Безликий

– Что «прости»? – Прокричал Толя. – «Прости» в карман не положишь и не сфотографируешь на него церковь!

– Я не хотел же. Толя! Ну, пойми же ты… – Как можно виноватее сказал Саня.

Толя в этот момент с негодование отвернулся от него и посмотрел на церковь. Смотрел он на освещаемый храм божий с минуту, после чего повернулся к Сане, заметно изменившись в лице. Он был подозрительно спокоен и, скорее улыбчив, чем презрителен к своему старому знакомому. Иван не смог поверить в такую кардинальную перемену; он думал, что Толя предпримет что-то другое, нечто такое, что смогло бы восстановить утраченную справедливость, (но каким образом он это сделает, Иван не знал), но что последовало дальше, повергло его в еще большее недоумение. Толя положил руку на плечо Сане и смиренно, даже стоически, сказал (все-таки чувствовалось, что он преодолевает приступ внутренней злости), что ничего страшного в том, что произошло – нет.

– Фотоаппаратом больше, фотоаппаратом меньше – какая разница. Значит – не судьба моей дочурки быть фотографом и развить свой вкус к прекрасному. На все воля всевышнего, верно, Саня? Быть может, это такой знак он мне подал? Быть может, ее призвание совсем в другом…

– Да! Я тоже самое, – Саня икнул, – тоже самое хотел тебе сказать. В точности тоже самое. Это определенно знак. – Заискивающе продолжил он и поднял указательный палец в небо.

– Ладно, Саня, хоть и паршиво мне теперь, но ничего не поделаешь. Не отбирать же мне у тебя последнее, и не в суд мне на тебя подавать. Давай, будь здоров. – Сказал Толя. – Иван, пойдем – прогуляемся еще немного. – Он в очередной раз раскашлялся.

Выйдя из парка, Толя и Иван отправились по направлению к машине. Шли молча и сосредоточено, каждый погрузившись в свои мысли. Приблизившись к зданию администрации, Толя, который так и держал в руках обломки фотоаппарата, злостно бросил их в белокаменную стену. Раздался скрежет пластмассы и резкий звон железа.

– Подонки… – Пробубнил себе под нос Толя и ускорил шаг….

Сели в машину; Толя около минуты смотрел пустым и ничего не выражающим взглядом в окно; дождь усилился, по крыше начала играть легкая барабанная дробь. Иван задумчиво смотрел перед собой, не в силах выдавить ни единого слова. Все, что произошло, казалось ему нелепым и в наивысшей степени странным; он не мог решить для себя, как ему воспринять сложившуюся ситуацию и какой вывод сделать. Одним словом, он был в замешательстве; он был предан сомнению.

В окно, располагавшееся рядом с водительским местом, кто-то постучал. Толя с тем же опустошенным взглядом (по прошествии долгого времени Иван вспоминал этот взгляд как блаженный) открыл его; под дождем стоял Саня, его шапка и куртка успели порядком промокнуть, что делало его наружный вид еще более удручающим.

– Чего тебе? – Спросил Толя.

– Толя… – замялся Саня, – я тут хотел попросить тебя… совсем немного, чтобы опохмелиться, понимаешь?

– Чего он просит? – Спросил Иван у Толи.

– Денег он просит, вот чего. – Ответил он.

– Да как он смеет! Ведь это совсем низко; более того, это подло. – Продолжил Иван. – Насколько я понял, фотоаппарат стоит денег. Вы копили на него несколько месяцев, работая сверхурочно. Этот тип разбил подарок и у него хватает наглости просить еще у вас денег. Почему у него нет чувства гордости?!

– Ему уже все равно. – Безразлично ответил Толя, по-инерции извлекая купюру из кошелька и передавая ее Сане, который со словами благодарности поспешил сгинуть прочь. – И гордыня один из самых тяжких грехов…

5

Впрочем, Толя быстро вернулся в свое нормальное расположение духа, если можно применить к описанию внутреннего состояния эпитет «нормальное»; «нормальное» – означает такое, что не привлекает внимание, что остается с человеком в тихом спокойствии, но и в состоянии легкой возбужденности – в состоянии парящего остатка того, что ранее выходило за рамки размытого понятия «нормы». Так, и Толя остановив машину около девятиэтажного дома, чувствовал и досаду за сломанный подарок, но в еще большей степени – скрытое довольство: последнее было тем, что появилось в душе по той причине, что он смог простить и дать денег Сане после того, как тот разбил фотоаппарат, на который он несколько месяцев копил скрупулезно деньги. И способность простить крушителя подарка освободила Толю от какого-либо сожаления и сетования на произошедшие события.

Иван все-таки был поражен в высшей мере: он не мог понять, как Толя в сложившейся ситуации может сохранять относительное спокойствие, и чуждое его понимаю смирение. Он думал, что Толя не то, что обязан – у него просто нет иного выхода, кроме как отстаивать свои нарушенные права и всеми силами стараться восстановить справедливость. Для Ивана все произошедшее было сравнимо с театром абсурда, в котором герои постоянно поступают так, как они поступать не должны, но поступают так, как не должны исключительно во имя самого абсурда. У него – на несколько коротких мгновений – появилось ощущение, что все происходящее вокруг – это розыгрыш, неправда или дурачество какой-то группы людей, желающей поставить на нем социальный эксперимент. То ощущения было странным, и Иван сразу же пожелал от него избавиться, тряхнув несколько раз головой и невольно чертыхнувшись.

– Это мой дом. – Сказал Толя. – Один из множества пчельных ульев, как ты недавно заметил.

Они вышли из машины и направились к подъезду. Заметно похолодало; дождь по-прежнему моросил. В подъезде пахло мочой и сыростью, на лестничных клетках горел тусклый желтый свет, освещая совсем малую часть внутреннего организма девятиэтажного дома.

– Сейчас придем, – запыхавшись, начал Толя, поднимаясь на третий этаж, – не обращай внимания на обстановку: мы живем бедновато, понимаешь… ну да я тебе немного рассказал уже… в общем, можно без критики?

Иван неуверенно кивнул, не поняв до конца, чего от него желает добиться Толя; но подумать о смысле слов того у него не хватило времени. Он уже зашел в узкий коридор, и ему в нос ударил приятный запах еды; где-то в глубине квартиры шумел напор воды, который создавал бытовую симфонию со звуками работающих газовых конфорок и бесполезно играющего телевизора. Толя разулся, снял куртку и жестами начал подгонять Ивана, чтобы тот тоже поспешил раздеться. Толя заметно волновался, но не до такой степени, чтобы придать его замешательству сколько-нибудь пристальное значение; он позвал свою жену, Надежду, и когда в коридор вышла средних лет женщина с аккуратно убранными в хвостик волосами, одетая в старый красный фартук, на котором можно было заметить несколько свежих следов чего-то жирного, он познакомил ее с Иваном и добавил, что этот человек поживет немного в квартире. Надежда безразлично пожала плечами, тем самым показав свое согласие, и добавила, чтобы они мыли руки и проходили за стол ужинать. Иван жадно осматривал квартиру; он словно старался не упустить не одной детали интерьера, не оставить без внимания ни едино интересующей его вещи; когда он вошел в ванну по настоянию Толи, то Иван ахнул, не в силах более себя сдерживать.

– Я понимаю, – начал оправдываться Толя, – что обстановка не из лучших, но все-таки мы живем неплохо – скромно и с некоторым вкусом.

– Отнюдь! – Вскрикнул Иван. – Вы живете прекрасно. Никогда я еще не видел таких квартир, такой красоты и подобной роскоши. В селении А. с вашей квартирой сравниться только дом главного судьи.

– Неужели? – Поинтересовался с недоверием Толя. – У нас в городе Р. такая квартира – стандартное жилье для семьи. Единственное, нам повезло с тем, что квартира имеет три комнаты, а не две, как по общим правилам принято иметь людям нашего достатка и положения.

Толя вкратце рассказал, как они получили эту квартиру, и, подводя итог, добавил:

– Короче говоря, дело случая. Если бы не везение, то ютились бы мы в задрипанной двушке, и даже тебя не было бы места разместить. А в трешке, – Толя не скрывал своей некоторой гордости, – всегда есть место гостю. Спасибо за все Анне Дмитриевной, – он посмотрел на неровный потолок, – пусть земля ей будет пухом.

– Благодарю. – Лаконично ответил Иван.

В следующее мгновение они прошли на кухню, размер которой был таким, что умещал не более трех человек: Иван, Толя и Надежда находились близко друг к другу (кухни квартир многоэтажных домов всегда предполагают некоторую интимную близость), от чего вначале появилась вполне ожидаемая неловкость, но постепенно и она рассеялась, ведь все трое были увлечены разговором и вкусным ужином.

Некоторое время Иван не принимал участие в разговоре супругов, но с аппетитом кушая ужин, который состоял из макарон с котлетами, слышал, как они говорили о вещах бытовых и его никаким образом не касающихся, то есть о тех вещах, которые были понятны только двоим и никому больше. Так, Надежда спрашивала Толю: «Петрович все также?», на что получала ответ, который ее вполне устраивал, но только по той причине, что она была причастна к первоначальному контексту и понимала сущность того, что вмещает под собой «Петрович», как человек и личность, которую они знают. «Без изменений. Все висит под окнами» – отвечал Толя. Петрович был другом их семейства, который хочет найти себе новую работу, но все никак не может; его старая работа была связана с некоторой опасностью: Петровичу каждый день приходилось парить на уровне многоэтажных домов, чтобы устанавливать кондиционерное оборудование в офисы. Под пятьдесят лет такая работенка его, конечно, не прельщает, но делать нечего: работы другой нет, поэтому приходиться парить в воздухе и устанавливать кондиционеры. Поиском работы для Петровича уже как месяц занимается Толя (который и сам себе найти работу не может, чтобы она его устраивала), но занимается поиском он усердно и старательно, от чего тема про Петровича и его работу стала бытовой для Толи и Надежды. Потом супруги немного поговорили о своей дочери, Свете, и по тону было вполне понятно, что ни отец, ни мать недовольны ее поведением и образом жизни.

– Где Света? – Спрашивал Толя.

– Как ты думаешь?

– Понимаю. У него… надеюсь, что она образумиться.

– И не мечтай: она упряма как баран. Ее толстокожесть ничем не пробить: если решила, то ничего не изменишь. – Сказала Света.

– Такой возраст…

– Вскоре он пройдет…

– Как уберечь Свету от всего этого ужасного? Страшно за нее бывает. – Тихо пролепетал отец.

– Лучше бы с самого начала того типа спровадил с лестницы и ничего бы этого не было.

– Откуда я знал, что так выйдет?! – Толя немного раздражился, но было заметно, что подобная раздраженность была умело наигранна (для жены) и привычна для него, ведь подобные разговоры с недавнего времени стали постоянными и вошли в привычный обиход.

– Ладно, ладно, – снисходительно сказала Надежда, – никто из нас не пророк, но со Светой стоит поговорить. – Она вскинула руки в негодовании. – Не смотри так на меня: да, да, нужно еще раз с ней поговорить. Не качеством, так количеством до нее, быть может, мы когда-нибудь достучимся. – Надежда нервно коснулась волос. – Дурит она, ой как дурит. Сама понимает это, а все равно признаться не хочет в собственной дурости. В кого же она такая гордая? И при своей гордости еще и любить умеет.

Немного помолчали; Иван с аппетитом кушал; между Толей и Светой повисла напряженность, каждый прокручивал в голове, что еще можно добавить к предыдущему разговору. Первым спохватился Толя:

– Представляешь, Саня – пьяница, ты его знаешь, – разбил фотоаппарат, который я на день рождение Светы купил.

– Как так?! – Вскрикнула Надежда, от отчаяния обхватив голову руками. – Ты же ведь кучу денег отдал.

– Ничего не поделаешь, так, вот, вышло…

Толя вкратце, но, не упуская главного, рассказал о произошедших событиях с Саней; единственное, он умолчал о том, что дал ему потом денег.

– Жаль, конечно, но что еще в такой ситуации сделаешь?

– Вот, и я о том же… Толя тяжело вздохнул и раскашлялся.

Иван вскоре закончил ужинать: в селении А. он привык питаться размеренно и небольшими порциями, поэтому, даже, чувствуя сильнейший голод, многолетняя привычка не уступила: он с трудом доел тарелку макарон и две котлеты. На Ивана удивленно посмотрела Надежда; в ее взгляде чувствовался легкий укор или, лучше сказать, непонимание, но сама суть ее взгляда была неизменна: два голубых и выразительных глаза источали тепло и доброту.

– Иван, – начала Надежда, – неужели мой ужин тебе невкусен? Мне сейчас Толя сказал, что ты с самого утра ничего, не евши, а на деле, так вполне сытый человек.

– Нет, нет. Ужин вкусен: правда, макароны мне показались пересоленными, но это пустяки. – Иван пожал плечами. – Я привык в селении А. кушать понемногу и небольшими порциями: так с самого детства учили. Даже чувствуя сильный голод, никак не могу скушать много.

– О… – протянул Толя, – селение А. – это чудное место. Мне иногда не вериться, что существует такое на нашей земле: и денег там нет, и все справедливо, и каждый трудоустроен, и достаток зависит от твоей полезности обществу… сказка, а не место. – Подытожил Толя не без нотки иронии. – И теперь, вот, узнаю, что питаются там дозировано и в меру. Мечта, а не место обитания.

Надежда в недоумении посмотрела на Толю, и он, увидев ее взгляд, сделал характерный жест рукой, говорящий о том, что при случае постарается все ей объяснить; она незаметно кивнула и с еще большим вниманием посмотрела на Ивана; тот, смутившись под ее пристальным взглядам, сказал:

– Вы очень славно живете. Я бы сказал, что шикарно; совсем недавно, когда я проснулся утром и понял, что я сомневающийся, и пошел докладывать на самого себя к судье домой, то я видел примерно такую же обстановку. А судья у нас считается самым полезным членом общества. Ваш мир становится интересен для меня.

– Шикарно? – Недовольно брызнула Надежда. – Это ты называешь шикарно?! – Она обвела крохотную кухню взглядом. – Видимо, в вашем селении А. многого не знают и не понимают.

– Не сердись на нашего гостя. – Вступился за Ивана Толя, увидев, что тот немного сконфузился и опустил глаза.

– Я и не сержусь, просто меня возмущает, что этот человек искажает действительность.

– Нет. – Строго сказал Иван. – Я ничего не путаю. На самом деле, насколько мне известно, и насколько я могу делать вывод из того, что я слушал от других людей, то в селении А. уровень жизни мог бы быть намного лучше: и квартиры больше, и машине новее, и техника качественнее и возможно было бы внедрение новых технологий, о которых шепчутся у нас на каждом шагу, но ничему из того, что улучшит нашу среду, не дают притвориться в жизнь. И на это селение А. дает ответ, который устраивает всех наших жителей. Во-первых, – Иван неожиданно принял роль декламирующего и важного чиновника, – каждый понимает, что улучшение технической оснащенности повысит уровень безработицы и потребует повышение квалификации специалистов, что не устраивает никого в нашем селении А.. Безработица – самое ужасное явление, которое может случиться у нас: ведь в селении сам труд определяет и формирует человека. А кем будет человек, если он не будет трудиться? Во-вторых, – Иван загнул средний палец, – и это самое важное: в селении А. никто не гонится за накоплением блага и роскоши, поскольку она бесполезна и за нее можно получить гораздо меньше, чем за свой собственный авторитет, репутацию и общественную полезность, который, кстати говоря, исчисляется в определенном коэффициенте.

– Сынок, да как ты заговорил! – Вскрикнул Толя. – Настоящий спикер! Оратор!

– Да, говорит Иван и впрямь недурно. – Поддержала мужа Надежда. – Но, неужели у вас нет страсти к деньгам; нет гонки за тем, чтобы обставить свою квартиру дорогими вещами, купить себе более качественную и дорогую одежду, приобрести как можно более стоящую технику?

– Нет. Ничего такого у нас нет. – Спокойно ответил Иван. – Наши вещи схожи по качеству; наша техника идентична; наша одежда нас не занимает: мы думаем совсем о другом. – Иван на секунду задумался. – Но я подозреваю, что в вашем мире все иначе… удивленные лица подтверждают мое предположение. Скажите, разве вам не хватает того, что вы имеете? Неужто, вам нужно еще больше?

Надежда и Толя, словно сговорившись, но при этом, не смотря друг на друга, а обратив взоры на Ивана, синхронно несколько раз кивнули.

– Зачем?! – Вскрикнул Иван. – Для чего вам что-то еще? Неужели вы не понимаете той нелепицы, которую я понял за несколько часов: вы работаете как проклятые для того, чтобы потом потратить эти деньги на что-то большее, чем у вас есть сейчас. Какой абсурд. Само потребление стало для вас целью, тогда как в селении А. цели труда – и есть труд. В вашем мире, словно все перемешали, перекрутили и запутали. Очнитесь, – простодушно обратился к ним Иван, – не упускайте жизнь, живите ее, а не работайте на благо потребления.

– Я возражаю! – Сказал Толя. – Как будто в селении А. каждый, так и может жить свою жизнь: ты сам только что сказал, что там трудятся во имя пользы общества, но когда хватает времени жить, как ты сказал: «Свою жизнь», если это уже не своя жизнь, а жизнь для общества?

– Все очень просто: в селении А. труд, который несет пользу обществу и есть «Прожить свою жизнь». Мы не меняем понятий; у нас остаются значения слов там, где они были изначально, что дает нам большую стабильность: у вас же в городе Р. все перемешалось, из-за чего для вас появились новые ценности и идеалы, которые загоняют вас в ловушку рабского и бессмысленного труда.

– Не все так печально. – Констатировала Надежда. – Если задуматься трезво, а с течением времени задумываться трезво получается все меньше и меньше, то, конечно, у нас всего достаточно и ничего сверх меры не нужно. И, если вдуматься, то и живем мы хорошо… Но, как избавиться от желания купить газовую плиту лучше, чем у соседки, или купить сотовый телефон дочери лучше, чем у ее лучшей подруги, или купить, наконец, достойную машину. Хорошие вещи предполагают некоторое превосходство там, где чувствуется равенство.

– Это, безусловно, обман. – Заключил Иван, не выразив ни одной эмоции на лице. – Вы зависимы от вещей. Мне с трудом вериться, что есть такой род людей, как ваш. Но причина вполне для меня проясняется: видимо, двадцать один год, проведенных в изоляции, в строго очерченной территории, в жестких рамках нравственной целостности проявляют себя во мне. Неужели селение А. – это всего лишь обман или всего лишь правда, но ведь все зависит от того, что считать за правду, а что за обман… – Иван обхватил голову ладонями. – Как все непросто. В селении А. все было понятно и просто, и доступно, и не было никогда там никаких пустых и каверзных вопросов. Там была правда, но… – Иван на секунду задумался, и словно в ответ на свои мысли сказал. – Видимо, то была цена обмана, возведенной в категорию правды; или был обман, то есть правда, которой не существовало в нашем селении А … или все было совсем не так, как я могу предположить.

Толя дружески положил руку Ивану на плечо; они с Надеждой переглянулись сочувствующими взглядами. Толя предложил Ивану пройти в дальнюю комнату и лечь спать, сославшись на то, что сон расставит все по своим местам и уже завтра все его сомнения и противоречия испарятся сами собой. Иван не в коем разе не сопротивлялся и не отказывался от прельщающей его перспективы выспаться; он встал и прошел вглубь квартиры за Толей.

Спустя десять минут супруги сидели на кухне с интересом и обоюдным вниманием говорили про их нового гостя. За окном уже стояла ночь; остатки дождя, которые по капле лениво спадали с краев резиновых туч, неторопливо барабанили по карнизам и шиферной крыше. Было свежо и атмосферно; Надежда заварила чай и достала печенья. Толя смотрел в темное пространство окна и негромко постукивал пальцами по столу.

– Жалко парня. – Подвел краткий итог в середине их разговора Толя. – Не мог я ему не предложить у нас пожить. Куда бы он пошел? Что бы делал? Ему придется обучаться, как деньги зарабатывать правильно и как их тратить, – это, должно быть, главное, что ему предстоит преодолеть.

– Но, Толя! – Возмутилась Надежда. – У него, наверное, нет ни паспорта, ни иных документов, которые необходимы при устройстве даже на самую мелкую работу.

– Скорее всего… – Протянул муж. – Это его селение А. весьма странное место. Все там не так, как у людей.

– Мне кажется, – Надежда перешла на тихий шепот, – что у него не все дома. Он сумасшедший, но его форма сумасшествия не проявляется явно.

– Я тоже думал об этом, но его глаза очень уж правдивые и ясные. Ты заметила, какие у него голубые и честные глаза?

– Да, такие же, как и у меня. – Смущенно заметила Надежда.

С минуту помолчали; прислушивались к звукам, которые шли со двора: кто-то отмечал день рождение, были слышны восторженные крики, провозглашающие счастье, здоровье и что-то еще, чего было не разобрать за всеобщим шумом и гамом.

– Он мне сказал, прежде чем согласился поехать со мной, что останется у нас ненадолго, так как ему нужно познать то ли правду, то ли что-то еще, но это «что-то еще» находится у горизонта – линии, которая соединяет землю и небо.

Надежда рассмеялась; ее смех был легок и прост; даже, если бы при этом моменте присутствовал Иван, то он не смог бы обидеться на этот приятное и ласковое торжество.

– Да он романтик! – Повела итог Надежда.

– Боюсь, что нет. Как я понял из нашего разговора, он далеко не романтик, скорее, прагматик и рационалист. Он почему-то реально думает, что сможет дойти до горизонта и там найти ответ на свои вопросы, которые были причиной его изгнания из селения А.. Но это все от незнания: в их изоляции им не довели, что земля круглая и невозможно дойти до горизонта.

– Нужно завтра же объяснить ему это; растолковать, как все есть на самом деле. Вот, ему будет и правда.

– Надя, я думаю, что необходимо – до поры до времени – не разрушать его иллюзию на счет существования горизонта. Эта мысль все-таки была первой мыслью и последующей мечтой (а, быть может, и первой в его жизни), и нельзя так просто, потому что правда превыше всего, рушить его создавшийся мир. Всему свое время. Потерпим немного, и, если увидим необходимость рассказать Ивану о реальном устройстве мира, то сделаем это незамедлительно.

– Ты слишком добр к нему. – Сказал Надежда.

– Я представил, какого ему будет узнать о том, что горизонта не существует… это же будет крушением, а мало ли он является человеком сентиментальным и восприимчивым? Что нам потом с ним делать?

– По-своему ты прав. – Одобрительно сказала Надя. – Нам пора спать. Видишь, снова Света еще не дома. Придет ночью вся заплаканная и разбитая. И принюхайся к ней, она начала сигаретами баловаться.

Толя ничего не ответил, потому что отказывался смотреть на вещи, происходящие с его дочерью с той необходимой жесткостью и строгостью, требующее воспитание: он воспринимал жизнь Светы без тени смущения, с большой долей сострадания и, он оправдывал все ее поступки «…таким непонятным и странным возрастом». Впрочем, любил он Свету бесконечно, но не всегда проявление его любви соответствовало тому, что было ей необходимо.

6

Город Р., если давать ему краткую характеристику относился к тому типу городов, которые можно описать, не вдаваясь в структурные и формальные особенности. Безусловно, всякое место, где живут люди, заслуживает пристального и детального внимания, т.е. описания, как архитектуры, так и той атмосферы, царящей в этом месте; заслуживает особого внимания те устоявшиеся привычки, которые существуют у местных жителей, поскольку сами привычки во многом определяют облик города и его устройства. Дело в том, что в городе Р. не было ничего по-настоящему особенного, что может показаться любопытным для человека, который в нем не был, а повествование о том, что и так известно каждому занятие бесплодное и заранее обреченное. Но, все-таки, если углубиться в образ жизни жителей города Р., то, конечно, можно отметить, что этот город является городом сонма и отсутствия всякой спешки. За редким исключением можно увидеть на его улицах человека со строгим и влиятельным взглядом, спешащего, одетого в строгий костюм и держащего в одной руке кожаную сумку, а в другой мобильный телефон, словом, человека делового и предприимчивого. Скорее, если окунуться в самое оживленное время, приходящееся на утро буднего дня, когда все люди выходят из своих домов и начинают разбредаться, кто куда, то на их лицах можно увидеть сонливость, грузность и легкую раздражительность, которая говорит исключительно о нежелании покидать теплые стены родного дома и тех проклятиях, которые мысленно, как мантру, произносит обыватель, таща свое тело на работу. В такое утреннее время лучше с людьми совсем не разговаривать и не обращаться к ним за разными пустяками и крохотной помощью – ответят снисходительным взглядом и про себя упрекнут за невоспитанность. Утром людей города Р. лучше совсем не трогать до того момента, пока с их лиц не спадет ночная пелена, а спадала она на несколько коротких мгновений, ознаменовавшие собой окончание рабочего дня и предстоящий вечерний отдых. Эти мгновения, к сожалению человека неосведомленного, заканчивались быстро, и люди, заполняя своим почти незаметным недовольством, но и смирением вечерние улицы, мало чем отличались от тех людей, которых можно было бы встретить раним утром.