Сын Екатерины Великой. (Павел I)

Сохраненный в одних только нижних частях здания гранит, из которого Павел хотел создать себе защиту, был заменен в других этажах самыми обыкновенными кирпичными стенами, покрытыми ужасной мазней, в которой преобладал любимый цвет фаворитки. Так как государь помогал своими повелительными указаниями и даже, говорят, своими кроки, общий вид представлял собой ужасное, грубое несоответствие форм и тонов, странную смесь роскоши и крайней простоты, и полнейшее отсутствие гармонии и артистического чувства. По преданию, Павел еще требовал, чтобы эмблемы императорской власти фигурировали в самом нелепом изобилии во всех орнаментах; но главной его заботой было приблизить час его переселения в это мало привлекательное жилище.

1-ю ноября 1800 года, сгорая от нетерпения, он раньше обыкновенного возвратился в Петербург. Но дворец-крепость еще не был, однако, готов к его принятию: стены еще не успели просохнуть. Наскоро украсили их деревянными панелями, скрывшими на короткое время пропитывавшую их сырость; но она не замедлила выступить из щелей. Живопись, сделанная по свежей штукатурке, начинала уже стираться настолько, что в одной комнате Коцебу не мог различить рисунка над дверью. Картины, мебель, обои настолько портились, что на другой день после смерти государя пришлось вынести все, чтобы избавить от полного разрушения. Густой пар наполнял комнаты, мешая людям узнавать друг друга, несмотря на обилие огней. Едкий запах, исходивший от стен, по которым текли негашеная известь, масла и лаки, стеснял дыхание посетителей. Здание было негодно для жилья. Тем, кого Павел хотел обречь на житье в нем вместе с ним, казалось, что они рискуют там, как и он, задохнуться. И они повторяли: «Император сумасшедший!» и: «Это не может продолжаться!» Дух возмущения охватывал весь двор, от камергеров до лакеев, и, желая во что бы то ни стало поселиться в этом неуютном жилище, Павел толкал всех своих приближенных на сообщничество с теми, кто караулил уже случай от него отделаться.

Он не остерегался. 1-го февраля 1801 года он уже спал в той комнате, где через 6 недель должен был погибнуть. На другой день он дал бал в этой новой резиденции, которая, несмотря на свое положение в центре города, была официально названа пригородной и устроена, как крепость.

Она получила многочисленный гарнизон. Вооруженные посты заняли все выходы, наблюдали за всеми окрестностями замка, как Павел желал, чтобы называли этот дворец. Он назначил кастеляна Брызгалова, носившего еще 30 лет спустя уродливую форму, в которую его нарядили. Два раза в день опускались подъемные мосты, для пропуска «службы сношений с городом», организованной на немецкий лад, и при громких трубных звуках и щелканье бича почтальоны проходили за ограду и приносили почту.

Павел всем этим бесконечно забавлялся; но, главным образом, наслаждался иллюзией, что наконец-то он в безопасности. Он еще умножал меры предосторожности до того, что устроил около своих апартаментов маленькую кухню, где, конечно, хотел, чтобы ему приготовлялись кушанья надежным лицом, в том случае, если бы попытки к отравлению, которых он всегда боялся, доставили ему более сильное беспокойство. Но он рассчитывал жить спокойно и счастливо в этом так хорошо защищенном убежище и пользоваться там всякими удобствами. В то же время там поселилась и княгиня Гагарина, в помещении, сообщавшемся с его апартаментами потайной лестницей, и ходили слухи, что государь хочет отвергнуть свою жену, чтобы жениться на этой фаворитке, разведя ее с мужем. Он, как уверяли, испрашивал для этого и получил разрешение с. – петербургского архиепископа Амвросия, чем и объясняли его внезапное возвышение в сан митрополита. Некоторые, однако, думали, или делали вид, что думают, что, так как госпожа Шевалье получила уже по ночам доступ в новый дворец, то актриса одержит верх над знатной дамой, если только обе они не будут заменены какой-нибудь новой, пока еще неизвестной, соперницей. Действительно, в этот момент говорили, и, кажется, не без основания, о двух женщинах, что они беременны от Павла. Отец ожидаемых малюток обратился, через посредство доверенного камердинера, Кислова, к помощи придворного акушера Сутгофа и сообщил об ожидавшемся событии великому князю Александру. Одна дочь, матерью которой была госпожа Юрьева, камер-юнгфера императрицы, воспитывалась впоследствии в Павловске, на попечений великодушной государыни; но она умерла в раннем возрасте.

К этим фактам, почти исторически установленным, злобная молва присовокупляла другие, более компрометирующие. Участники уже составленного заговора старались распространять из циркулировавших слухов именно те, которые могли более всего лишить уважения несчастного царя и сделать его ненавистным; но Павел и сам способствовал подтверждению этих басен.

VIII

В промежутках между двумя вспышками нежности или любезности, он публично, в присутствии небольшого числа свидетелей, обходился с женой с возрастающей грубостью и обыкновенно относился так же к двум старшим сыновьям, отдавая открыто всю свою привязанность младшим, Николаю и Михаилу. Этого было достаточно, чтобы люди вообразили, будто он намерен назначить одного из них своим наследником. Тщетно Александр, чтобы обезоружить недоверие и гнев отца, пускал в ход весь свой запас – а он был велик – хитрости и притворства. Кроткий, покорный, терпеливый при всяком испытании, стараясь выказывать еще больше предупредительности и уважения, он напрасно вел уединенную жизнь с женой, окружал себя исключительно людьми, преданными государю, не принимал никого, разговаривал только в присутствии императора, – Павел не унимался. Плохо осведомленный, он не имел понятия об истинных чувствах своего сына, который, впрочем, скрывал их и от самого себя; но, несмотря на то, что государь испытывал до известной степени сознание безопасности под покровом архангела Михаила, его обычное недоверие ко всем людям вообще не покидало его. Без всякой причины и даже вопреки здравому смыслу, он подозревал всех вообще, и своих близких больше других, и у него хватало неблагоразумия это выказывать.

Вечно настороже, он следил за каждым движением своего наследника, пробовал застать его врасплох, часто неожиданно входя в его комнату. Говорят, будто однажды он нашел у него на столе трагедию «Брут» Вольтера, раскрытую на странице, где находится следующий стих:

Rome est libre, il suffit, rendons grâces aux dieux.[9]

Вернувшись молча к себе, Павел, будто бы, поручил Кутайсову отнести сыну «Историю Петра Великого», раскрытую на странице, где находится рассказ о смерти царевича Алексея.

Таким образом, Александр имел два мотива для опасений, из которых один, более сильный, мог одержать верх над его застенчивостью и беспечностью и толкнуть в объятия тех, кто, спасая его, думал также спасти империю. Молодой великий князь скользил в этом направлении, и в Михайловском замке он получил новое и более серьезное основание для того, чтобы дать себя увлечь.

6-го февраля 1801 г. приехал в С.-Петербург племянник Марии Федоровны, принц Евгений Вюртембергский, будущий командир одного из русских корпусов в кампании 1812–1814 гг. Тогда это был тринадцатилетний мальчик, и, приглашая его приехать к тетке в Россию, Павел имел только в виду одну из тех любезностей, которые он любил перемешивать с неприятностями, постоянно доставляемыми им императрице. Но его разнузданное воображение все более теряло почву.

Представляясь ему в русском драгунском мундире, в огромных сапогах, из-за которых он, стараясь опуститься перед царем на колено, упал, ребенок понравился государю. Поднимая мальчика и усаживая его на стул, Павел так порывисто его ласкал, что все обратили на это внимание.

Увозя маленького принца после этой первой аудиенции, его воспитатель, генерал Дибич, не мог удержаться, чтобы не поцеловать его на лестнице, и сделал это так порывисто, что потерял свой парик. Едва успев вернуться к себе, новый фаворит получил Мальтийский крест, и визитеры стали толпиться у его дверей. В следующие дни он приводил в отчаяние своих приближенных тем, что устроил не вполне невинную игру с одной фрейлиной такого же возраста, как и он, из-за которой она подверглась мучительному наказанию. На одном придворном обеде, запутавшись шпорами в скатерти, он чуть было не опрокинул стол и еще раз растянулся во всю длину перед государем; но расположение к нему Павла, по-видимому, от этого не уменьшилось. Напротив, через несколько дней, видя себя все более и более окруженным почестями и знаками уважения и удивляясь этому, молодой принц узнал от Дибича, что государь решил женить его на своей дочери Екатерине, усыновить его и назначить своим наследником. В одной заметке, написанной уже позже, Евгений Вюртембергский обнаруживает свою уверенность в реальности намерений, приписанных в этом смысле государю. Он утверждает даже, что последний собирался заточить в монастырь свою жену и детей, за исключением Екатерины, если только он не обрекал Марию Федоровну да смерть от руки палача!

Со слов ли Дибича, или как-либо иначе, эти новости распространились по городу и были встречены почти всеми с полным доверием, так как Павел своим поведением давал всегда повод к самым нелепым выводам. Княгиня Гагарина и Кутайсов слышали будто бы, как он сказал: «Еще немного, и я буду вынужден приказать отрубить некогда дорогие мне головы!» Или: «У меня есть план, который мне хочется выполнить и который сразу сделает меня моложе на 17 лет», – намек на возраст великого князя Николая, бывшего на столько же лет моложе своего брата Константина. Совершенно невероятно, чтобы кто-либо из них рассказывал о таких намерениях Палену, от которого будто бы узнал о них Беннигсен. Но в глазах всего света Павел был способен на все и принимал все более вид человека, стремящегося к удовлетворению своих страстей и причуд. Он сеял вокруг себя страх, смятение и то ожидание события страшного, и вместе с тем желанного, которое уже само по себе является при известных обстоятельствах причиной самых ужасных катастроф.

Как ни старались оградить принца Евгения от городских толков, он все же не мог не замечать в городе и при дворе «всеобщего изумленного вида». Постоянное возбуждение императора и его «выходки» по отношению ко всем членам семьи также от него не ускользали. Разговор государя «изобиловал, – говорил он, – парадоксами и непонятной галиматьей». Иногда Павел казался выпившим и, несомненно, обманутый таким видом, молодой принц во время одного приема думал, что государь предается обильным возлияниям. Но воздержание никогда, кажется, не изменяло сыну Екатерины, и не на дне бокалов черпал он опьянение, мутившее его рассудок.

Княгиня Ливен ни одной минуты не верила, что Павел хотел жениться на госпоже Шевалье. «Ему приписывали, – говорила она, – несообразности, о которых он вовсе и не думал». Но она уверяет, что поход в Индию атамана Орлова и его товарищей не имел другого мотива, как план, задуманный императором в минуту гнева, «истребить все сословие донских казаков». «Он надеялся, – говорит она, – что поход в середине зимы, болезни и война избавят его от всего рода». Она утверждает, что приказ о мобилизации касался также женщин и детей, и этот злобный расчет объяснялся «ненавистью государя к несколько конституционной форме управления в казачестве». А муж княгини был военным министром; он председательствовал в решении вопроса об экспедиции; он, по крайней мере, передавал относящиеся до нее распоряжения. В конце царствования княгиня Ливен слышала, как и все, что везде повторяют: «Это не может продолжаться!»

В мрачном дворце, где, однако, балы и празднества следовали один за другим и где, по донесениям иностранных послов, «не переставало царить широкое веселье», Евгений Вюртембергский видел лишь тревожные взгляды, искаженные ужасом лица. Автор интересных мемуаров, И. И. Дмитриев, уверяет, впрочем, что народу на этих торжествах собиралось немного. Все старались держаться в стороне предвидении катастрофы.

Полиция удваивала меры строгости до такой степени, что фактически столица находилась в осадном положении. «В девять часов вечера, после того, как пробьют зорю, ставили на больших улицах заставы и пропускали только врачей и акушеров». Погода, и без того всегда неприветливая в этом климате, в этот год зимой была особенно неприглядна. «Целыми неделями не показывалось солнце, – говорит другой современник. – Не хотелось выходить из дому. Впрочем, это было и опасно. Казалось, что сам Бог нас оставил».

Катастрофа висела в воздухе и, как заметил князь Чарторыйский, вследствие того, что число лиц, ее подготовлявших, было очень ограничено, все до известной степени принимали участие в заговоре «сочувствием, желанием, боязнью и убеждением… смутным, но единодушным предчувствием скорой, давно желанной, неизбежной перемены правления, о которой говорили полусловами и которую непрестанно ожидали, не зная, когда она настанет… Среди придворной молодежи считалось признаком хорошего тона критиковать и высмеивать действия и несправедливости Павла, составлять на него эпиграммы, и придумывать самые чудовищные средства, чтобы отделаться от его правления… Это отвращение, которое неосторожно выражали при всяком случае, было государственной тайной, вверенной решительно всем, и все-таки никто ее не выдал, несмотря на то, что это происходило при монархе самом подозрительном и внушавшем страх».

Несмотря на предосторожности, принятые к тому, чтобы дурные толки не дошли до принца Евгения, он все-таки улавливал в окружающем его шепоте роковые слова: «Это не может продолжаться!» Или же: «Государь сошел с ума!» В это время все были уверены, что какая-то болезнь тревожит рассудок государя и делает невозможным для него дальнейшее сохранение власти. Весной предыдущего года Роджерсон заметил уже прогрессирование тревожных симптомов в состоянии здоровья больного и в мыслях его подданных: «Тучи сгущаются, – писал он Семену Воронцову, – несообразности увеличиваются и с каждым днем делаются более заметными. Окружающие становятся в тупик. Даже фаворит (Кутайсов) начинает сильно беспокоиться, и я вижу, что все хотят устроиться при великом князе». И он советовал посланнику «подождать». Теперь, в феврале 1801 года, пользуясь симпатическими чернилами для переписки с Новосильцевым, находившимся также в Англии, Воронцов сам сравнивал Россию с кораблем, капитан которого сошел с ума во время бури, и он придумывал план спасения, для которого просил содействия у своего юного друга:

«Помощник капитана, – говорил он, – молодой человек рассудительный и кроткий, пользующийся доверием экипажа. Я заклинаю вас вернуться на палубу и объяснить молодому человеку и матросам, что они обязаны спасти корабль, и что смешно бояться быть убитым этим безумцем капитаном, когда через несколько мгновений все, и он сам, потонут из-за его безумия». Будучи подвержен морской болезни, автор этого аллегорического послания говорил, что не может сам рискнуть пуститься в далекое путешествие, чтобы попасть на этот погибающий корабль, и так как Новосильцев отказался поехать туда, несмотря на его увещания, он был в отчаянии.

Между тем в это время юный лейтенант и несколько человек экипажа пришли к соглашению, если не относительно средств, как отнять командование у сумасшедшего капитана, то, по крайней мере, относительно необходимости взять каким-нибудь образом руль из его сумасшедших рук. В своем же укрепленном дворце Павел лишил себя лучших средств защиты, – удалив постепенно последних истинно преданных ему людей. Аракчеев и Линденер были в ссылке с октября 1799 года, а в феврале 1801 года за ними последовал сам Ростопчин, замененный Паленом. Павел вверился своим палачам.

Глава 15

Заговор

I

Предоставленный самому себе или своему комитету революционной пропаганды, Александр не ушел бы далеко. Он, по всей вероятности, ожидал бы, «когда придет его черед», не делая ничего, чтобы ускорить наступление этого срока. Два члена триумвирата, Чарторыйский и Новосильцев, покинули, впрочем, Россию, а третий, Строганов, был человек далеко не деятельный. Но среди приближенных, приставленных Павлом к сыну, встречались недовольные с другим складом ума, и молодой великий князь находился, вероятно, под их влиянием, так как без него нельзя было задумать никакого государственного переворота. Династические распри принадлежали уже давно минувшему прошлому, и Александр был, может быть, единственным человеком, думавшим, что можно обойтись без государя.

Мысль о свержении Павла, медленно разраставшаяся с начала царствования и пребывавшая в состоянии неопределенности, в виде общего проекта, или просто страстного, но пассивного желания в самых разнообразных кругах и вплоть до императорской фамилии, по-видимому, окончательно окрепла в конце 1799 года. С октября этого года граф Панин занимал пост вице-канцлера, а в действительности был отстранен от всякого участия в руководстве иностранными делами возрастающим значением и захватывающим влиянием Ростопчина. Избыток силы в его двадцать восемь лет, блестящее прошлое, еще более широкие виды на будущее, семейные традиции и гордость не позволяли ему долго мириться с подобным положением. Его полная уверенность в истине своих убеждений и искренний патриотизм привели к тому, что он свое собственное честолюбие отождествлял с интересами своей родины. Так как Ростопчин всегда поступал по-своему, император же слушал только этого советчика, что, по мнению Панина, было погибелью для России, то нужно было во что бы то ни стало предупредить катастрофу.

Это грозило прежде всего и неминуемо гибелью молодому дипломату, потому что острый конфликт между ним и императором становился неизбежным. Воспитанный в доме дяди, Никита Петрович не мог отделаться от дерзкого желания обращаться с государем, как его дядя, высокомерный наставник, обращался – он это видел – с цесаревичем. Со своей стороны, сохраняя по отношению к племяннику кое-что из привычного уважения, питаемого к дяде, Павел однажды, выведенный из себя его упреками и издевательством, удалился большими шагами, чтобы не дать вылиться душившему его гневу. Но Панин следовал за ним через весь Зимний Дворец вплоть до Эрмитажа, где, остановившись перед бюстом Сюлли, император воскликнул:

– Ах! если бы у меня был такой министр!

А Панин возразил:

– Будьте Генрихом IV, и вы без труда найдете Сюлли!

Этот человек с холодным темпераментом, «холодным, как лед» говорит госпожа Дивова, был мечтатель, любитель таинственного, оккультизма, фантазии и фантасмагории. Во вторую половину своей жизни он со страстью предался изучению магнетизма и диктовал своему сыну Виктору целые тома по этому вопросу. Можно даже предположить, что любовь к скрытой, приводящей в трагический трепет, интриге главным образом и вдохновила его в этом направлении; он совершенно не был создан быть настоящим главой заговорщиков, как слишком большой идеалист и человек слишком мало активный для такой роли. На свидания со своими сообщниками он отправлялся, пряча кинжал в своем жилете, но сам по себе, очевидно, никогда не стал бы угрожать серьезно ни жизни, ни даже престолу Павла.

Однако он принимал участие в заговоре и совершенно естественно, чтобы перейти от мечтаний к делу, искал поддержки между людьми очень различного ума и темперамента.

Возвратившись в Петербург, он опять возобновил дружбу, которую можно объяснить единственно сходством противоположностей или близостью контрастов. Сын испанского дворянина, служившего в Неаполе, дона Мигуэля Рибаса и’Баион, или вернее итальянского носильщика, по имени Руобоно, адмирал Иосиф Рибас был не что иное, как авантюрист с разбойничьей душой. Это был завзятый заговорщик для совершения переворота. Родившись в Неаполе в 1749 году, он находился в 1774 г. в Ливорно, когда Алексей Орлов стоял с русской эскадрой на рейде этого города и, уничтожив турецкий флот в Чесменской бухте, был занят похищением известной княжны Таракановой. Молодой Рибас, по-видимому, принимал участие в этом последнем, менее славном, предприятии и этим путем открыл себе в России доступ к неожиданной карьере. Женившись в 1776 году на Анастасии Соколовой – воспитаннице друга Екатерины, Бецкого, и, как говорили злые языки, его отца, которой покровительствовал Потемкин, ему не стоило большого труда преуспевать по службе. Несмотря на такие связи, ему удалось остаться на своем месте даже после вступления на престол Павла. Член Адмиралтейств-коллегии в 1798 году, он в следующем году получил чин адмирала и был назначен начальником Лесного департамента. До сих пор у него были все причины быть довольным. Но в начале 1800 года, вследствие бесстыдных хищений, он получил отставку, и хотя опять быстро вернул себе благоволение и получил должность помощника вице-президента Адмиралтейств-коллегии, он потерял «возможность красть полмиллиона рублей в год», по исчислению Ростопчина. Он не мог после того утешиться и с готовностью принял предложение Панина.

Они встречались у красавицы Ольги Жеребцовой, сестры Зубовых и любовницы Витворта. Некоторые говорят, что первую мысль о заговоре подала эта изящная женщина, подкупленная английским золотом. Другие, и они более многочисленны, прямо обвиняют посланника короля Георга. Госпожа Жеребцова имела причины для вражды против Павла, так как он держал в ссылке ее братьев, и имения их были секвестрованы. Она также выказывала сильную любовь к английским гинеям, которые, по-видимому, помогли ей впоследствии приобрести одно из великолепных поместий Демидовых. Впрочем, есть основания предполагать, что она получила эту сумму другим путем, уже после смерти Павла, во время пребывания в Англии, где она пользовалась расположением принца Уэльского. Она вернулась оттуда с сыном, который, под фамилией Nord, сделался родоначальником еще недавно известной в России фамилии, и мимолетная связь, плодом которой был этот ребенок, могла доставить матери еще и другие выгоды. Но это приключение не имеет никакого отношения к заговору 1800 года, и ничто в Ольге Александровне не обнаруживает инициаторши политической интриги.

Что касается Витворта, то нельзя безусловно допустить, чтобы ему принадлежала роль инициатора в этом деле. Происхождение заговора относится, согласно всем имеющимся у нас данным, к последним месяцам 1799 года или к началу 1800 г. В этот момент у посланника не было решительно никаких причин общего характера желать смерти или свержения с престола Павла и, напротив, была одна очень серьезная причина частного характера желать сохранения власти за этим государем. Он принимал деятельное участие в России в переговорах, посредством которых Сент-Джемский кабинет надеялся еще привлечь царя к союзу с Англией и, благодаря поддержке русского монарха, получал удовлетворение личного честолюбия, о чем нам уже известно. В марте 1800 года он был сделан пэром, с титулом барона Ньюпорта, в Ирландии. Но он уже не успел получить грамоту в России.

Не разделял ли он иллюзий Питта и Гренвиля? В этом случае он не замедлил бы предупредить своих начальников о таком рискованном средстве, к которому считал нужным прибегнуть, чтобы отвратить предусмотренное действие их ошибки. Однако его сообщения не содержат ни малейшего указания на что-либо подобное и даже в последних из них, написанных в феврале 1800 года, где он заявляет о безумии Павла, он рассуждает о возможности извлечь из этого пользу.

Как любовник госпожи Жеребцовой, он должен был знать о заговоре. Быть может, он даже выказал ему некоторое сочувствие и в последнее время своего пребывания в Петербурге втайне его поощрял. Но это одно только и можно предположить. Тем более что при отъезде посланника, в мае 1800 года, заговор только что был составлен; он висел в воздухе, а с тех пор Витворт, поглощенный заботами, доставляемыми ему его новым положением, в котором ему предстояло утвердиться, женитьбой на леди Арабелле и управлением огромным унаследованным ею состоянием, совершенно перестал интересоваться русскими делами. В марте 1801 года будто бы было замечено его присутствие на одном из судов английской эскадры, шедшей в Балтийское море, и из этого заключили, что, получив предупреждение о дне, когда будет совершен государственный переворот, подстрекателем которого он был, бывший посланник собирался им воспользоваться, чтобы вернуться на прежний пост. Но все это было совсем не так: Витворт отправился в августе 1800 г. в Копенгаген, чтобы предупредить враждебное движение, ожидавшееся со стороны датского двора, и эта поездка опиралась на морскую демонстрацию в водах Зунда. Вернувшись через месяц в Лондон, новый пэр покинул Англию лишь в 1802 году, чтобы быть представителем своего государства в Париже, а в промежутке ответил категорическим отказом Воронцову, настаивавшему на его вторичном появлении в Петербурге.

Интересно угадать мысль, породившую в России эту легенду, равно как и легенду об английском золоте, главном орудии преступления: большая куча свертков золота, виденная у графа Палена; блестящие гинеи, которые полными пригоршнями загребали Валериан Зубов и его жена; миллионы, привезенные из Англии госпожой Жеребцовой для выдачи содержания заговорщикам, но, как говорят, оставленные ею у себя. Золотые монеты, находившиеся тогда в обращении в России, были большей частью иностранного, и главным образом английского происхождения, вследствие субсидии, выдававшейся царским войскам; письма Витворта не указывают на какие бы то ни было вычеты для этой цели из секретных сумм, предоставленных в распоряжение посланника; совершенно невероятно, чтобы, собираясь после катастрофы вознаградить убийц императора Павла, английское правительство поручило миллионы госпоже Жеребцовой; наконец, эта дама могла иным путем привлекать участников дела, которому сама служила, подобно тому, как некоторые заговорщики, намереваясь убить государя, преследовали другие, более благородные, цели. А если принять во внимание, что русское национальное мнение осуждало покушение, то вряд ли мог существовать повод приписывать ему столь низкие побуждения. Ведь в легенде о золоте-соблазнителе, если те, кто его давал, были англичане, то те, кто его брал, были безусловно русские. Но ничто не заставляет, даже не дает права, это предполагать.