скачать книгу бесплатно
– Но вы выглядите гораздо старше.
Мишка ухмыльнулся.
– Так ведь я Советскую Родину три года под Ашхабадом охранял.
Константин Константиныч потупил глаза и машинально опустил чашку с шампанским. В армию его не взяли по весу и росту, и это, конечно, било по самолюбию во многих компаниях. Да и на курсе он оказался одним из младших – кто после дембеля, кто от станка.
– А-а-а, – протянула Надежда Юрьевна, – наверное, вы там и научились ананасы разделывать?
Мишка тактично смолчал, в задумчивости потерев нос рукой. Вид его был неловкий, как бывает, когда старший человек сморозит глупость.
– Ананасы, – спасая ситуацию, пояснил Валера с экономического, повернувшийся всем корпусом к Надежде Юрьевне, – в нашей стране не растут. Импортный продукт. Но солнечная Туркмения тем не менее радует нас другими вещами: например, хлопок-сырец…
Гуманитарный язык Валеры уже нащупывал дорогу до Киева. Валера явно положил взгляд на соседскую дочку, скромно сидевшую в углу и всю дорогу молчавшую. В этом он был не одинок: Бусовцев сидел дальше от них обоих, прижатый к самой стене, и недобро поглядывал то на Валеру, то на соседскую дочь.
…Ели. Ели вкусно. Никогда, наверное, Константин Константинович не был так счастлив на Новый год. Он помнил почти все свои новогодние вечера, начиная лет с четырех. Они бывали разными: сорок третий встречали в какой-то деревне под Курганом с картошкой и солью, но глаза у мамы были впервые за много месяцев счастливые, и взрослые не один день о чем-то переговаривались взволнованно, и все крутили и крутили ручку репродуктора. Сорок шестой не отмечали вовсе: было негде. Комната в створе Глинки с видом на Никольский Морской собор оказалась занята, и мать обивала пороги, чтобы получить хоть какую-то жилплощадь; в конце концов дали: на Выборгской стороне, в самом конце Карла Маркса. Эти несколько дней, пока решался вопрос, Костя спал на чемодане в углу чьей-то квартиры (чьей, он не помнил) и горько плакал, когда холодным январским утром стало понятно, что обратно пути нет. Он плакал оттого, что не увидит больше снежной пыли на стенах собора, не услышит его колоколов, запаха пирожков с капустой из церковной лавки, и еще он плакал оттого, что во время отъезда, когда мать кидала в чемодан попадавшиеся под руку вещи, когда он не понимал, не мог в силу возраста понимать, что происходит, но сердцем чувствовал, что что-то страшное, спрятал за шкафом, решив своим детским умом, что так надежнее, жестяной паровоз и карточку Буденного.
(Спустя много лет, уже совсем в другой жизни, он заглянул туда. Коммуналку расселили, парадную выкрасили в однотонный зеленый цвет, хотя когда-то по стене шли обои с бордюром, печку сломали, навесили батареи, пробили магистральную канализацию и водопровод. Планировка квартиры изменилась столь сильно, что, когда новые хозяева пустили его в помещение, Константин Константиныч едва мог предположить, где была его конура. К тому моменту дважды дед, он удивился: неужели это было здесь, со мной, в этом городе?..)
В коммуналке на Выборгской стороне и протекли его школьные годы. В семи комнатах вместе со Светой Рябининой, с Лазарем Ефимовичем, с капитаном третьего ранга Федотовым, который курил морскую трубку, не запирая дверь, за что на него выступала ополчением вся квартира…
В пятидесятом ему влетело: за неделю до праздника, в один из последних дней учебы перед каникулами, он с друзьями убежал с уроков в кино. Крутили «Падение Берлина». Строгая билетерша не хотела их пускать, но Костя с друзьями так убедительно врали ей, что учеба уже кончилась, что она поверила. За это его лишили праздника: в двадцать один тридцать – отбой, но и сквозь две двери было слышно, как звенит посуда в общей гостиной.
В пятьдесят пятом… впрочем, не важно, что было в пятьдесят пятом.
Сейчас праздник впервые шел так, как он должен был идти: Константин Константиныч был во главе стола, хоть и сидел сбоку – он мог вообще бы есть стоя, прислонившись к внесенному, но незаполненному шкафу, это бы не играло никакой роли.
– А я хочу поднять тост, – провозгласил, поднимаясь, Леня Грисман, – за Клавдию Ивановну. Хоть я и не такой давний знакомый Кости, как, например, Миша, я все же имел возможность узнать Клавдию Ивановну и понять, скольким хорошим в себе обязан ей Костя. Клавдия Ивановна…
Он что-то говорил дальше, но говорил неуклюже, неказисто; от волнения искренний его порыв обрастал очевидной совершенно лестью, и только столь же искреннее смущение Клавдии Ивановны спасало ситуацию.
– А я подниму тост за Новый год! – воскликнула Света Рябинина, и стало понятно, что она уже слегка поплыла. – Пусть он принесет с собой только хорошее!
К этому тосту все присоединились гораздо более охотно, и только Константин Константиныч увидел, как промолчала, поджав губы, жена и как быстрее всех отняла руку от общего фарфорового букета.
Бусовцев каким-то образом протиснулся через весь стол и теперь сидел по правую руку от соседской дочери, осаждая таким образом ее вместе с Валерой с обеих сторон. Градус повышался, все гости говорили уже в полный голос, и в этот момент в соседней комнате захныкал Боря. Жена мгновенно выскочила из-за стола и скрылась за дверью.
И почти тут же Люда Щеглова воскликнула, показывая на стрелки:
– Ребята, сейчас же наступит!
И в самом деле, до Нового года оставалось совсем чуть-чуть. Начали наливать и накладывать, двигать стульями и толкаться в кучу. Константин Константиныч растерялся, не зная, как ему быть, и прежде, чем он успел что-нибудь подумать, начали бить часы.
Новый год наступал с Охты и Оккервиля и двигался строго на Запад, скользя от меридиана к меридиану. Старушка Земля хрустела осью, но все же поворачивалась, и в то время, когда прошлогодние дырки от созвездия Малой Медведицы совпали с нынешними, звезды вспыхнули ярче Солнца и Новый год ворвался в квартиру 19 дома № 21 литера А по Заневскому проспекту.
Когда уже все гости ушли, жена, поджав губы, сказала ему:
– Видел, как Бусовцев на дочку соседскую поглядывал?
– Видел. Что же тут дурного? Он человек холостой.
Жена цокнула языком.
– Да ведь он поглядывать начал только после того, как с Мишкой к ним в квартиру за столом сходил…
Светало. Гора посуды лежала в раковине на кухне, напоминая об ушедшей ночи. Маленькая комната была заставлена вязанками книг, тюками с одеждой и мамиными тубусами – Клавдия Ивановна работала чертежницей.
Константин Константиныч подошел к окну и увидел уходящую ввысь светлую стену строящегося дома напротив, одного из четырех одинаковых зданий ансамбля Заневской площади. У подножья стены на земле тут и там были свалены штабеля кирпича, а у самого входа, прикрытые брезентом, стояли одна в одной несколько чугунных ванн.
Ни крыши, ни остекления еще не было, и оттого здание – темное, слепое и лысое – выглядело особенно неуютно. Не было даже рабочих, бойким стуком молотков и веселым матерком способных оживить эту мертвую панораму. Было раннее утро после новогодней ночи…
Жена, стоявшая рядом, будто почувствовав то же самое, прижалась к Константин Константинычу, положила голову на плечо и сказала:
– Надо будет занавески повесить. А то вселятся, будут глазеть…
До стены дома и в самом деле от их окна насчитывалось едва ли тридцать метров. Жителям последней лестницы повезло больше: новостройка стояла как бы наискось, и оттого пустырь между домами имел треугольную форму и расходился вширь, начинаясь как раз от того торца, где жили Теплицыны. Пустырь был уже засажен чахлыми саженцами и обещал в будущем превратиться в садик. И садик, и двор у обоих домов получался общий.
Константин Константиныч ничего не ответил про занавески, но поцеловал жену в макушку и сказал:
– Давай спать ложиться… и в самом деле утро уже.
Друзья справили Боре детскую кроватку.
– У всех одно новоселье, а у него два, – пошутил отец, расстилая на паркетном полу матрац.
Первого января шестьдесят второго года Боря открыл глаза и увидел перед собой не ставший уже за пару недель привычным коричневый деревянный плинтус, из-под которого торчали не до конца приклеенные обои, а светлый, невероятно белый потолок. Он уходил куда-то ввысь, подпираемый вертикальными орнаментами на стенах. И деревянные прутья кроватки, окружавшие его со всех сторон, высились будто греческие колонны на развалинах Парфенона. В окно светило яркое зимнее солнце.
Боря проснулся и заплакал. Ему шел четвертый год.
Глава десятая
Вадим проснулся так, как просыпается хотя бы раз в жизни каждый студент. Мама трясла его за плечо, и ее недовольный голос был способен пробить даже самый крепкий сон.
– Вадим, Вадим, да проснись ты! Двадцать минут восьмого уже! Ты же собирался с утра доучить глаголы! Вечером обещал!
О, какое же это унижение – тебе, двадцатилетнему, лежащему под одеялом в одних трусах, вставать в осеннее утро на пару, которую уже решил пробить! И ведь не объяснить маме, что к Черноусову лучше не прийти никак, чем прийти плохо готовым, что этот прогул не отразится ни на чем – до сессии еще куча времени, – что это, в конце концов, его жизнь, его выбор факультета, и за обучение никто не платит, и уж, наверное, он со всем этим как-нибудь разберется.
И даже сослаться на «мне ко второй» не получится – увы, но расписание его пар она знала. И считала сына, хоть он уже и учился на третьем курсе, едва ли не более опасным оболтусом, чем сына-десятиклассника.
За окном едва брезжил рассвет. Вдалеке, за Железнодорожной, гулко грохотал товарняк, отдаваясь эхом в дребезжащем стекле серванта: немецкий дом послевоенной застройки таил в себе деревянные перекрытия, чутко улавливавшие вибрацию проходящих поездов. В детстве Вадиму нравилось засыпать под это убаюкивающее подрагивание. Можно было представить, что ты и сам куда-то едешь далеко-далеко – на теплое море, наверное, а вовсе не на латынь первой парой в конце октября.
Но эта дорога не шла на море. Эта дорога вела на Мгу и Волховстрой, и Вадим помнил, что когда-то по этой дороге его деда увозили в эвакуацию.
Пришлось вставать. Времени не оставалось уже не только на лексический минимум из десятого параграфа учебника Попова и Шендяпина, но и на завтрак.
Вадим не очень любил приезжать в Металлострой. Не только из-за таких вот подъемов. Каждый приезд его обманывал. Вадим ждал, что будет как всегда: синее небо с балкона, овсянка на завтрак, которую, так уж и быть, можно обильно посыпать сахаром, и вечный футбол по вечерам, когда и бабушка, и дедушка болели как за родных и не могли налюбоваться на молодого Аршавина.
Сейчас мама жила там одна.
Мебель осталась на прежних местах, и балкон был таким же чугунным и крохотным, и немецкая лепнина такой же старомодной. Можно было сварить овсянку и посыпать ее сахаром, в этом не было никакой проблемы. Так отчего же каждый раз Вадим уезжал с чувством того, что его обманули? И отчего это чувство все острее?
А самое главное – после сделанного ремонта изменился запах. И в какой-то момент, в какой-то приезд Вадим понял, что он его забыл. Забыл запах. Запахи вообще узнаются легко, а помнятся трудно. Нет у человека такого органа, который бы их помнил.
Он жил поначалу с мамой после развода. И места было больше, и район получше. Когда они остались в этой квартире вдвоем, ее контроль за ним стал, по его представлениям, чрезмерным, и он мало-помалу перебрался к отцу. Это произошло постепенно: сначала Вадим стал уезжать туда чаще, чем обычно, потом оставаться на целые выходные, а потом в какой-то день перевез вещи. Предлог был благовидный: ездить оттуда в универ было ближе. И вот сейчас, видимо, мама разыгрывает этот предлог в свою пользу.
…Из железной двери парадной, бегом через двор, через аллеи с голыми деревьями, через огромную площадь с помпезным домом культуры – к двести семьдесят второй маршрутке.
Каждый приезд в Металлострой убеждал Вадима в том, что в мире архитектуры не было и нет ничего человечнее сталинской послевоенной застройки. Объяснить себе этого феномена он не мог, но это определенно было так.
Двухэтажные немецкие домики с тупоугольными эркерами и черными чугунными балконами выстраивались в линию, в ряд, в каре, организовывали собой хаос пространства, а значит – уменьшали энтропию. Было среди них множество одинаковых в планировке, и не было среди них двух одинаковых по цвету: желтые, оранжевые, малиновые, серые; были среди них отремонтированные вчера и были среди них отремонтированные в прошлом веке. Штукатурка последних переливалась разводами, напоминавшими мрамор.
Плюхнувшись на протертое кожаное кресло, Вадим ощутил такое приятное тепло, предательски исходящее откуда-то из чрева газельки, что понял: повторить глаголы он точно не сможет. Тепло разливалось по закоченевшим под тонкими джинсами ногам, убаюкивало. Хотелось уставиться в окно и ехать так целую вечность, скрестив руки на груди и спрятав ладони под мышками.
Маршрутка зачем-то дала кругаля и пошла по Железнодорожной, где сбоку от платформы, в зарослях пожухлой травы, на двух массивных бетонных распорках, напоминавших рогулины улитки, висели в воздухе железные буквы: «ЛЕНИНГРАД». Буквы когда-то были красными, а обрамлявший их прямоугольник – белым, сейчас же и то, и другое стало ржавым.
Советский проспект уже встал. Разблокировав телефон, Вадим ткнулся в синюю галочку и сонными глазами уставился в ленту. Еще не доезжая пожарной части, где над кирпичной каланчой навеки застыла в воздухе красная машина, Вадим закемарил.
В Рыбацком его растолкали.
– Вадим, скажите мне, в каких случаях употребляется Nominativus cum infinitivo?
– В пассивном залоге.
– Что в пассивном залоге? Приведите пример.
– Dicunt eum virum non… non bonum socium esse[1 - Говорят, что тот муж не… не является хорошим союзником.].
– Это Accusativus cum infinitivo.
– Да. Сейчас… сейчас я переделаю.
Неприятная тишина. Даже вентиляция не шумит.
– Eus vir…
– Нет.
– Is vir… is vir non… bonum…
– Вадим, это же очень просто. Конструкция Nominativus cum infinitivo структурно вполне соответствует конструкции Accusativus cum infinitivo. Разница только в том, что в Nominativus cum infinitivo логическое подлежащее, выраженное прежде винительным падежом, здесь выражается именительным. Сохраняется и логическое сказуемое в виде любого из шести инфинитивов, и необходимость согласовать подлежащее в числе, лице и роде с управляющим глаголом. Вы правильно сказали про пассивный залог, но дело ведь в том, что зачастую этот пассивный залог сугубо формальный, грамматический. Это касается тех отложительных глаголов, которые не имеют активного залога в латинском языке, но имеют в русском. Не молчите. Мне нужно понимать, что вы понимаете, понимаете?
Вадим молчал. В общем и целом он представлял себе эту конструкцию, но воплотить ее в качестве единого целого решительно не мог. Голова гудела, д’Артаньян чувствовал, что тупеет.
На доске уже тем временем появлялись два параллельных столбика глагольных окончаний, от которых черными маркерными пучками тянулись связи к несчастному мужу, поставленному в неловкое положение меж двух падежей.
В конце концов, с грехом пополам предложение было составлено.
Затем Черноусов дал еженедельный тест.
– Первый вариант спрягает глагол «ненавидеть»… второй вариант спрягает глагол «убивать», имею в виду без пролития крови – да, латинский язык богат на такие нюансы… Первый вариант склоняет «тот достойный всадник», второй – «этот большой ученик»… и, наконец, лексический минимум: пословица… сестра… змея…
Черноусов диктовал достаточно размеренно, чтобы можно было успеть записать. Потом дал минут десять на выполнение задания и еще пару минут для проверки.
Вадим сдал почти чистый лист.
Черноусов проверял работы всегда сразу же, бегло – для него это было рутинной операцией, не сложнее чем разогреть тарелку в столовской микроволновке на четвертом этаже. В руках его резко дергалось черное стальное перо, черкавшее крест-накрест целыми кусками.
– Пословица по-латински, Вадим, будет proverbium, а не verborium… Verborium – это какое-то глаголище.
Кто-то издал нервный смешок. Вадим молчал. Он знал, что получит кол, на которые magister никогда не скупился.
Зато – приехал! Спасибо, мам. Определенно, это унижение того стоило.
Самое паршивое, что перед Черноусовым было и в самом деле стыдно. И не из-за того даже, что он, Вадим, учась на третьем курсе, пересдает предмет из первого, чтобы поменять кафедру – извинительно напрочь забыть язык, которым два года не пользовался. В случае с Черноусовым нельзя было знать наверняка, как он относится к извечной студенческой неорганизованности (на вопрос о том, будет ли зачет на вечернем факультативе, который, вроде бы, добровольный, он как-то ответил: «Каким бы няшечкой и мимишечкой ни был студент, у него есть только два мотиватора: экзамен и зачет»), но казалось, что каждое проявление их незнания ранило его абсолютно искренне.
Вадим понимал, что это было педагогической тактикой Черноусова – задирать планку заведомо высоко. И все-таки это работало.
Как-то раз, в самом начале первого курса, обращаясь к зеленым вчерашним школьникам, Черноусов, неожиданно перейдя с другой темы, спросил:
– Все же читали Эразма Роттердамского?
Аудитория дружно помотала головой.
– Но послушайте, – голос Черноусова звучал трагически. – Ведь если мы не будем читать Эразма, то мы будем всё ближе к тому, что вы, именно вы, – он указал пальцем на побледневшего парня за партой у стены, – будете тем, кто будет стрелять по толпе с крыши.
В конце первого курса Вадим попробовал почитать Эразма. Почти ничего не понял. И все-таки что-то понял.
– Планы на вечер есть?
Вадим апатично пожал плечами.
– Пойду пообедаю. Потом посплю у философов на этаже. Выучу этот проклятый лексический минимум, пойду пересдавать. Черноусов на кафедре все равно до шести.
Денис склонился над ним и с видом Мефистофеля взирал на одногруппника.
– Есть идея получше.
– Какая? – без особого интереса спросил Вадим.
– Сегодня у меня будет туса, приходи. Сестру твою я уже позвал вчера. Черноусову ты и на следующей неделе сдашь, все равно сейчас не выучишь ничего.
Вадим в очередной раз подумал, что Денис к его сестре явно неравнодушен. Она была старше их на два с половиной года, и это, может быть, было не так фатально, как в средней школе, но все еще ощутимо.
– В честь чего? – спросил Вадим. – Четверг же.
– Ни в честь чего. Квартира в моем распоряжении. Это здесь же, на Ваське, двадцать минут ходу. Синк эбаут ит.
Вадим с тоской посмотрел в окно. В стекло лепил снег, и, хотя время едва перевалило за обеденное, уже появились первые признаки грядущей темноты. Самые крохотные. Вывеска на другой стороне улицы, даже не сама вывеска, а подзаголовок под ней – вот это уже отсюда нельзя было прочесть, а остальное все было по-прежнему. Еще один убитый день. Еще один хвост к зачетной неделе.
