Дело победившей обезьяны

Хольм ван Зайчик

Дело победившей обезьяны

Издательство выражает глубокую благодарность Хольму ван Зайчику за любезно предоставленную рукопись и разрешение на публикацию

© Хольм ван Зайчик, 2025

© Антон Ломаев, иллюстрации, 2025

© ООО «Издательство АЗБУКА», 2025

Издательство Иностранка®

От редактора

Вода в море сверху соленая, а внизу пресная. Рыбы, живущие в соленой воде, попав в пресную воду, умирают; живущие в пресной воде умирают, попав в соленую…

Юань Мэй (XVIII в.)

Ордусь – страна, созданная воображением гуманистического писателя Хольма ван Зайчика, голландца по происхождению, русского по умонастроению, китайца по языку своих сочинений, – страна веро- и человекотерпимая, давно уже вышла за книжные пределы. Многодневное обсуждение частных вопросов ордусской жизни в различных бумажных изданиях, в электронных конференциях, собственно на Ордусской борде (http://www.orduss.ru) показывает, что Ордусь пленила сердца и захватила умы. Все больше людей рассматривают ее как маяк и ориентир, как утешное душе место, как чаемое пространство жизни.

Ордусь велика и изобильна, распространилась от моря и до моря: в центре – Цветущая Средина, по окраинам – семь улусов, окрест – варварские страны, как несколько снисходительно именуют тех, кто не имеет счастия принадлежать к одной из древнейших мировых цивилизаций. Три столицы: Ханбалык, Каракорум и Александрия Невская. Синкретическое вероисповедание под сенью этического учения Конфуция: православие, ислам, буддизм, даосизм, иудаизм мирно уживаются на обширных землях славной империи.

Здесь a priori нет плохих людей, и серьезные преступления совершаются только от полной тягости жизни: действительной – когда не сложилось личное, или надуманной – когда утрачены единочаятели и некому вразумить ко исправлению нравов. Ордусь – мир сообразный.

Но как бы ни был привлекателен этот мир, житие человеческое не может остаться беструдным. И даже в самой хорошей стране не могут быть люди постоянно и беспроблемно счастливы.

Новый роман Хольма ван Зайчика напоен печалью. В мире, где плохих людей нет, страдают простые хорошие люди. Страдают, потому что утихает любовь, согревавшая сердце; или же потому, что любовь, напротив, не хочет угасать, палит душу и не дает покоя. Страдают от невозможности полного понимания, ибо быть рядом не означает быть вместе. Мучаются оттого, что даже самым близким людям заказаны пути в твое сокровенное бытие, что же говорить о дальних, для которых твоя правда никогда не станет своей?

Что можно сделать, зная несовершенство человеческое? Можно ли поправить природу людей? С кого начать? Во всякую пору и во всякий раз груз решения болезненных и мучительных проблем берут на себя самые совестливые и самые хорошие люди. Именно им приходится делать выбор и отвечать за него всей последующей жизнью, как ученому Крякутному, положившему конец генетическим разработкам в Ордуси, как градоначальнику Ковбасе, желающему охранить покой жителей патриархального города Мосыкэ, как ученому-законнику Оуянцеву-Сю, которому выпала горькая доля решать чужие судьбы.

И на личной, и на общественной пашне самые лучшие люди могут неожиданно покалечить друг друга, если поддадутся искушению навязать другому свою единственно возможную правду. Если не держать в уме сомнения в собственной правоте, то мир, в котором плохих людей нет, начнет пополняться людьми покалеченными, озлобленными от своей ущербности и агрессивными от осознания своей инаковости.

И потому герои ван Зайчика живут старанием к пониманию, каковое есть единственный безусловный нравственный императив. Что может быть тяжелее, чем признать правду чужую? Или признать не формально, а согласиться всей душой, что выстраданное тобой может оказаться чужим и неприемлемым для твоей жены, твоего друга, твоей страны?

Путь мучительных колебаний, длиной в целую жизнь… А иначе как остаться человеком?

Я закончу маленькой притчей из буддийских сяошо («маленькие истории»): «В горах вспыхнул пожар. В горной роще жил фазан. Он вошел в воду и смочил крылья. Затем фазан поднялся в небо и стал гасить пожар. Так он летал туда и обратно до изнеможения, не считая свой труд бесполезным».

Ольга Трофимова

Несколько дней кряду Му Да был печален, и Учитель спросил его о причинах.

– Старший сын моих соседей почтителен и трудолюбив, – сказал Му Да. – Родители нарадоваться на него не могут. Но на прошлой седмице я встретил его в лесу: он воткнул в землю черпак для очистки отхожих мест и воздавал ему почести, будто это поминальная табличка в храме предков. Я хотел отобрать у него черпак, но мальчик стал визжать, царапаться и кусаться, а когда я отступил, поведал, что черпак – это подпорка Неба и если она упадет, Небо опрокинется. И я подумал: не таковы ли мы все?

– Му Да познал половину истины, – сказал Учитель. – Пусть же познает и другую половину: у каждого человека внутри свое Небо, и у каждого такого Неба – своя подпорка. Благородный муж бережет чужие подпорки, какими бы странными они ему подчас ни казались, потому что любой, в ком опрокинулось Небо, становится нечеловеколюбив и перестает понимать справедливость.

– А встречаются люди, у которых подпорка их Неба состоит в том, чтобы ломать чужие подпорки? – спросил Му Да.

Учитель вздохнул и отвернулся.

Конфуций. «Лунь юй», глава XXII «Шао мао»[1]

Багатур Лобо

Александрия Невская,Управление внешней охраны,4-й день двенадцатого месяца, первица,вторая половина дня

Воробей – по-зимнему плотный, обстоятельный такой воробей – бодро и с достоинством прыгал по подоконнику, время от времени на мгновение замирая, чтобы, наклонив голову, глянуть блестящим любопытным глазом на Бага и скороговоркой чирикнуть ему что-то на своем воробьином языке. Он уже успел протоптать в слегка подтаявшем снегу целую дорожку. Баг наблюдал общительную птицу из окна кабинета Антона Чу уже несколько минут и был готов поклясться, что видел точно такую же прошлой зимой несколькими этажами выше, в окне своего кабинета. Хотя тому и не было никаких очевидных свидетельств – воробей в положенные природой сроки сменил оперение, но лицо… Тут Баг задумался: лицо? А что у него, у воробья? Морда? Это у Судьи Ди[2] – морда. Да и то… Как-то несообразно звучит, непочтительно: морда. Физиономия? Варварское слово… Обличье? Этим понятием, строго говоря, охватывается весь внешний вид, вплоть до цвета обуви… Обуви? У воробья? Ну пусть будет лицо… Лицо у этого воробья было определенно знакомое. Эх, пришло бы еще тогда в голову сложить его членосборный портрет… Да что это со мной?! Какой, три Яньло, членосборный портрет воробья?! Амитофо…

Воробей, будто бы услышав последнюю Багову мысль, разразился в его сторону особенно длинной речью.

Баг не ответил. Чаяния воробья были очевидны: прошлой зимой, во время некоторого затишья меж распутыванием двух не особенно головоломных человеконарушений, у форточки своего кабинета Баг пристроил жердочку, а к ней приладил несколько проволочных крючков, куда что ни день насаживал тонко нарезанные пластинки сала. Угощение пользовалось большим спросом у окрестных синиц; а в их отсутствие сало весело клевали сторожкие воробьи, стремительно срывавшиеся с жердочки всякий раз, когда Баг подходил к форточке поближе – покурить и заодно посмотреть на кипение птичьей жизни. Постепенно пернатые преждерожденные смелели: видя, что от человека в официальном халате их надежно отделяет двойное толстое стекло, они уж не улетали, но продолжали храбро вкушать сало, поглядывая на Бага – так, для порядка. Особенно выделялся среди воробьев один – он однажды даже пару раз тюкнул стекло клювом, глядя при этом на Бага с вызовом. Кажется, вот этот самый. Смельчак. Воробьиный Сунь У-кун. Уважаю.

«А ведь если он на меня так смотрит, да еще и выражается, можно даже сказать, кричит на меня, голос повышает, значит, тоже узнал мое… обличье… Мы определенно знакомы…»

«Вечером», – мысленно пообещал воробью Баг и медленно поднес к стеклу палец.

«Ну смотри», – пичуга взглянула на Бага оценивающе, взъерошила перья и снялась с карниза прочь.

«Еще Учитель упреждал не забывать о братьях наших меньших, – укорил себя Баг. – Прямо сегодня вечером повешу им сало. Как же я так!..»

Живая природа в самых разных ее проявлениях волновала Бага сызмальства. В далеком беззаботном отрочестве он свел тесную дружбу с жеребенком по имени Муган и проводил с ним все свободное от домашних забот время, пренебрегая обществом брата, и мудрая матушка Алтын-ханум никогда не ставила этого в вину молчаливому младшему сыну, хотя окрестная ребятня и посмеивалась иногда над Багом и его трогательной привязанностью.

Не оставлял Баг своим вниманием и прочую живность. Однажды, когда соседские дети, насмотревшись страшной и кровавой варварской фильмы «Крысы атакуют», изловили полевую мышь, повадившуюся в их юрту похлебать кумысу, и в назидательных, как им казалось, целях привязали к ее хвосту консервную банку раза в три больше самой мыши, Баг решительно выступил в защиту грызуна и, выдержав неравный бой, стоивший ему подбитого глаза, освободил страдалицу… С тех пор пролетели годы, Баг заработал прозвище «Тайфэн», а посыльные Яньло-вана забрали к себе матушку. Старший брат, кедровальных дел мастер третьего ранга, надолго исчез в дебрях необъятной сибирской тайги. Да и Муган, из жеребенка превратившись в статного норовистого коня, успел одряхлеть и в один прекрасный день продолжил свой путь в бесконечном колесе перерождений; а уж что сталось с освобожденной мышью, про то лишь Будде ведомо. Но интерес к меньшим братьям у Бага не угас, нет – скорее лишь притупился в стремительных буднях честной службы, не оставлявшей подчас времени ни на что, кроме мыслей о главном.

А к этой зиме даже и главное как-то запуталось.

Траур у Стаси.

Да и студенты эти…

Вот и про синиц с воробьями забыл…

Баг подавил вздох и отвернулся от окна.

Шло очередное практическое занятие спецкурса, который он, ланчжун[3] Багатур Лобо, по просьбе своего начальника шилана[4] Алимагомедова взялся проводить для будущих сюцаев законоведческого отделения Александрийского великого училища. Баг не чувствовал к преподаванию ни малейшей склонности и, откровенно говоря, полагал себя слишком молодым для роли наставника. Но просьба – не приказ! – шилана и весьма теплый прием, который оказал ему дасюэши[5] отделения законоведения Артемий Чжугэ, не оставляли ему никакой возможности отказаться, не нарушая приличий. Что ж, решил Баг, опыта у меня вполне достанет, чтобы показать студентам, как выглядит повседневная работа человекоохранителя и каковы его лишенные романтики погонь и схваток будни. Об этом вряд ли рассказывают на лекциях.

Давно ли он и сам был вот таким же? Нетерпеливым, любопытным, алчущим подвигов… Недавно. Жизнь назад.

Баг вынул из рукава кожаный футлярчик.

Двенадцать его подопечных сгрудились вокруг обширного стола, за которым, уставившись в огромное увеличительное стекло на подставке, восседал ведущий следознатец Управления Антон Иванович Чу, блестя день ото дня отвоевывавшей у волос новые просторы лысиной. Сегодняшнее занятие было посвящено приемам научного разбора вещественных доказательств, и Антон Иванович показывал студентам способы сличения отпечатков пальцев без применения новейших достижений компьютерной техники, а по старинке, подручными средствами. Пошедший было среди продвинутых молодых шепоток о том, что в век «Керуленов», тем паче «Платиновых», это просто смешно, Баг пресек коротким взмахом руки, и теперь студенты наперебой заглядывали через плечо самого опытного следознатца Управления внешней охраны: «А вот извольте взглянуть сюда… И сюда… Совпадение данных фрагментов позволяет с большой долей уверенности заключить…»

Баг вытряхнул из футлярчика тонкую черную сигару.

Из этих ребят выйдет толк. Увлеченные, знающие, куда и зачем идут. А трое, на взгляд Бага, имеют ярко выраженный талант к розыску. Впрочем, сейчас еще рано говорить – впереди у будущих сюцаев четыре с половиной года, а когда они закончат великое училище и поступят на службу, им не помешает хороший наставник вроде человекоохранителя-легенды Ионы Федоровича Ли (к коему в свое время посчастливилось попасть самому Багу), с виду неряшливого, тучного, круглый год не расстающегося с мятой шляпой заморского кроя и длинной трубкой, но – сверхъестественно наблюдательного, удивительно проницательного… а уж что Иона Федорович выделывал с боевым веером!..

– Запомните, – внушительно говорил Антон Чу, – мелочей в нашем деле не бывает!

Баг мысленно улыбнулся. Совершенно верно, не бывает. Это частенько повторял молодому, порывистому Багу и Иона Федорович, выпивший на императорской службе не одну тысячу шэнов[6] жасминового чаю. Мелочей не бывает.

Вот что должны затвердить в первую очередь явные будущие человекоохранители – Иван Хамидуллин, высокий, крепкого сложения черноволосый юноша с невыразительным лицом степняка; Василий Казаринский, едкий весельчак с большими пытливыми серыми глазами и смешно торчащими ушами, и…

И – она.

Изящная ханеянка Цао Чунь-лянь, прекрасные черты которой заставляли вздрагивать сердце Бага каждый раз, когда он ее видел.

Та самая, невыразимо похожая и в то же время не похожая на обитательницу небесных чертогов, хрустальный сон воспоминаний, принцессу императорской крови Чжу Ли.

Глядя на Цао Чунь-лянь и невольно любуясь простой и в то же время изящной прической, в которую были уложены длинные иссиня-черные волосы девушки, Баг щелкнул заморской зажигалкой, вызывая к жизни огонь.

И девушка, словно ощутив его взгляд, единственная изо всех обернулась – глаза их встретились, сердце Бага привычно пропустило удар – и снова стала глядеть через плечо Антона Чу, а Баг наконец закурил.

Он больше не спрашивал себя: она или не она? Перестал твердить себе: ну зачем, ну как тут может оказаться дочь императора? Прекратил корить себя: еч Баг, ты становишься, как говорят варвары, маниаком… видишь чуть не в каждой красивой юной ханеянке принцессу Чжу… Он уже успокоился.

Почти.

А поначалу побороть или хотя бы скрыть смятение было совсем трудно, особенно когда Цао Чунь-лянь на занятиях обращалась к нему с вопросами – а она оказалась весьма пытлива… Баг однажды вечером дошел до того, что разыскал в сети все доступные изображения принцессы Чжу и долго вглядывался в них, сопоставляя с запечатленным в памяти личиком Чунь-лянь. Да, сходство определенно имелось, удивительное сходство, но и только. Сказать точнее Баг просто не мог, ибо облик принцессы на портретах, равно как и то, какой он помнил Чжу Ли по их, увы, столь немногочисленным встречам, был официальный, а это – белила и румяна, черненые узкие брови, все сообразно высоким дворцовым установлениям. Цао Чунь-лянь же, казалось, вовсе не пользовалась косметическими снадобьями, да что там – ей это и не требовалось.

Конечно, самым простым было бы оцифровать фотографию Цао Чунь-лянь с ее, скажем, студенческой книжки, загрузить в «Керулен» и с помощью несложной служебной программки сравнить с изображениями принцессы; эта мысль Багу пришла в голову одной из первых. Но честный ланчжун с негодованием изгнал прочь несообразный помысел. А о том, чтобы вот так, запросто задать Чунь-лянь вопрос: а не вы ли, драгоценная, будете переодетая принцесса Чжу Ли, уж больно похожи, – Баг вообще думать не смел. Девушка же вела себя как самая обычная студентка, и ни единое ее слово или поступок не давали Багу хоть полнамека в ответ на невысказанный вопрос.

И он решил оставить все как есть.

Все должно идти так, как должно. Карма.

Но… сердце все равно пропускало удар.

– Ну вот и все, – сказал Антон Чу, поднимаясь из-за стола. – Так, если кратко, выглядит эта часть нашей работы. – Он взглянул на Бага.

– Большое спасибо, еч Чу, – коротко кивнул ему Баг, – спасибо, что уделили нам столько вашего яшмового времени. – Перевел взгляд на студентов. – И в заключение сегодняшнего занятия, преждерожденные, мы с вами проследуем в архив Управления, с материалами которого вы могли познакомиться в сети, и вы увидите, как архив выглядит на самом деле. – Баг сделал сигарой широкий приглашающий жест и повернулся к выходу.

– Драгоценный преждерожденный Лобо, – подняла руку Цао Чунь-лянь; Баг опять встретился с ее бездонными черными глазами, и сердце снова ёкнуло. – Разрешите спросить, а когда у нас будет практическое занятие по какому-нибудь настоящему человеконарушению?

– Вы имеете в виду осмотр места реального преступления?

Студентка из Ханбалыка кивнула.

Баг неотрывно глядел ей в глаза, и девушка опустила взгляд.

– Все в свое время.

– А можно… – начал и запнулся Хамидуллин.

– Попробуйте, – подбодрил его Баг.

– Ну… Драгоценный преждерожденный Лобо, всем известно про вашего знаменитого кота… Вот… Нельзя ли свидеться с ним и узнать о ваших приемах работы с таким помощником?

Баг усмехнулся. Приемы работы!

«Обязательно расскажу Ди, какой он знаменитый».

– Я посоветуюсь с хвостатым преждерожденным, – ответил ланчжун с улыбкой. – Думаю, что такую встречу можно будет устроить. Надеюсь, Судья выделит для этого немного времени.

Студенты хихикнули.

– А… когда?

– Не раньше, чем на следующей седмице, я полагаю.

– А на этой?

– На этой, к сожалению, никак не получится.

Завтра Баг со Стасей собирались отбыть в Мосыкэ.

Буквально на несколько дней.

Отдохнуть.

Только вот не забыть бы до отъезда задать корм воробьям да синицам.

Куайчэ Александрия – Тебриз,5-й день двенадцатого месяца,вторница, утро

В дверь негромко стукнули, и в купе появился служитель куайчэ[7] – пожилой, волосы совершенно седые, ветеран скоростных перевозок – с подносом в руке: на подносе подле двух стеклянных чашек исходил паром небольшой чайник, рядом с ним примостились вазочка с засахаренными фруктами и блюдце с сушками.

Коротко поклонившись, служитель сделал шаг к столику и принялся было располагать на нем принесенное, как взгляд его упал на черно-белый траурный Стасин халат, и рука, уже подхватившая сладости, дрогнула.

– Прошу меня простить, – склонил служитель в поклоне голову. – Пожалуйста, извините. – И неслышно вышел, унося вазочку прочь.

Баг ободряюще улыбнулся Стасе и взялся за чайник.

Куайчэ в направлении Мосыкэ[8], некогда – самой южной княжьей резиденции, отправлялись из Александрии каждые два часа; пролетая расстояние от столицы до Мосыкэ за сто сорок минут, они делали короткую остановку и разбегались дальше, к городам и весям, поселкам и поместьям, крупным промышленным центрам и речным портам – на юг, в глубь необъятных ордусских просторов.

Баг бывал в Мосыкэ нечасто. Жизнь его была подчинена императорской службе, и про отпуск ланчжун обычно вообще забывал. В дорогу его звал лишь долг, когда деятельно-разыскные мероприятия требовали личного присутствия честного человекоохранителя со всей настоятельностью; на прочее времени просто не оставалось, разве что в отчий день выбраться ненадолго за город, оставить на обочине дороги верный цзипучэ и побродить среди кустов или по кромке песка Суомского залива, думая о том о сем, рассеянно следя за полетом чаек или бросая время от времени в волны мелкие камешки.

А то, что за последнее время Баг выбирался в Мосыкэ несколько раз подряд, было данью долгу перед пострадавшим младшим сослуживцем, есаулом Крюком[9]. Ибо, в отличие от соседа, сюцая Елюя, занимавшего апартаменты справа от жилища Бага, о Крюке ничего не было слышно: опиявленный розовыми гирудами, Максим Крюк как сгинул в конце лета, так и не появился больше ни в Управлении, ни дома, ни у родных, которые как раз и жили в Мосыкэ. Пропал бравый есаул.

Сюцая Елюя же на днях выписали из лечебницы Управления, где довольно долго приводили в разумение. Однако ордусская медицина в очередной раз доказала, что рубежей, которых она не может взять, просто не существует – хотя для преодоления некоторых приходится изрядно постараться. Еще Конфуций в двадцать второй главе «Лунь юя» наставлял: «Благородный муж не должен рассчитывать на то, что рыба из реки Цзян сама прыгнет на сковородку, где шипит наготове раскаленное масло». Как раз тот случай: почти три месяца провел Елюй под надзором лекарей и научников, которые, засучив рукава халатов и не покладая рук, изгоняли из его тела противуправный фермент, а из души – готовность быть в рабской зависимости. Им это удалось, и сюцай вновь водворился у себя дома.

Баг, щадя юношу, ни о чем не расспрашивал, и уж конечно, не упоминал во время душевных бесед о том, как лишенный разума сюцай петухом наскакивал на него, Бага, в саду храма Света Будды и пытался насмерть поразить ножом, а потом и шпилькой от шапки – хотя временами его и разбирало любопытство, помнит ли сам Елюй сей ужас, или те события изгладились из его оздоровленного сознания. При первой встрече с Елюем Баг сделал вид, что тот просто уезжал куда-то, а теперь вот вернулся. И нельзя сказать, чтобы ланчжуну совсем не было интересно, как научники обрели ключ к чудесному исцелению. Средства найдены, и Багу этого было довольно.

Да и бестактно было бы этим интересоваться. Как нечто весьма несообразное Баг воспринял замелькавшие осенью на страницах некоторых газет и сетевых изданий отголоски недобрым чудом распространившихся слухов о деле розовых пиявиц; но правды в том было чуть: как частенько бывает, слышали звон, а Будду – вон…

В те дни Баг утроил внимание к соседу, но о сюцае, хвала Гуаньинь, нигде не говорилось ни полслова. А если бы кто из газетчиков попробовал сунуться к сюцаю в дом, честный человекоохранитель показал бы наглецу, как надо правильно сидеть на стуле.

Елюй-то поправился, но вот Крюк…

Именно к его родителям наведывался Баг в Мосыкэ пару раз. Навестить стариков, узнать, нет ли у них в чем нужды, подбодрить… да просто посидеть вечерок-другой с родителями многообещавшего молодого человекоохранителя…

– Посмотри, Баг, Ананасовый край[10] проезжаем. – Стася придвинулась к окну, провожая взглядом укрытые снегом широкие крыши, мелькнувшие за окном.

– Да, значит, ровно полпути уже, – задумчиво кивнул Баг, тоже взглянув в окно: мимо проносились ряды знаменитых на весь северо-запад теплиц, где выращивались озимые ананасы. – Скоро будем в Мосыкэ… – Он потянулся к регулятору громкости поездного приемника, возвестившего о достижении станции жизнерадостной древней мелодией «А она сажала ананасы», и выключил его; слушание подобной музыки в дни траура было не вполне уместно.

Стася благодарно коснулась его руки.

– Надо было и Дишку взять с собой, – чуть улыбнувшись, сказала она. – Посмотрел бы Ананасовый и вообще… попутешествовал.

– Ему с Елюем лучше, – отвечал Баг. Отчего-то его раздражало это прозвище – Дишка, которым сразу и навсегда наградила кота Стася.

Траур отдалял их друг от друга. Так легко вспыхнувшее и так жарко разгоравшееся пламя взаимного интереса и влечения внезапно стало угасать. Они по-прежнему были вместе: Баг сделался предупредительно-вежлив и внимателен, до такой степени, какой в себе даже и не подозревал ранее, точно соблюдая малейшие нюансы положенных в подобных обстоятельствах установлений – как то и требовалось от истинно культурного человека. Стася тем более не позволяла себе ничего, что хоть как-то выходило бы за рамки приличия для носящей траур женщины. Они все делали правильно.

Но неуловимые, необъяснимые токи, незримо связывающие близких людей, отчего-то стали вдруг слишком слабы; они гасли, гасли, гасли… Ни Баг, ни Стася не решались заговорить об этом, да только виной молчанию был вовсе не траур, во время коего обсуждать интимные тонкости и впрямь неуместно, но, скорее, простая боязнь накликать беду. Это так по-человечески: тешить себя тем, что, покуда плохое не названо вслух, его как бы и нет, оно – только кажется, чудится, блазнит; но первое же произнесенное слово как бы выпускает это плохое в мир. И вот тогда оно, плохое, обрушивается на тебя всей своей чугунной неодолимостью – извне, будто оно всегда существовало, только ждало своего часа…

Вот и Баг со Стасей, не сговариваясь, полагали, что о холодке, ощутимо приморозившем их нежную дружбу, лучше и не говорить вовсе. И, как могли, делали вид, будто все хорошо, все как прежде, и это просто траур, который нужно достойно переждать, как долгую морозную зиму.

Будь ты русский, ханец, ютай, да хоть и негр преклонных лет – всем от природы свойственно стремление прятать голову в песок. Вот воробьи – у них иначе…