Гагара (сборник)

Всплыла в памяти картинка из далекого детства: тот тихий час в детском саду. Взрослые пьют чай в соседней комнате. Борька взасос целует подушку, называя ее женой, и прыгает на подушке самым постыдным образом. А она от ужаса и гадливости натягивает на голову одеяло, чтобы не видеть и не слышать всего этого.

И снова Борькин возбужденный шепот-бред в самое ухо:

– Прости, Гагара! Не хотела разговора – теперь терпи. Уж как получится!

Он опрокинул ее на что-то мягкое, придавил своим грузным телом и стал целовать лицо, шею, грудь. Войдя в раж, на миг потерял бдительность, отпустив ее правую руку. И рука эта, освобожденная из плена, мгновенно нащупала камень. Довольно увесистый, с острыми краями. Крепко сжала камень и изо всех сил размахнулась. И тут отчетливо услышала тихие Борькины слова: «Не боись! Не трону!» Но руку уже было не остановить…

Он вскрикнул и обмяк. Илона пришла в себя, почувствовав на лице что-то теплое и липкое. И затошнило от запаха крови. С трудом выползла из-под Борькиного неподвижного тела и в ужасе вскрикнула, увидев вместо его лица кровавое месиво. Бросилась через канаву на дорогу, раскинув в стороны руки. Ее ослепил свет фар.

– Стойте! Помогите!!! – Это она кричит или ей только кажется?

Машина затормозила. Из кабины проворно выскочили мужчина и женщина.

– Помогите! – еле прошептала Илона. – Я его убила! Он там, в кустах. – И тут же провалилась в какую-то мягкую темноту.

Очнулась в больнице. Возле постели сидела мама. Сразу и не узнала ее. Красивое мамино лицо распухло от слёз, большие глаза превратились в щелочки.

Первое, что спросила:

– Он умер?

– Не волнуйся, жив. Ему сделали операцию. Правда… – Тут мама замялась и почему-то отвела взгляд.

Илона резко приподняла голову с подушки, пытливо уставилась ей прямо в лицо.

– Что?! Говори!

– Глаз, по-моему, спасти не удалось. – Мама торопливо добавила: – Судебного процесса не будет. Борис во всем признался следователю, сказал, что сам виноват. Хотя ты можешь и написать заявление. Тогда уже ему придется отвечать.

Илона застонала и покачала головой. Мама как будто даже обрадовалась.

– Я тоже так думаю, – тихо зашептала она, оглядываясь на больных в палате. – Подальше от этого семейства надо… Про его отца знаешь что говорят? – И наклонилась к самому ее уху: – Всю милицию в кулаке держит. Выгородит он его! Сын ведь!.. Да и мать жалко…

Но Илона замотала головой по подушке. Ну что она такое говорит! Несет какую-то ерунду! При чем здесь заявление? Его отец?! Плевать ей на то, что он кого-то там «в кулаке держит»! Неужели теперь Борька без глаза останется?! Ведь не хотел он ничего плохого!.. И всплыли в памяти его последние слова: «Не боись! Не трону!»

Уткнулась лицом в подушку и больше не произнесла ни слова. И даже когда вошел отец, не повернула головы, сколько он ни уговаривал. И потом несколько дней не открывала глаз, делала вид, что спит. Мама тихо плакала, отец тяжело вздыхал. Уходили не прощаясь.

А через неделю ей разрешили зайти к Борьке в палату. Он все еще был под капельницей. Лицо все в бинтах. Глаза закрыты. Может, спал, а может, как и она тогда, просто не хотел никого видеть.

Тихо присела на стул возле его постели. Он шевельнул губами. Но глаз так и не открыл.

– Я ждал тебя. Прости меня, Гагара, если можешь! И не вини себя. Не надо! Я получил то, что заслужил. И запомни: я… не встречал девчонки лучше!

Илона съежилась. Опять он за свое! Господи! Что за человек такой?! Думала, злиться будет, прогонит. А он!.

Будто прочитав ее мысли, Борька только тяжело вздохнул. И долго молчал. Наконец открыл глаза. Вернее, один глаз, красный и отекший. Но совсем не злой.

– Знаешь, чем больше ты ненавидишь меня, тем сильнее меня к тебе тянет. Злюсь на себя, на тебя, и… ничего не могу с собой поделать! Что это, а? Двенадцать лет уже… Помнишь, в детском саду? Камень в твоей руке!. – Камень?! Какой камень? Про что это он? А Борька тем временем продолжал: – А может, ты ведьма? Ну улыбнись ты мне хоть раз! – Вот глупый, до улыбок ли тут! Вон как ноги дрожат. – Знаешь, как я завидовал, когда ты Владьке улыбалась!

Борька прикусил губу так сильно, что на ней выступила капелька крови. Она протянула руку, чтобы вытереть, но он резко отвернул лицо в сторону.

– Я ведь не хотел тебя обидеть. Думаешь, пригласил домой для чего-то там?. Нет, Гагара! А когда отшила – что-то во мне замкнуло. Много дней за тобой тайком наблюдал. Видел, как ты со Светкой в парке гуляла. Но подойти не решался. Боялся, что такого наговоришь! И в тот субботний день, оставшись дома один, напился с горя! Вот башку и снесло!. Разве мог бы так пугать… в здравом уме? Никогда! Ненавижу себя!

Голос у Борьки был таким подавленным и искренним, что у Илоны на глаза навернулись слезы. И так хотелось верить этим словам! Смотрела на него, а в голове сверлило: «Неужели я и правда могла сотворить с человеком такое? Представить страшно! Камнем по лицу. Изо всех сил! Наверное, так больно было! И будет теперь всю жизнь смотреть на мир одним глазом. Крах всем планам и мечтам. Ведь даже водителем ему уже не стать».

И опять Борька вторгся в ее мысли.

– Не надо меня жалеть! Лучше уйди! – и добавил уже еле слышно: – Прошу тебя, уйди, ладно?..

Но она не тронулась с места, только отвела взгляд. Что он сказал про камень?.. И вдруг пронзило смутной догадкой: так вот оно что! Камень! Мистика какая-то! Как в кино. Раз показали крупным планом ружье – оно обязательно должно выстрелить. Так и тут: камень. Она в детстве однажды нашла камень, подняла его и долго держала в руке. Но ведь не для того, чтобы кого-то ударить или, уж тем более, убить!

И все поплыло перед глазами. И захотелось умереть!

Встала и медленно, спиной, попятилась к двери. Видела, как он закрыл лицо руками, чтобы она не могла видеть его слёз.

Вернувшись в свою палату, плюхнулась на койку и отвернулась лицом к стене. Не ела, не разговаривала, не открывала глаз, не пила таблеток, не позволяла делать себе уколы. Тогда пришли санитары, силой перекинули ее на каталку и повезли в другое отделение. Ей сделалось абсолютно все равно: куда везут, зачем? Хоть сразу в морг. Ни одна мышца на лице не дрогнула бы. Еще лучше. Не брать самой грех на душу.

Потом все-таки ввели в вену какой-то укол. И захотелось спать. Сколько ни силилась окинуть взглядом палату, сделать этого так и не смогла. Веки тяжело опустились на глаза, и сон, словно по мановению волшебной палочки, унес ее куда-то…

Приснилось, будто она птица, гагара. И ей так нужно взлететь. Она бежит против ветра, громко хлопает крыльями по воде. И наконец отрывается от земли и быстро-быстро летит в сторону рассвета.

Вот кто-то осторожно берет ее за руку. Илона с трудом поднимает свинцовые веки. Как ей хочется остаться гагарой! Ну что им всем от нее нужно?!

Женщина-врач, что присела на краешек постели, возраста ее бабушки. Этакий божий одуванчик в белом накрахмаленном колпачке, каких современные врачи давно уже не носят. Лицо маленькое, круглое и чуть припухшее от возраста. Глаза добрые, улыбчивые. Такими, как эта бабулька, в детстве представляла она себе волшебных фей.

Женщина ни о чем не спрашивает, а просто держит ее руку в своих сухоньких ладонях, держит долго-долго. И что странно: от ее рук исходит не тепло, а приятная прохлада, и эта странная прохлада поднимается к груди. И в груди вдруг все задрожало, из глаз хлынули слезы. И уже не сдержать рыданий, громких, отчаянных, безутешных. Хоть пальцы себе все искусай! Не остановиться – и всё! Чей-то шепот, таинственный и завораживающий, велит:

– Ну а теперь рассказывай! Все, как на духу! С самого начала!

Задыхаясь от нахлынувших слёз и какого-то непонятного возбуждения, Илона начинает говорить. Быстро, торопливо, словно опасаясь, что ее не дослушают, прервут, не поверив.

– Это все началось с того камня в детском саду! Не верите? Правда! Я держала его в руке и впитывала в себя его силу! И больше не верила никому, только камню и себе! Он был красивый, этот камень. Разноцветный. Если на него глядеть долго-долго, можно было увидеть и глаза, и нос, и усы. Я с ним даже разговаривала, как с куклой.

Что с ней творится?! Это она говорит или ей показывают кем-то отснятый скрытой камерой фильм?

Вот она сидит на «штрафной скамейке», куда сажали провинившихся на прогулке ребят, изолируя от группы. Сидит одна и крепко сжимает в руке камень. Его шершавая поверхность до боли вдавливается ей в ладонь, заглушая ту, другую боль, от которой не избавиться уже несколько дней. Но она не плачет, даже ночью. Знает, что слезы привлекут внимание ребят и они начнут над ней издеваться еще больше. Она даже не болтает ногами, просто сидит и смотрит на землю, где беспомощно перебирает лапками перевернувшаяся на спину божья коровка. Коровку жаль. Она разжимает затекшую руку, кладет камень на скамейку, с опаской оглядывается на играющих вдалеке ребят, затем на воспитательниц, которые что-то оживленно обсуждают возле беседки, и помогает этой маленькой букашке с черными пятнышками на коричневатой спинке перевернуться брюшком к земле. Но та не торопится улетать. Тогда Илона тихонько шепчет:

– Божья коровка, улети на небо! Там твои детки кушают конфетки. Всем по одной, а тебе ни одной!

Этому научила ее бабушка, папина мама, что живет с мужем, Илониным дедушкой, в деревне. Она много чего знает. Илона жила бы в деревне всю жизнь, если бы мама с папой согласились туда переехать.

Магические слова делают свое дело. Божья коровка выпускает крылья и неспешно взлетает. Илона долго смотрит ей вслед. Но вот рука снова тянется к камню. Нет, она не собирается бросать камень в кого-нибудь из ребят. Это ведь так больно. В прошлом году ей нечаянно попало булыжником по ноге. Был большой и очень больной синяк. Просто ей так тоскливо одной. А с камнем можно даже поговорить.

– Вот отсижу здесь сколько надо и снова стану такой, как все, – тихонько шепчет она камню. – И Тамара Петровна погладит меня по голове. Мальчишки не будут больше обзываться и толкать. И Света снова будет играть со мной.

Но камень молчит. Это ничего. Бабушка говорит, что камни умеют хранить тайны. Ему можно все рассказать. Вот так, шепотом, чтобы никто не услышал.

Хотя к ней давно уже никто из ребят не подходит, не бросает колючки репейника в волосы, не швыряет песком в глаза и даже не называет Гагарой. Прозвище это совсем не обидное. Просто фамилия у нее такая – Гагаринова. Ну Гагара и Гагара! Просто птица, которая плавает. В детском саду у всех прозвища: Васильева называют Васей, хоть он совсем не Вася, а Максим, Лёню Тузова – Тузом, Лену Ершову – Ершихой, Свету Татаринову – Татаркой, хоть на татарку она вовсе не похожа: у татар волосы черные, а у нее – белые. И вообще, Света очень добрая, и они дружат, вернее… дружили! Но после бойкота, объявленного Илоне воспитательницей, Света больше не подходила, а только с какой-то жалостью наблюдала за ней издалека. И даже в тихий час, как прежде, не щекотала ей ладошку, тихонько протянув под одеялом руку. Их кровати-раскладушки стоят рядом.

Сейчас Тамара Петровна строго следит за тем, чтобы никто из ребят не вздумал играть с ней. Бойкот есть бойкот. Он для тех, кто совершает плохие поступки. Она виновата в том, что рассказала отцу про тихий час…

Случилось это несколько дней назад. Обычно во время тихого часа воспитатели и нянечки уходили в младшую группу пить чай. Предупреждали, что в спальнях ведется видеонаблюдение. Что, мол, они, взрослые, хоть и пьют чай, но все видят по телевизору: кто и как себя ведет. Но Борька Тарасов не верил, говорил, что это все – липа, что ничего они не видят, а сидят, как его папа говорит, да сплетничают. И в подтверждение этому однажды взял да встал, а потом и вообще прошел по спальне, правда на цыпочках. Осторожно подкрался к двери, которую на всякий случай воспитатели оставляли открытой, и тихонько прикрыл ее. Голоса взрослых сразу стали тише и глуше. А Борька принялся кривить рожу, изображая победный восторг.

Потом, нырнув в свою постель, начал вытворять такое, от чего все ребята разом вытаращили глаза и сели в постелях. Борька заявил, что подушка – его жена. Стал крепко тискать ее, целовать взасос, а потом и вообще, сняв трусы, упал на нее животом и принялся как-то странно раскачиваться на кровати. Что было дальше, Илона не видела, потому что натянула одеяло на голову. Ей отчего-то сделалось так стыдно, что лицо запылало и даже волосы на голове взмокли. Она слышала, как хохотали мальчишки, и громче всех Витька Чижиков, а девочки возмущались: «Фу-у-у, дурак!» Но тут послышался голос Тамары Петровны:

– Это кто там озорничает?! Кто спать другим не дает?!

Борька мигом утихомирился, закрыл глаза и притворился спящим. Да и все, кто хохотал, спрятались под одеяла. В спальне воцарилась затаенная тишина. Воспитательница присела на стул возле батареи. Никто не шевелился. Ее присутствие ощущали даже с закрытыми глазами.

Тамару Петровну побаивались в группе все без исключения. Голос у нее был необыкновенно громкий и какой-то стальной. Когда она кого-нибудь ругала, внутри у Илоны все сжималось, словно водили железом по стеклу. Пальцы у Тамары Петровны были грубые и цепкие. Никому из мальчишек не удавалось вырваться из ее рук, даже при сильном психе. От острого взгляда прищуренных глаз воспитательницы сердце у Илоны начинало биться часто-часто, и внизу живота появлялся какой-то холодок. Хотелось скорее зажмуриться, чтобы не видеть ее каменного лица. У Тамары Петровны косил один глаз. И было непонятно, на кого она смотрит, – на тебя или на того, кто стоит рядом справа. Желая это понять, Илона начинала оглядываться по сторонам. На что воспитательница язвительно говорила: «Я тебе говорю, тебе!» Илона часто хлопала ресницами, но спрятаться от пристального взгляда Тамары Петровны было некуда. Оставалось только опустить голову. Что она и делала.

Тамару Петровну боялись не только дети, но и нянечка, Галина Трофимовна, хоть и была она намного старше воспитательницы. Шея у нее была тонкая и морщинистая, как у черепахи, что жила у них в «живом уголке». Бледные щеки прорезали глубокие складки. Галина Трофимовна сама никогда не повышала на ребят голоса, только пугала: «Скажу вот сейчас Тамаре Петровне! Будешь знать тогда!» Это звучало угрожающе.

Через несколько дней после того злосчастного тихого часа Тамара Петровна поманила ее к себе пальцем. А Илоне почему-то сразу захотелось в туалет. Угадав ее намерение, воспитательница прошипела:

– Куда?! А ну, быстро ко мне! – Сжавшись в комок, Илона приблизилась. – Я вчера разговаривала с твоим отцом. Он сказал, что на тихом часе ребята у нас не спят, а занимаются «черт знает чем», в то время как мы, воспитатели, «спокойно распиваем чаи». – Тамара Петровна в точности передала интонацию отца. Значит, папка все-таки рассказал ей! А ведь она доверилась ему! – Так чем занимались мальчики на тихом часе? – коршуном нависла над ней воспитательница. – Повтори мне то, что ты сказала отцу! Слово в слово. Ну?! – Илона хотела проглотить слюну, но во рту слюны не было. – Что, от вранья язык отсох?! – потрясла ее за плечо Тамара Петровна. – Я спрашивала у ребят. Они все, как один, сказали, что дверь закрылась сама собой от ветра, который влетел в спальню через форточку. И что Тарасов в это время крепко спал и даже храпел. А ты что придумала?! Зачем ты позоришь нашу группу? Да после такого никто из ребят с тобой играть не будет! Кому приятно общаться с вруньей?! И попробуй только еще что-нибудь рассказать своему папочке! Тебя в тот же день отчислят. Знаешь, какая очередь в детский сад? Каждое освободившееся место на вес золота.

Это было правдой. Родители часто говорили дома, что их семье «подфартило». А то бы с кем ее, Илону, оставить? Бабушки жили далеко: одна, бабушка Лара, мамина мама, – в другом городе, работала врачом. Папины родители жили в деревне. У них там и корова, и поросенок, и куры… Кто будет их кормить? Кто будет за ними ухаживать? В деревню к бабушке и дедушке Илона ездила с родителями только летом. И то всего на две недели. Папа работал электриком. Отпуск у него был небольшой. А маме еще хотелось съездить к морю. У нее от банковских бумаг «пухла голова». Бабушка Лара обычно подсаживалась к ним в поезде. Она тоже любила море. Считала, что морская вода, солнце и воздух помогают человеку здоровым пережить долгую зиму. Как жаль, что лето уже прошло!

Хоть бы Тамара Петровна заболела, что ли! Только где там! Она сама как-то смеялась, что даже вирусы ее боятся, мимо пролетают. Интересно, а свинкой взрослые болеют? Им как-то делали прививки. Ребята сначала боялись подставлять медсестре руку для укола. Но Тамара Петровна пугала: «Вот не сделаете прививки, распухнут у вас шеи так, что будете похожими на поросят. А то еще и хрюкать начнете!» После этих страшных слов Илона в ужасе потрогала шею рукой. Неужели такое бывает?! И первой подошла к медсестре. Хоть игла на шприце была ужасно длинной!

Другая воспитательница, Ольга Васильевна, была моложе Тамары Петровны и не была такой строгой. Но и ей, скорее всего, рассказали про бойкот. Илона как-то подошла к ней и робко заглянула в глаза. Но Ольга Васильевна сделала вид, что торопится куда-то, и, развернув Илону, легонько подтолкнула в спину: «Иди играй!» И ни о чем не спросила. А ведь раньше всегда улыбалась ей и ласково прижимала к своему боку. Сердце у Илоны сжалось. Она побрела в раздевалку и села на низкую скамейку, на которую обычно садились ребята, когда обувались. А за ней – Тарасов.

– Ну что, ябеда? Нажаловалась?! Предательница! Таких, как ты, предателей в войну с немцами расстреливали!

И он стал изображать расстрел. Указательным пальцем целился ей прямо в голову. Илона закрылась руками. Конечно, палец не выстрелит, но все равно страшно. И камня рядом нет. Тогда она изо всех сил сжала рукой деревянный край скамейки. Борька подскочил к ней и дернул за волосы. Не больно, но обидно. А мальчишка продолжал:

– Вот сейчас надаю тебе, и ничего мне не будет. Знаешь, кто у меня отец? Самый главный в милиции! Поняла?

Илона молчала. Отец у Борьки, действительно, был грозным и толстым. Когда он приходил за сыном, такой строгий, в форме, ребята боялись даже нос высунуть из групповой. Хотя чаще всего Борьку забирала из детсада мама. Илоне Борькина мать нравилась. Худенькая, стройная и красивая. Глаза у нее были удивительно добрые, но взгляд кроткий и беспомощный, как у бездомного котенка, которого однажды Илона обнаружила в сарае. Пока бегала к маме спросить разрешения взять котенка домой, он подевался куда-то. Наверное, собак испугался. Папа сказал, что это к лучшему. Мол, котенок бездомный и вшивый. Зачем только папа воспитательнице ее тайну рассказал?! Ведь несколько раз спросила: «Не скажешь никому?» И он кивал, соглашался.

А Борька между тем все не отставал:

– Запомни: я самый сильный в группе!

– А вот и не самый! – не сдавалась Илона. – Лёня Тузов сильнее тебя!

– Ха! – продолжал хвастать Борька. – Нашла сильного! Да он, как мой папа говорит, рыхлый весь. Я его, если захочу, могу одним пальцем на пол завалить. Показать?

Сказать было нечего. Лёня, действительно, был по сравнению с Борькой словно ватой набит. И даже ходил медленно, будто ему было лень передвигать свои толстые ноги. К тому же очень не хотелось, чтобы Борька Лёню на пол завалил.

– Запомни, Гагара! – доверительно прошептал ей Борька, оглядываясь. – Я даже воспитательницы не боюсь.

Это было правдой. Тамара Петровна редко делала Борьке замечания. И никогда не тащила за ухо в угол, как других ребят. Просто грозила пальцем: «Папе скажу!» Лицо у Борьки сразу становилось каким-то кислым. Он на глазах сдувался, как проткнутый иглой резиновый шар. Тамара Петровна отца Борькиного обожала. В его присутствии воспитательница на глазах превращалась в царевну. Ни с кем из родителей она не разговаривала таким ласковым голосом.

– А чего это ты, Гагара, в раздевалке сидишь? Своровать что-нибудь хочешь? – все не мог успокоиться Борька. Говорил, а глаза у самого смеялись.

Илона покрутила пальцем у виска и тихо попросила:

– Отстань ты от меня! Слышишь? Прошу как человека.

– А ты получше попроси! – откровенно издевался он над ней.

– Это как?

– Поцелуй!

– Тебя?! – в ужасе сморщила лицо Илона.

– Тогда на колени встань! – быстро переиграл Борька.

– Злой ты! – глядя прямо ему в глаза, выкрикнула она. – Вырастешь и будешь бандитом! Будешь людей мучить!

– Глупая ты! – сплюнул ей под ноги Борька и, насупившись, наконец удалился в групповую.

Фильм закончился. Но врач не уходила. Стала ласково гладить Илону по руке. И она снова заговорила.

– Знаете, у меня в детстве были две любимые сказки: «Красная Шапочка» и «Гадкий утенок». Красная Шапочка поражала своей смелостью. Ведь она не побоялась даже Волка! И бабушку спасла. А «Гадкий утенок» – эта сказка про меня. Всегда считала себя на него похожей. Такой же угловатой, неумелой и некрасивой. В детстве просила маму читать эту сказку много раз. Та удивлялась и говорила: «Ты же эту сказку уже давно наизусть знаешь!» Но я упрашивала так слёзно, что она снова начинала читать. А когда мама уходила, я плакала, зарываясь лицом в подушку. Потом слезы кончались, и я принималась мечтать о том времени, когда превращусь наконец из гадкого утенка в прекрасного лебедя. И все откроют рты от восхищения. Все! Даже Борька! Нет, красивой я стать не хотела. И на то были причины…

В детском саду у нас было четыре группы. Обычно во время прогулок все воспитательницы стояли у беседки. Воспитательница младшей группы, ее звали Софьей Семеновной, была очень красивой, такой красивой, что я даже стеснялась смотреть на нее и всегда разглядывала лишь украдкой. Большие раскосые и ярко-голубые, как у куклы, глаза, длинные пышные белокурые волосы, полные и красиво очерченные губы. И только голос у нее был неприятный – какой-то визгливый. Это она предложила ребятам играть в Бабу-ягу, прекрасных принцесс и бесстрашных рыцарей. А когда стали распределять, кто кем будет, Тамара Петровна сказала, что Бабой-ягой буду я. Девчонки, конечно, обрадовались. Никому не хотелось быть злой старухой. А мальчишки сразу наломали веток и стали размахивать ими, заставляя меня бегать от них по площадке. И я бегала, пока они меня не окружили. Мне ничего не оставалось, как спрятаться за воспитательниц. И я невольно попятилась ближе к ним. Мальчишки отстали, побежали успокаивать принцесс. Рядом с беседкой была песочница. Я присела возле нее на корточки и стала что-то чертить на влажном песке. У меня до сих пор сохранилась такая привычка. Если нервничаю, начинаю что-то чертить, не на песке, конечно, на бумаге.

Воспитательницы о чем-то шептались и потом громко смеялись. Софья Семеновна сделала шаг в сторону и чуть не наступила мне на руку. Ойкнула и резко повернулась ко мне. Увидев меня, воскликнула:

– Кто тут под ногами путается?!

– Есть тут у нас одна известная особа! – усмехнулась Тамара Петровна.

– Ты что здесь делаешь?! Подслушиваешь взрослые разговоры?!

От визгливых ноток в голосе Софьи Семеновны у меня сердце забилось так сильно, что, казалось, вот-вот выскочит из груди. И ноги перестали держать. Я шлепнулась на песок.

– Поглядите на нее! Как устроилась! – снова возмутилась Софья Семеновна и, схватив меня за руку, оттащила на середину площадки: – Ну-ка, иди играй с ребятами!

– Ну что ты на нее так взъелась, Соня? – попробовала заступиться за меня Ольга Васильевна.

Но Тамара Петровна резко оборвала ее:

– Брось ты, Оля! Соня права. Нечего им возле взрослых крутиться. Детям потакать нельзя. Поверь моему опыту. Допустишь слабину – на голову сядут. Пусть привыкает вместе со всеми играть. А то дикая какая-то.

«Добрые рыцари» только этого и ждали. Снова погнали меня по площадке, щелкая прутьями. У сарая стали хлестать уже не по земле, а по ногам. На ногах вспухли бордовые ссадины. Я очень боялась, что их увидит мама. Когда она пришла за мной, я все старалась опустить подол юбки как можно ниже. Но мама все равно увидела.

– Погоди-ка, погоди! – приподняла она юбку. – Что это у тебя? Кто тебя так?! Тарасов?

– Нет! Я сама. Мы шалаш из веток строили. Вот и поцарапалась, – как можно убедительнее тараторила я.

Мама, поверив, покачала головой.

– Ты у меня как мальчишка! Все тебя на какие-то приключения тянет. Другая бы, как все девочки, в куклы играла. А этой надо какие-то шалаши строить.

Выдумка про шалаш звучала правдоподобно. У дальнего забора детсада действительно были спилены кусты. А ветки никто так и не убрал. Они, похоже, уже засохли, потому что листья пожелтели и скукожились. Мальчишки выламывали прутья из этой кучи.

И про Тарасова маме тоже не соврала. Он правда не бил. И даже не злорадствовал, а молча стоял и кусал на пальцах заусенцы. Это он, Борька, подал «добрым рыцарям» идею отстать от Бабы-яги, пока, мол, воспитательницы не заругались.