От Тильзита до Эрфурта

Тотчас же после этого, грозного, как буря, разговора, барон Винцент повидал наедине царя. Он ожидал услышать и от него упреки и властные требования ужас наводящего императора, правда, быть может, в более смягченной форме. Какова же была его радость, когда Александр, избегая даже намека на разоружение, на котором так настаивал Наполеон, напротив, даже с некоторым доброжелательством, признал чисто преобразовательный и, следовательно, безупречный характер принятых мер. “Никто не имеет права, – сказал он, – вмешиваться во внутренние дела другого государства”. Он ограничился советом вести себя осторожно, обдуманно; сказал, что это в интересах самой Австрии, “у которой нет лучшего друга, чем он, и которую он считает долгом чести охранять от нападения с чьей бы то ни было стороны”.[647]

Его очень короткое письмо к императору Францу воспроизвело то же самое уверение. “Прошу вас, – говорил он, – быть вполне уверенным в участии, которое я принимаю в Вашем Величестве и в деле неприкосновенности вашей империи”.[648] Одним словом, он, очевидно, гораздо больше заботился о том, чтобы доказать венскому двору неосновательность его опасений относительно нападения на него, чем о том, чтобы наложить вето на его приготовления к наступательной войне.

Из всех требуемых Наполеоном мер против Австрии Александр, как мы помним, согласился только на одну. Он был не прочь снова употребить свои старания, чтобы совместно с нами добиться признания новых королей. Да и то он постарался отнять у этого шага характер, который хотел придать ему Наполеон, характер истинного требования, ультиматума, отклонение которого повлекло бы за собой разрыв сношений. Князю Куракину поручено было дать Австрии только совет и высказать пожелания. Так как венский кабинет снова отклонил требование, то Александр не захотел более оказывать давления на решения своей прежней союзницы и прекратил свои настроения. Веря более, чем обыкновенно, в искренность Австрии и безвредность ее военных приготовлений, он считал, что обратясь к ней с предостережением, он сделал достаточно, чтобы сдержать ее. Он писал Румянцеву: “Главная цель – помешать Австрии напасть на Францию и тем вызвать всеобщую свалку, – достигнута, и, судя по тому, что сообщает Анштет (русский поверенный в делах в Вене, преемник князя Куракина), все ее военные меры носят только оборонительный характер. Правда, что эти меры значительно увеличили ее силы; но я ничего не вижу в этом дурного; да благодаря этому, и Франция не так уж будет спешить с разрывом с Австрией”.[649]

В результате, вследствие инертности России, та часть в предложенной Наполеоном по отношению к Австрии системе мер, задачей которой было предупредить ее враждебные действия путем угрозы, потеряла всякое значение. Признавая, что только угрозой можно заставить Австрию разоружиться, Наполеон, тем не менее, решил объясниться с венским двором и вместе с тем сделать для успокоения его соответствующие шаги. Имея в своем распоряжении только меры успокоительного характера и силу убеждения, т. е. средства, ценность которых казалась ему сомнительной, он спрашивал себя, в какой форме их употребить, чтобы сделать их сколько-нибудь действительными; он некоторое время колебался и спрашивал совета.[650] Наконец он остановился на мысли написать Францу I обстоятельное, чрезвычайно откровенное, высокомерное и в то же время примирительного характера письмо, в котором он без обиняков указывал на серьезность положения, излагал свои требования, но утверждал и старался доказать, что он не посягает ни на существование, ни на целость Австрии.[651] Вместе с тем, чтобы поощрить австрийский двор принять меры к разоружению, он сам подал пример и пригласил рейнских государей распустить их войска, но с тем, чтобы при малейшей опасности поставить их опять на боевую ногу. “Мы желаем, – пишет он им, – спокойствия и уверенности в безопасности”;[652] и, действительно, в этой фразе заключалась в настоящее время вся его политика по отношению к Австрии.

Когда переговоры уже подходили к концу, был снова поставлен вопрос о судьбе Пруссии. Король Фридрих-Вильгельм покорился необходимости утвердить договор по 8 сентября. Отдаваясь, таким образом, на волю победителя, он надеялся умилостивить его и получить облегчение возложенных на Пруссию тягостей. “Король, – говорилось в ноте, привезенный графом Гольцем в Эрфурт, – уполномочивая нижеподписавшегося представить и ввести в силу это безусловное утверждение обязательств, принятых в вышеупомянутом договоре, сознает, во-первых, что его отказ от утверждения был бы не совместим с разумной предусмотрительностью, которая требуется в его положении. Сверх того, он решился на утверждение договора под влиянием безграничного доверия, которое внушает ему великодушие Его Величества Императора и Короля, который, конечно, не будет желать гибели Пруссии, – и, если, в силу этого акта, Король и отказывается от права вести переговоры об изменениях, которые крайне необходимо ввести в способ уплаты контрибуции, а также в определение сроков платежа, он не отказывается от права ходатайствовать об этом пред великодушием Его Императорского и королевского Величества, так же, как не отказывается в силу прямоты своего характера и от права доказывать, что невозможно уплатить в предписанный конвенцией срок огромную сумму, в сто сорок миллионов франков, которая многим превышает все средства, остающиеся Пруссии”.[653] Затем следовала тяжелая картина финансовых затруднений королевства; указывалось на истощение ее доходов, на потерю кредита. С вышеозначенными полномочиями в руках явился граф Гольц в качестве просителя.

Когда к настойчивым просьбам прусского посла при соединил свои просьбы и Александр, Наполеон не был неумолим. Он уступил Фридриху-Вильгельму двадцать миллионов из ста сорока и согласился, чтобы условия и сроки платежа сделались предметом будущего соглашения между Францией и Пруссией. Об этой уступке подробно было сказано в письме Наполеона к Александру, написанному накануне их разлуки. Царь со своей стороны отказался пользоваться статьей тильзитского договора, которая позволяла Пруссии при наступлении всеобщего мира надеяться получить кое-что из своих владений на левом берегу Эльбы.

“Я покончил все дела с русским императором”,[654] – писал Наполеон 13 октября своему брату Жозефу. Действительно, трудные эрфуртские переговоры, во время которых среди развлечений и интриг было рассмотрена так много и притом столь важных вопросов, пришли к концу. 14 октября Наполеон и Александр выехали вместе из города при церемониальной обстановке, такой же, какая была при их въезде. Верхом, в сопровождении их военной свиты, они направились по дороге в Веймар. Около места их бывшей встречи они сошли с коней и продолжали разговор еще в течение нескольких минут. Наконец, после продолжительного обмена дружескими уверениями, они расстались. Александр сел в экипаж и поехал ночевать в Веймар. Уверяют, что по приезде в этот город его первой заботой было написать своей матери, чтобы успокоить ее и пошутить по поводу ее страхов. Намекая на распространявшиеся слухи о его похищении и пленении, он набросал только следующие строки: “Мы покинули эрфуртскую крепость и с сожалением расстались с императором Наполеоном. Пишу вам из Веймара”.[655] Когда русские экипажи скрылись из виду, Наполеон вернулся в Эрфурт шагом, не говоря ни слова, отдавшись глубоким, нерадостным думам.[656] Куда неслась его пылкая, беспокойная и глубокая мысль? Не к Испании ли, которая и манила его, и отталкивала; куда, как он сознавал это, ему необходимо было поехать лично, но куда ему претило забираться, как будто предчувствие побуждало его остерегаться этой пропасти? Или же, восстанавливая в памяти некоторые эпизоды, имевшие место в Эрфурте, мысленно просматривая только что законченное дело, он отдался думам об этом деле, вполне выяснив себе его несовершенство и не заблуждаясь относительно его истинной ценности?

Да. Эрфуртское свидание временно скрепило наши узы с Россией. Разрешив целым рядом сделок недоразумения, возникшие между обоими дворами, оно устранило из их отношений всякий повод к немедленному разладу; оно гарантировало императору, что Россия не соединится с нашими врагами, чтобы зайти нам в тыл в то время, когда великая армия пойдет по дороге в Мадрид; оно сделало менее опасным все возрастающую враждебность Австрии, непримиримую ненависть Пруссии и глухое недовольство Германии; оно на короткое время предупреждало опасность всемирной коалиции.

Выполнило ли оно более возвышенную цель, ту, которую ему торжественно предназначали императоры? Подготовил ли взятый ими на себя большой труд мир с Англией и покой мира? А именно такого-то завершения своего делa как результата решительного разговора с царем Наполеон ожидал в продолжение шести месяцев. Заставить Англию приступить к переговорам, – такова была его упорная, постоянная мысль, которую он принес с собой в Эрфурт. Она проявлялась во всех его интимных разговорах, бросалась в глаза его приближенным. “Судя по тому, что я мог тогда подметить, – говорил один из них, – император более всего желал заключить мир; чтобы его добиться, он, видимо, был готов на большие уступки”.[657] Уезжая из Эрфурта, он по-прежнему желал мира, но уже не верил в него; свидание обмануло его надежды, сведя все меры против Англии к безопасной манифестации, оставляя по-прежнему на континенте все благоприятные для войны условия, накопленные последними событиями.

Но, по крайней мере, имело ли свидание своим результатом установление в отношениях между Францией и Россией определенной и прочной базы, делало ли оно возможным взаимное доверие между Наполеоном и Александром и совершило ли оно в их взаимных чувcтвах искреннее обновление? Если бы это было так, Наполеон, более уверенный в России, чувствовал бы себя более сильным, чтобы противостоять нападению своих врагов, разрушить частичные коалиции, развернуть свои военно-морские силы, и, может быть, продления союза, созданного в Тильзите и освещенного в Эрфурте, хотя и медленно, но все-таки привело бы его к цели, т. е. к миру, которого он мог ждать теперь только от утомления и истощения своей соперницы.

Александр, конечно, имел основание покинуть Эрфурт с чувством удовлетворения. Он выиграл две провинции, равные по пространству целому королевству, самые нужные по своему положению и значению, каких только могла желать Россия для выполнения своих традиционных планов. Окончательно упрочившись на Дунае, владея границей, до которой только коснулся Петр Великий, которую, уже завоевав, возвратила Екатерина II, Россия заранее устраняла всякие притязания своих соперников на Востоке и намечала важный, быть может, решительный этап на пути к Константинополю. Придя отныне в соприкосновение с жизненными и центральными частями Турции, она могла оказывать более сильное давление на разрушающие империи, приобретала полную возможность или господствовать над ней, или завоевать ее, подчинить своему влиянию или подобрать ее останки. Если бы позднее Александр не отказался добровольно от того, что доставило ему свидание, может быть, история XIX века была бы иная; может быть, восточный вопрос был бы уже решен, благодаря окончательному водворению русского преобладания; может быть, русские цари царствовали бы над теми странами, которые они могли только с трудом освободить по частям.

Александр своим живым умом ясно понимал эти выгоды, радовался им, но он мечтал о гораздо большем и чувствовал себя обманутым. В течение нескольких месяцев он жил надеждой теперь же доставить России завоевание, которое сделало бы ее владычицей Востока. Эта надежда зародилась в нем не по его вине: она была внушена и навеяна ему Наполеоном. Сперва он боролся с ней, затем отдался ей всей душой. Она одна поддерживала его в горькие минуты. Если он шел за Наполеоном по неведомому и опасному пути, то только потому, что на горизонте, освещая ему путь, указывая цель, сияя вдали таинственным блеском, стоял Константинополь. Теперь, когда волшебная картина скрылась окончательно и Александр вернулся к действительности, он находил, что и действительность прекрасна, но далеко ниже его былых надежд. Он сожалел о разрушенной мечте, и его славянская душа страдала от невозможности более предаваться грезам.

К тому же, какое бы высокое значение ни придавал он подарку княжеств, размышление умеряло чувство его признательности. Не отказывалось ли ему упорно в течение целого года в провинциях, которые были дарованы ему теперь; ибо, ставить неприемлемые условия при их уступке, значило отказывать. Если Наполеон в конце концов и уступил, то только потому, что события стесняли его волю. Он уступил, думал Александр, потому, что его неудачи по ту сторону Пиренеев, вызвавшие волнение в Германии, вынуждали его во что бы то ни стало поддерживать добрые отношения с Россией. Признательность царя направлялась скорее к восставшей Испании, чем к Наполеону, и теперь он не придавал уже большой цены запоздалой и вынужденной предупредительности.

Довольный выгодами, которых он добился, Александр уезжал недовольный тем, кто ему их предоставил, и окончательно приобретя уверенность в законности своих сомнений относительно намерений и добросовестности своего союзника. Мы шаг за шагом проследили, как росли и развивались его сомнения. Мы уловили их в зародыше в Тильзите; мы видели, как они усилились под влиянием крайнего возмущения, когда Наполеон предложил вторично обкорнать Пруссию; мы видели, как они снова стали развиваться весной 1808 г., когда император, предложив раздел Турции, отсрочил его выполнение. Когда грандиозные размеры и необычайная сложность его проектов, а главное – его посягательство на Испанию, исходная точка всех последующих событий, которые должны были привести его к гибели, заставили его уклоняться от требований и удовлетворения России. Именно Испания, все та же фатальная Испания, которая, обнаруживая в Наполеоне хищного врага законных династий и похитителя корон, заставила Александра пройти третий этап на пути к охлаждению. Наконец, она же была главной причиной страхов, возникших в Вене и вооружений Австрии, что поставило между императорами австрийский вопрос, по которому пришли только к далеко неудовлетворенному соглашению, притом после споров, во время которых Александру показалось, что он и тут уловил у своего союзника намерение посягнуть на достоинство и независимость государств. Этот четвертый повод к опасению и подозрению довел до крайности беспокойство Александра. Эрфурт, где должно было состояться соглашение по всем вопросам, был свидетелем явления, как раз обратного тому, которое совершилось в Тильзите. На берегах Немана в уме царя взяло верх доверие; оно оттеснило другие чувства, но не уничтожило их. В Эрфурте недоверие окончательно взяло верх, подавив остаток его привязанности к императору. Хотя в это время император Александр и не решил еще тотчас же по окончании войны с Турцией отделиться от нас, хотя в настоящее время он и не назначил еще момента разрыва, но для того, чтобы вызвать его отпадение и переход в лагерь наших врагов, достаточно было малейшей обиды, любой перемены в Европе, которая нарушила бы непрочное равновесие, любого события, благодаря которому Наполеон сделался бы в его глазах более опасным и грозным. Союз не пережил бы нового испытания.

А между тем, такой крайне серьезный кризис приближался; он уже виднелся вдали на горизонте – это была война с Австрией, которую эрфуртское свидание могло бы, быть может, отвратить, но оно, наоборот, ускорило ее. Конечно, сомнительно, чтобы даже твердо выраженная воля обоих императоров могла заставить Австрию сойти с намеченного ею пути. Возможно, что опасности потерять самостоятельность она предпочла бы войну, войну немедленную и беспощадную, ибо, в самом начале переговоров в Эрфурте, она предупредила лондонское правительство, что будет держаться стойко, отвергнет, как вероломные и криводушные, все предложения, которые будут ей сделаны из Эрфурта, и устранится от всякого совместного действия, направленного против Британского государства.[658] Тем не менее, достоверно, что поведение Александра в Эрфурте поддержало ее в ее воинственных намерениях, позволило ей рассчитывать, что Россия никогда не позволит увлечь себя в серьезное против нее дело.

В последующие за свиданием недели все, кто следил за венской политикой, французские и иностранные агенты, но только не русские, замечали в ней более решительные поступки. Вооружения продолжались с особой энергией, деятельность военных сфер усилилась. В октябре месяце Стадион, которому барон Винцент, передал свои разговоры с Александром, обратился к Англии с просьбой о субсидии. Он обещал ей отвлечь силы Наполеона и приказал сказать, чтобы она никоим образом не шла на уступки и не начинала переговоров “в то время, когда Австрия рассчитывает на выгоды от продолжения войны”.[659] Правда, несколько дней спустя, сведения о состоявшемся на случай войны с Австрией соглашении, о чем барон Винцент узнал только в последние минуты пребывания в Эрфурте, испугали посла и произвели впечатление на его правительство; но тайное и зловредное вмешательство вскоре успокоило венский двор и дало толчок его решению.

В Эрфурте Талейран восторжествовал над Наполеоном. Его политика одержала верх над политикой императора. По возвращении в Париж он не нашел ничего более важного и спешного, как объявить об этой победе Меттерниху и приписать заслугу в этом деле себе лично. До сих пор он ограничивался только тем, что отговаривал нашего союзника вполне полагаться на нас, теперь же он вступает в самые близкие отношения с государством, которое вооружалось против нас и готовилось напасть на нас. Он доводит до конца свою измену и переходит на сторону врага. Он выдает Меттерниху секрет происшедшего между обоими императорами разногласия. Его впечатления о результате переговоров резюмируются в следующей решительной фразе: “Теперь Александра нельзя увлечь против вас”.[660] Он идет дальше: он выражает надежду на дружеское сближение между Австрией и Россией. “Со времени Аустерлицкой битвы, – сказал он, – отношения между Александром и Австрией не складывались более благоприятно. Только от вас самих и от вашего посланника в Петербурге будет зависеть снова завязать с Россией столь же близкие отношения, какие существовали до Аустерлица. Только один этот союз может спасти остатки независимости Европы”.[661]

В то время, когда Талейран работает над тем, чтобы заложить фундамент новой континентальной коалиции, он совершенно не сознает, что потворствует будущему зачинщику. Во всяком случае он ошибается, думая, что в Вене вооружаются исключительно ради ограждения себя от нечаянного нападения, и что там и не помышляют о нападении на наши границы. Его цель – поставить Австрию и Россию на общую оборонительную линию и противопоставить эту двойную преграду наполеоновскому честолюбию. Но Австрия, ослепленная страстью, усмотрит в успокоительных словах князя довод в пользу своих злостных намерений напасть на нас. Талейран, ручаясь ей за доброжелательство или, по крайней мере, за нейтралитет России, как бы дает ей разрешение начать коалицию.

При сближении чисел и сравнении документов удастся уловить между секретными сообщениями французского министра и окончательными решениями враждебного нам двора слишком очевидное соотношение. Разговоры между Меттернихом и Талейраном происходили в октябре и ноябре. В конце последнего месяца Меттерних, взяв временный отпуск, возвращается в Вену. В Вене, на основании данных, собранных в Париже, он составляет докладную записку о положении дел в Европе, которую заканчивает косвенными заключениями в пользу войны, основываясь на двух соображениях, развитых им подробно в особой записке. Первое соображение – недостаток сил, которые Наполеон, занятый в Испании, будете состоянии противопоставить вторжению австрийских войск; второе – перемена в направлении мыслей и симпатий Александра, перемена, которую и создал, и сделал очевидной, и за которую ручается Талейран.[662] Труд Меттерниха помечен 4 декабря. 1 °Cтадион излагает письменно выгоды, которые, по его мнению, представляет нападение. В следующие дни, уступая настояниям министра и доводам посланника, император Франц бесповоротно присоединяется к их партии. Составленные 23-го инструкции для возвращавшегося в Париж Меттерниха окончательно обнаруживают воинственные намерения Австрии. “Если война, – говорилось в них, – не входит в расчеты Наполеона, она безусловно должна входить в наши”.[663] Если Меттерниху и поручается повторять мирные уверения до тех пор, “пока ему не будет предписано из Вены переменить разговор или, вернее, – придать большую твердость его словам”, то только с единственной целью ввести в заблуждение относительно истинных намерений его двора, выиграть время, чтобы Австрия могла закончить вооружения и собрать все свои средства. Временем для начала решенной в принципе войны назначается весна 1809 г.

Эта неизбежная война не только окончательно разрушит последние надежды Наполеона на общий мир; она, каков бы ни был ее результат, сыграет роковую роль в наших отношениях с Россией. Если бы Наполеон потерпел неудачу, Александр легко уступил бы непреодолимому движению общественного мнения, желанию отомстить за Аустерлиц и Фридланд и бросился бы в объятия европейской лиги, чтобы занять в ней первенствующее место. Если же фортуна останется нам верна, если Наполеон нанесет один из тех молниеносных ударов, к которым он приучил своих противников, Австрия будет повержена. Оставшись в Европе вдвоем с Наполеоном, Александр будет видеть в нем только соперника. Когда он увидит, что французское владычество, которое теперь удалялось с берегов Вислы, откуда оно его так долго тревожило, вновь подходит к нему переступая поверженную Австрию; что оно снова соприкасается с ним, если и не само, то при посредстве вассальных государств, которые будут следовать нашей политике, он почувствует, что его безопасность не обеспечена и что затронуты его жизненные интересы Обе империи, сделавшись соседними, снова станут врагами. Точка соприкосновения и раздора была вполне ясна. Это было все то же герцогство Варшавское, где трепетала и волновалась готовая ожить Польша. Естественные союзники Франции против Австрии, поляки, приняв участие в борьбе, потребуют и получат право на часть военной добычи. Их успехи, их вожделения возбудят едва заглохшие несогласия наши с Россией, которые еще более обострят предвзятое недоверие Александра. Наши победы над Пруссией заставили нас наполовину восстановить Польшу, наши успехи над Австрией подготовят более полное восстановление ее и вызовут неизбежные конфликты с третьим участником дележа. Хотя октябрьское соглашение 1808 г. и разрешило некоторые из вопросов, которые договор 1807 г. только возбудил, но не разрешил, оно все-таки не устранило между Францией и Россией причины скрытого и глубокого раздора. Оно продлило союз, но не упрочило его, и, несмотря на тревогу в лагере наших врагов, Эрфурт не стал окончанием тильзитского дела.

ПРИЛОЖЕНИЯ

I. АКТЫ, ПОДПИСАННЫЕ В ТИЛЬЗИТЕ 17 ИЮЛЯ 1807 ГОДА

МЕЖДУ ФРАНЦИЕЙ И РОССИЕЙ

1. МИРНЫЙ ДОГОВОР

Е. В.[664] Император Французов, Король Итальянский, Покровитель Рейнской Конфедерации и Е. В. Император Всероссийский, одушевленные одинаковым желанием положить конец бедствиям войны, назначили на сей предмет своими уполномоченными:

Е. В. Император Французов, Король Итальянский, Покровитель Рейнской Конфедерации – Морица Талейрана, князя Беневентского, своего обер-камергера и министра иностранных дел, кавалера Почетного Легиона первой степени, кавалера прусских орденов Черного и Красного Орла первой степени и ордена Святого Губерта Баварского,

и Е. В. Император Всероссийский – князя Александра Куракина, своего действительного тайного советника, члена Государственного Совета, сенатора, канцлера всех орденов Империи, обер-камергера, чрезвычайного посланника и полномочного министра Е. В. Императора Всероссийского при Е. В Императоре Австрийском и кавалера российских орденов: Св. Андрея Первозванного, Св. Александра Невского, Св. Анны первой степени, и Св. Владимира первой степени; прусских: Черного и Красного Орла, Святого Губерта Баварского, Данеброга и орденского знака Полного Объединения Дании, кавалера ордена Иоанна Иерусалимского,

– и князя Дмитрия Лобанова-Ростовского, генерал-лейтенанта Е. В. Императора Всероссийского, кавалера орденов: Св. Анны первой степени, Св. Георгия и Св. Владимира третьей степени;

– каковые по обмене полномочий пришли к соглашению по нижеследующим статьям:

Ст. 1. – Со дня обмена ратификаций настоящего-договора между Е. В. Императором Французов, Королем Итальянским и Е. В. Императором Всероссийским устанавливаются совершенный мир и дружба.

С т. 2. – С той и другой стороны немедленно прекращаются все враждебные действия как на суше, так и на море на всех пунктах, куда официально дойдет весть о подписании настоящего договора. Высокие договаривающиеся стороны без замедления с нарочными курьерами доведут об этом до сведения своих генералов и командиров.