвануть. «В Большое Пинигино нельзя. Там меня быстро словят. В сторону города не прорваться. Кругом разъезды комиссарские рыщут. Да и в Буньково к тётке бесполезно ехать. У неё меня будут в первую очередь искать. Только если в Знаменщики, к Гришке рвануть? Не выгонит и не выдаст, чай. Проживу дня три, а потом придумаю, куда дальше податься», – принял решение он и отпустил поводья. Поняв команду, Воронко вновь сорвался с места навстречу своей и хозяина свободе. Спрессованный между подков снег с огромной силой вылетал из под копыт и пулемётной очередью обстреливал дорогу. И хоть на дворе господствовала ночь, холодные блики яркой луны матовым светом освещали санный путь и прилегающую к нему окрестность.
Преодолев почти тридцать вёрст, через полтора часа Василий уже оказался на окраине Знаменщиков. Чтобы не поднимать лай деревенских собак и не попасть любопытным на глаза, до дома товарища добирался шагом. Спешившись с коня, он подошёл к окошку, который выходил на улицу и постучал. Через некоторое время скрипнула сенная дверь и раздался негромкий голос: «Кто там?». «Гриша, это я, Губин Васька. Открой побыстрей ворота», – ответил нежданный гость. «Ты чо это на ночь глядя прискакал? Что-то случилось?» – спросил Григорий. «Ты сначала открой ворота, а потом уж и поговорим», – поторопил товарища Василий.
В избе Григорий жил вдвоём с женой Марьей, с которой повенчался сразу после уборки урожая. Василий тоже оказался в числе приглашённых гостей и был дружком со стороны жениха. Поэтому твёрдо верил, что не чужой этой семье, и она не оставит его без крова, хотя бы на короткое время. Родители
