скачать книгу бесплатно
– Это как же? – опять влез Панамка.
– А так, – поспешил ответить Пила, – что в одной квартире разом несколько семей живёт, и у каждой семьи только одна спальня своя, а остальное всё общее.
– Это зачем же так жить? – возмутился Панамка.
– Ну, сказано тебе, отдельных квартир не осталось! – терял терпение Пила.
– Так зачем было общие делать?! – в отчаянье крикнул домовёнок.
– Ты, колун бестолковый, – прошипел Пила, – я тебе сейчас объясню…
– Уймись ты в самом деле, – урезонил Панамку Хлопотун, – слова никому сказать не даёшь. Давай дальше, Пила.
– Ну, дальше поселились Попругины в этой квартире, и Куличик с ними. Такая, говорит, теснота была, как в поддувале. А главная беда, что невзлюбили Попругиных соседи и начали выживать потихоньку. В глаза ничего не говорят, а за спиной пакости делают. Жена Василия отвернётся в кухне, а соседка ей в кастрюлю плюх таракана и потом причитает: «Вот развелось проклятых, уже сами в суп прыгают!» Или попругинское бельё грязью вымажет и охает: «Ой, гляди, милая, простыни-то твои не отстирались!» Ну и жизнь, думает Куличик, тут надо держать ухо востро. И стал следить за соседями. Увидит, что те Попругиным напакостили, и всё обратно переделывает. Крутится день и ночь, только этим и занимается, а всё одно не успевает. Вот, говорит, в Харине я и дома, и в огороде, и на пасеке управлялся, а здесь за двумя вредителями не услежу.
А однажды ночью слышит Куличик, как Василию жена жалуется:
– До чего эта Анфиса Семёновна надоела! Переколочу ей завтра банки с вареньем и скажу, что кот в кладовку залез.
А Василий отвечает:
– Ну и правильно. Сколько ж нам терпеть? Я тоже завтра проводку так обрежу, как будто сама прогнила. Пускай посидят без света.
Ну, дела, думает Куличик, неужто и мои за диверсии примутся? Ну уж нет, варенье разбить не дам, пускай вы и мои хозяева. Взял и перепрятал соседское варенье. Так Любка Попругина со злости раскокала пустые банки и на кота свалила. И пошло-поехало. Такая в доме завелась карусель, что Куличик уже и не знал, за кем следить, чего спасать. И взяла его обида за хозяев. Эх, думает, до чего душевные были люди и в кого превратились! Знал бы такое, ни за что сюда не поехал. И теперь мне тут делать нечего. Вернусь в Харино, в свою избу, буду новым хозяевам служить, а если у них есть доможил, попрошусь к нему в помощники.
– А что, кто-то есть? – спросил Хлопотун.
– Нет, с новосёлами никто не приехал, а харинские решили в своё время не занимать избу год. На случай, если Куличик вернётся… Он и вернулся.
– Радуется, наверное, – подал голос Панамка.
– Радуется!.. Да он совсем голову от счастья потерял. Вот что ваш город делает! – со злостью закончил Пила, адресуя последние слова опять же Лёньке.
– Ну чего ты к нему пристал? – заступился за мальчика Хлопотун. – Все, что ли, в городе такие, как эти Попругины с соседями?
– Все! – с вызовом бросил Пила.
Хлопотун махнул лапой:
– Ну, пошёл пилить…
Должно быть, в это время Кадилу показалось, что становится скучно.
– Удивительно, как это некоторые в курятнике живут и всё про харинские дела знают, – ни к кому не обращаясь, заметил он.
Пила недовольно поморщился:
– Что же мне, безвылазно там сидеть? Я вчера в Харино ходил…
Кадило как будто с неохотой повернулся к нему:
– А может, тебе это приснилось? Ты же с тамошними домовыми дружбу не водишь, харинскими шишигами всех называешь.
– А я ко всем и не ходил. У меня там знакомая домованя…
– У тебя? – неподдельно изумился Кадило. – Да ты, однако, вострая Пила. Стой, уж не жениться ли ты собрался?
Пила понял, что снова попался на удочку к Кадилу, но было поздно.
– Собрался я или не собрался, тебе знать незачем! – отрезал он.
– Как так незачем? – резвился Кадило. – Очень даже зачем. Могу дельный совет дать. Ты ей не говори, что живёшь в курятнике, как петух, а её вместо наседки взять хочешь.
– Тьфу ты! – в сердцах плюнул Пила. – Да не нужен ей мой курятник, у неё дом есть!..
– А-а-а, – протянул Кадило, – так ты, значит, в её дом переселишься, среди харинских шишиг жить будешь… Пора тебе, Пила, возвращать прежнее имя, будешь у нас опять Запечным. Только как с нынешним быть? Очень оно тебе подходит. Давай мы тебя будем величать Запечной Пилой. Не обидишься?
Пила немного поразмыслил.
– Слушай, Кадило, отчего ты ко мне без конца цепляешься? Чем я тебе не угодил? – спросил он вдруг мирным, почти дружеским тоном.
– Не угодил? Да как ты мог такое подумать? – загорячился Кадило. – Я же люблю тебя, Пила! Как я буду жить, когда ты нас покинешь? Нет, без тебя я здесь не останусь. Возьми меня с собой, Пила, я тебе пригожусь!
– На что ты мне пригодишься? – с презрением ответил тот. – Кадилом дымить?
Кадило скорбно поглядел на него:
– Э-эх, предательская ты Пила!.. Да без меня ты в Харине через три дня прокиснешь и сверху паутиной обрастёшь!
– Оставь его в покое, – в другой раз осадил Кадилу Толмач, – этак до утра в своей любви не объяснишься. Вон Лёнька, чай, думает, что мы ради ваших петушиных боёв только и собираемся. Как тебе, Лёня, это безобразие нравится?
– Очень нравится, – признался мальчик, и все засмеялись.
– А ещё что-нибудь нравится?
– Ещё дом нравится. А чей это дом?
Он уже успел между делом осмотреть горенку, где они сидели. В ней всё было просто, слишком просто даже для деревенского уклада. Лавки, стол и лежанка – немудрёная мебель этого жилища – были вытесаны грубо, как будто в спешке. Оконца по малости своей обходились без крестовины. В углу стояла печь, узенькая, словно сложенная для забавы. Украшали комнату пучки сухой травы и связки кореньев, щедро развешанные на стенах и низком потолке. В доме не пахло человеческим жильём, но не замечалось и признаков запустения – сырости, паутины и пыли.
– В этом доме мой хозяин четырнадцать лет прожил, а строил себе времянку, – сказал Лёньке Толмач. – Потом часто смеялся, что нет на свете ничего постоянней, чем временное…
– А где этот хозяин?
– Умер, – как будто через силу проговорил Толмач. – Уже пять лет тому.
– И никто здесь не живёт?
– Нет, он один был, семьёй так и не обзавёлся, – с грустью и сожалением ответил домовой, – и не передал никому своего дела.
– Расскажи ему про Егора, Толмач, – внезапно нарушил молчание Выжитень, и его голос прозвучал как отдаленный раскат грома.
– Расскажи, расскажи, – поддержал Кадило без обычного озорства, но Толмач отчего-то медлил.
…Жизнь Егора Сеничева пронеслась перед ним как порыв весеннего ветра, дохнувшего свежестью и умчавшегося куда-то вдаль. Толмач знал эту неспокойную жизнь от начала до конца и хранил в памяти как бесценный клад. Домовой обвёл взором последнее пристанище Егора на земле и остановил взгляд на мальчике.
– Ну, слушай, Лёня, – согласился он.
…Долгое время на месте этого дома стоял другой – хороший, крестовой. Выстроил его ещё прадед Егора. В нём Егорка и родился. Отец его был печник неплохой в Песках, а мать на всю округу известность имела, потому что лечила людей ото всякой болезни, никому не отказывала.
А Егор никак не мог свою дорожку найти. С детства, как водится, отец его к печному ремеслу приучал, но Егору оно не полюбилось. Нанялся он работником на мельницу и там долго не пробыл. После того определил отец Егора в плотницкую артель, но тот через месяц домой явился. Тут уже не выдержал отец. Ты чего же, говорит, позоришь нас, мечешься туда-сюда, руки, что ль, не тем концом прилажены? Да не руки, отвечает Егор, а душа не лежит. Отпустил бы ты меня, батя, в город, может, я там себя найду. Тот отпустил, и устроился Егорка помощником кочегара на паровоз. Сначала ему жизнь на колёсах понравилась, но вскоре знакомая тоска опять к нему вернулась. Был он потом и почтальоном, и водовозом, и дворником… Один человек посоветовал пойти на завод, там де работа для молодых. Пошёл Егор учиться на токаря и чувствует, что снова не туда попал. Неужто, думает, прав был батя, не гожусь я ни на что? Но ведь чует сердце, что где-то есть такое дело, для которого всей жизни не жалко.
Вскорости пришло ему известие из Песков, что мать занемогла и зовёт Егора. Поспешил он домой, к матушке, а она обняла сына и спрашивает:
– Ну что, Егорушка, нашёл ты дело по себе?
– Не нашёл, мама, – повинился Егор, – напрасно вас одних оставил.
– Не горюй, сынок, – утешает мать, – у меня для тебя приспела работа. Я свой путь на земле кончила, дальше ты будешь вместо меня людям помогать.
– Что ты, мама! – вскрикнул Егор. – Ведь я не умею!
А мать ему своё:
– Помогают, милый, не столько уменьем, сколько любовью, а в твоём сердце для всех любви хватит. Остальное придёт к тебе, Егорушка. А когда уйду от вас, не тужи обо мне шибко, мы с тобой скоро свидимся…
В тот же день остался Егор без матери. Горько сделалось ему жить на свете. «Хотя бы ещё разок увидеть тебя, матушка, – мечтает он, – всё бы легче стало…»
А через несколько дней, когда отец Егора в отлучке был, постучались в их дом пришлые люди – старик и девушка.
– Здесь ли Таисия Сеничева проживает?
– Нет, – отвечает Егор, – на прошлой неделе схоронили матушку.
Снял старик шапку и заплакал:
– Вот ведь беда какая!.. Даром, выходит, мы пришли. А окромя её никто нам не поможет!..
– Что у вас за беда? – спрашивает Егор.
Старик подвёл девушку поближе, платок с неё снял, а под платком на шее – какая-то припухлость.
– Вот, – жалуется старик, – завелась в горле хвороба, ни есть, ни пить не даёт, а теперь уже и дышать мешает. В больнице лечили, да не вылечили. И бабки тоже – у кого не получается, а кто и не берётся. Прослышали мы случайно про вашу матушку, вот Оленька и загорелась: пойдём да пойдём к ней, она меня исцелит. А оно вон, значит, как… Извиняйте уж за беспокойство, пойдём мы с дочкой.
– Куда же вы пойдёте? – не отпустил их Егор. – С дороги да снова в путь? Зайдите в избу, передохните у нас…
Усадил Егор нежданных гостей за стол, стал потчевать. Старик ест, а дочка и не притрагивается к угощенью. Разглядел её Егор получше и подивился, как она на такой путь отважилась, ведь в ней и жизни-то почти не осталось: не человек, а чахлая былинка. Тут Оленька кружку с молоком взяла, хотела выпить, да лишь поморщилась и обратно поставила. Зашлось у Егора сердце от жалости. Встал он, подошел к девушке и положил руку ей на шею. Как это случилось, Егор и сам не понял, а девушка глаза закрыла, обмякла вся и уронила голову.
Старик перепугался:
– Что это? Помирает она?
– Да нет, – отвечает Егор, – уснула вроде.
Положили они больную на лавку. Старик рядышком присел:
– Сейчас начнёт метаться и кричать, что душат её…
Коротают они время невесело, а девушка спит себе тихонько, как младенец. Уже и свечерело.
– Ложись и ты, дедушка, – посоветовал Егор.
– Как же я голубку свою оставлю? – не соглашается старик. – Да ты гляди, она просыпается.
А дочка его открыла глаза и лежит – к чему-то прислушивается. Потом и говорит:
– Тятя, мне не больно совсем.
Старик чуть не упал.
– Дак может, ты молочка выпьешь, доченька?
– Выпью.
Выпила она молоко и улыбается. Тут старик заплакал вновь и Егору в ноги упал:
– Милый ты человек, да как же благодарить тебя за такое чудо?
А Егор сам ничего понять не может, стоит столбом, на Оленьку во все глаза смотрит, а та смеётся:
– Говорила я вам, тятенька, что надобно идти в Пески!
И у Егора спрашивает:
– Можно мне ещё поспать?
…Уснула она, и Егор со стариком в передней легли. Старик, было слышно, до полночи не спал, то молился, то ворочался, наконец затих. А Егору не спится: сердце колотится, и мысли путаются, как в горячке.
В какой-то миг заметил он в темноте бледное сияние, и на глазах у Егора выткался из него женский облик.
– Матушка!.. – узнал он.
– Вот, сынок, я и пришла к тебе, как обещалась, – говорит Егору покойная мать, – ты ведь хотел меня повидать?
– Неужто это ты? – не верит Егор. – А почему ты вся как лунный свет?
– А я теперь живу там, где светло, легко и прозрачно.
– Хорошо там жить?