Иван Грозный

Решение Ивана поражать и не щадить никого все усиливалось. Он уже не мог допустить, чтобы кто-нибудь становился между ним и тем, кто мешал ему. Он начинает наносить удары даже собственной семье.

Когда он упоминал в споре с Филиппом о восставших против него родных, он имел в виду двоюродного брата Владимира Андреевича. Еще в 1563 г. Иван заподозрил его в заговоре, сделал ему публичный выговор и заставил отказаться от всех приближенных. Даже мать его Евфросинию постригли насильно в монахини. В 1566 г. он лишил его удела, дав ему за Старицу два неважных местечка – Дмитров и Звенигород. По утверждению иностранного летописца, этот князь в 1569 г. собирался поступить на службу к польскому королю. После этого он исчез. Был ли он задушен, обезглавлен или отравлен со всеми своими домочадцами тем ядом, который будто бы приготовил для царя, – неизвестно, свидетельства не согласуются. Таубе и Крузе утверждают, что Иван присутствовал при агонии всей семьи Владимира Андреевича. Потом он забавлялся тем, что смотрел, как дворовых женщин раздевали, выгоняли на улицу ударами плетей, стреляли по ним и рубили их палашами, оставляя тела их на растерзание птиц. Это свидетельство весьма сомнительно. Старший сын Владимира был жив еще в 1572 г. О нем упоминает Иван в завещании, относящемся к тому времени. Что касается Евфросинии, то Иван не возражает Курбскому, который говорит, что она была взята из монастыря и утоплена.

Законом всякого террора является его прогрессивное возрастание. Разгорающиеся страсти вместе с притупившейся восприимчивостью требуют все более сильных и ужасных эффектов. Владимир, быть может, был изобличен в каких-нибудь преступных переговорах с Польшей. В следующем году целый город поплатился за подобное подозрение. Какой-то бродяга Петр, по прозванию Волынец, имевший неприятности с новгородскими властями, донес на жителей этого города, что они хотят предаться Сигизмунду-Августу и написанный договор хранится за иконой Божией Матери в храме св. Софии. На Руси до XVIII в. охотно прибегали к подобного рода тайникам. Петр Волынец хотя и не заслуживал доверия, но случаи прежних времен придавали его доносу некоторое значение. Вольный Новгород еще раньше проявлял тяготение к Литве и Польше. Когда дело коснулось его независимости, он стал под покровительство короля Казимира, выразив ему свою покорность. Действительно, в указанном месте был найден документ, о котором говорит доносчик, и на нем были подлинные подписи архиепископа Пимена и многих именитых граждан. Началось следствие. Подробности его приведены у Карамзина.[23] Оно обнаружило сообщников, между которыми были даже новые любимцы царя, как, например, Басманов, казначей Фуников и дьяк Висковатый. Заговорщики задумали передать Литве Псков и Новгород, а потом с помощью Польши посадить на московский престол вместо Ивана Владимира. Самое дело едва ли было в руках Карамзина. В его время оно лишь упоминается в архивных инвентарях. Надо полагать, что оно уже тогда исчезло. Пред нами новая загадка. На этот раз Иван мстил ужаснейшим образом, он превзошел все, что в этом роде было на Руси до него и в его царствование. Месть эта если не имела оправдания, то имела объяснение.

Царь нередко посещал Новгород, и его отношения к духовенству и особенно к архиепископу не оставляли желать ничего лучшего. Пимен только что гостил в Москве 15 недель и увез с собой значительную сумму денег, дар царя на обновление одного храма. Ничто не предвещало грозы, разразившейся над городом в январе 1570 г. В холодное зимнее время Иван собрался в поход, взяв с собой опричников и целое войско. Уже на границе Тверской губернии началась военная экзекуция, пред которой бледнели ужасы первого ливонского похода. Последовал систематический разгром всей области: от Клина до Новгорода царь оставил за собой пустыню. 2 января его передовые отряды показались под стенами города и окружили его со всех сторон. Пригородные монастыри были преданы разграблению и до 500 монахов были уведены. На другой день опричники проникли в город, собрали всех священников и дьяконов и поставили их рядом с монахами на правеж. Их били с утра до вечера, требуя по 20 р. выкупа за каждого. Как можно судить по документам, между ними нашлись счастливцы, которые избежали пытки, уплатив требуемую сумму. Других ждала страшная участь. Царские приставы рыскали по домам и сгоняли жителей в место, обнесенное оградой и охраняемое войсками. В пятницу 6 января прибыл сам Иван с сыном и 500 стрельцов. Он приказал бить палками до смерти всех монахов, стоявших на правеже. Трупы их были развезены по монастырям и там погребены.

Наступала очередь белого духовенства. В воскресенье утром перед обедней архиепископ вышел с крестным ходом навстречу царю на волховский мост и собирался благословить его. Иван не принял благословения и назвал его «волком хищным». Но все-таки приказал ему служить обедню у св. Софии. Он намеревался повторить сцену расправы с Филиппом. Царь принял даже приглашение отобедать у владыки. Он казался веселым и кушал с охотой. Вдруг среди трапезы он громко вскрикнул. По этому знаку опричники принялись исполнять то, что им было заранее приказано. Весь дом архиепископа подвергся разгрому. С него самого сорвали одежду и вместе с челядью бросили в темницу. В следующие дни террор достиг ужасающих размеров. На главной городской площади было сооружено подобие трибунала, окруженное орудиями пыток. Царь приступил к быстрому суду. Горожан приводили сотнями, пытали, жгли на малом огне с утонченными приемами, затем почти всех приговаривали к смерти и везли топить. Окровавленные жертвы привязывались к саням и их по крутому откосу спускали к быстрине, где Волхов никогда не замерзал. Несчастные погружались в пучину. Младенцев топили, привязав их к матерям. Опричники с пиками стояли на лодках и наблюдали, чтобы никто не спасся.

По словам третьей новгородской летописи, избиение длилось пять недель, и редкие дни на тот свет не отправлялось человек 500–600. Иногда число жертв возрастало до полутора тысяч в день. Первая псковская летопись говорит, что в общем погибло около 60 000 человек обоего пола. Цифры эти кажутся неправдоподобными. Для статистики Ивановых казней можно пользоваться документами, исходящими от него самого. Документы согласуются с показаниями Курбского и некоторых летописцев. Документы, о которых идет речь, – это синодики, род поминаний, рассылавшиеся Иваном по монастырям, чтобы монахи молились по убиенным. Подобно Людовику XI, Иван проявление своей свирепости всегда сопровождал педантичным соблюдением обрядовых форм. Что касается Новгорода, то список, сохранившийся в Кирилло-Белозерском монастыре, приводит только полторы тысячи имен. Другой синодик, принадлежащий Спасскому монастырю в Прилуках, говорит нам о том, что сохранившиеся таким образом имена принадлежали только именитым гражданам. Гуаньино и Одерборн говорят в том же смысле о 2 780 убитых новгородцах, не считая простонародья.

Как бы то ни то было, отвратительная резня достигла ужасающих размеров, и когда Ивану больше некого было убивать, он обратил свою ярость на неодушевленные предметы. С особым зверством обрушился он сначала на монастыри, предполагая там измену. По той же, вероятно, причине он принялся уничтожать торговлю и промышленность этого большего города. Все лавки в городе и в пригородах, а вместе с ними и дома были разграблены и разрушены до основания. При этом разрушении присутствовал сам царь. Опричники же, если верить летописям, рыскали кругом верст за 200–250 от Новгорода и везде делали то же самое.

Наконец, когда уже больше было нечего уничтожать, Иван приказал привести к нему именитейших новгородцев, оставшихся в живых, по определенному числу душ от каждой улицы. Перепуганные предстали они пред государем, ожидая для себя неслыханных казней. Но царь взглянул на них милостивым оком и обратился с речью, предлагая им отбросить всякий страх и жить мирно, моля Бога о том, чтобы Он хранил царя и его державу от изменников, подобных Пимену.

Это было прощанье Грозного с Новгородом. В тот же день он отбыл и увез с собой архиепископа, всех священников и диаконов. Хотя они и не откупились от правежа, но все-таки избежали участи, постигшей монахов.

Новгород никогда уже не оправился от нанесенного ему удара. Вместе с лучшей частью его населения погибло и его благосостояние. Иван преступил всякую меру. Правда, аналогичные случаи имели место приблизительно в ту же эпоху и на Западе, Возьмем, например, повествование о разгроме Льежа Карлом Смелым в 1468 г. Можно подумать, что Иван был только подражателем. Мы читаем у Мишле: «Самым ужасным в уничтожении целого племени было то, что это не была резня после приступа, вызванная яростью победителя, а длительная экзекуция. Находящихся в домах людей сторожили, а потом бросали в Мезу. Прошло три месяца, а людей все еще топили… Город был большей частью сожжен».[24]

Вот что говорит Анри Мартен, ссылаясь на Коммин, Жана де-Труа и Оливье Деламарш: «Женщин-монахинь насиловали, а потом убивали. Убивали священников перед алтарем… Все пленники, которых пощадили солдаты, были повешены и утоплены в Мезе».[25]

Копия походила на оригинал. Даже число жертв указано – более 50 000. Сходна даже внешняя обстановка: резня происходила зимой – в ноябре и декабре.

Из Новгорода Иван двинулся к Пскову и остановился в одном пригороде. Всю ночь звонили в колокола. Зловещее бодрствование! Однако на этот раз наказание ограничилось общим грабежом. Народное воображение приписало неожиданную милость царя заступничеству одного блаженного, которыми тогда была полна московская земля. Юродивый Николай Салос будто бы протянул Ивану кусок сырого мяса. «Пост!» – закричал ему Иван. – «Пост?.. А ты собираешься пожирать человеческое мясо!» – Вероятнее то, что пресыщенного казнями Ивана обезоружила покорность жителей. Но и из Пскова, как из Новгорода, многие семьи были переселены вовнутрь страны. В этом Иван опять-таки только подражает своим знаменитым предшественникам. «Людовик XI поклялся, что не будет больше Арраса, что все жители его будут изгнаны и им позволят даже увезти с собой их добро, а из других провинций, до самого Лангедока, будут взяты семьи и разные ремесленники и ими будет заселена страна».[26]

Я должен прибавить, что вскоре после описанных событий поляки осадили Псков и встретили геройское сопротивление. Не поступил ли бы город иначе без этого урока верности? Сомнение вполне позволительно. Насильно присоединенные к Москве, нарушившей их обычаи и интересы, оба города только из страха исполняли свои новые обязанности.

Возвращаясь в Москву, Иван пожелал устроить себе торжественный въезд в столицу, как после счастливого похода. Ко всему был присоединен шутовский маскарад, подобный тем, какие любил впоследствии Петр Великий. Впереди ехал верхом на быке шут, за ним следовал во главе опричников царь, украшенный их эмблемами – метлой и собачьей головой. В Москве Иван занялся разбором дела многочисленных соучастников новгородской и псковской измены. На это ушло немало времени. Только 25 июля 1570 г. царь со своими подданными должен был присутствовать на Красной площади при пытке виновных. Их насчитывали до трехсот. Замученные и истерзанные, еле живые вышли они из застенка. К удивлению Ивана площадь была пуста. На этот раз против обыкновения ничто не привлекало зрителей: ни жаровни, ни раскаленные клещи, ни железные когти и иглы, ни веревки, которыми перетирали тело пытаемых, ни котлы с кипящей водой. В Москве и Петербурге до XVIII в. ни одно зрелище не привлекало столько любопытных, как пытка. Но при Иване зрелище это повторялось слишком часто, рука палача становилось очень длинной. Все стали прятаться. Царь разослал по городу глашатаев, выкрикивавших: «Идите! не бойтесь! Никому ничего не будет!» Из подвалов и чердаков появились наконец необходимые зрители. Иван начинает длинную речь. «Мог ли он не карать изменников?.. Но он обещает быть милостивым – и пощадить из 300–180 осужденных».

Остальные же пусть поплатятся за всех. Грозный был виртуозом в искусстве пытки и умерщвления. Но и в этом он только следовал примеру людей его времени, воображение которых вдохновлялось произведениями духовной литературы, образчиком которой могут служить жития святых, изданные в 1902 г. братьями Успенскими. Они особенно возбуждали чувство жестокости. Гуаньино подробно говорит о мучениях, которым в этот день был подвергнуть дьяк Висковатый. Его повесили за ноги и разрубали, как мясную тушу. Казначея Фуникова обливали поочередно то кипятком, то ледяной водой. Кожа с него сошла, как с угря.

Прежде, чем вернуться в свой новый дворец, где он теперь жил, предоставив Кремль земщине, Иван заехал в дом Фуникова и увел оттуда жену казначея, молодую и красивую сестру князя Афанасия Вяземского. За то, что она не хотела или не могла сказать, где муж ее спрятал деньги, царь велел раздеть ее на глазах ее пятнадцатилетней дочери, посадить верхом на веревку, протянутую между двумя стенами, и протащить ее несколько раз от одного конца до другого. После этого ее отправили в монастырь, но она не смогла пережить ужасной пытки и умерла. Брат ее был несколько лет доверенным лицом при царе, который только из его рук соглашался принимать лекарство. Теперь и его отдали в руки палача. Главный любимец царя, Басманов, также не избежал насильственной смерти. По некоторым сведениям он был убит по приказанию Ивана царевичем Федором, будущим наследником престола. Пимена увезли сначала в Александровскую слободу, где им забавлялись опричники некоторое время, а потом он был отправлен в город Венев Рязанской области.

Итальянец и католик Гуаньино, собиравший сведения для своей скандальной хроники в Польше, мало заслуживает доверия. Но и англичанин Горсей дает нам такие же подробности ужасных пыток. Он видел, как князя Бориса Телепнева посадили на кол. Он мучился на нем в течение пятнадцати часов, а перед его глазами стрельцы насиловали его мать, пока она не умерла тут же. Но тот же Горсей говорит и о 70 000 убитых в Новгороде. Дальше я выскажу несколько соображений относительно этих иностранных свидетельств, которыми мы принуждены пользоваться за неимением других. Многие историки, доверяя им, пришли к заключению, что Иван превзошел Нерона и Калигулу и что он в эту пору был на краю безумия и даже сумасшествия. Я высказал уже свое мнение относительно последнего пункта. Прибавлю, что сам Грозный дал нам указание на состояние его души в это время. Я уже упоминал о его завещании 1572 г. Это произведение глубоко и болезненно пораженного в своих чувствах человека, но далеко не безумного. Как всегда, он ищет лирических эффектов, видит вещи и передает впечатления в преувеличенном виде. Его слова нельзя принимать буквально.

Но его старание и искусные приемы, к которым он прибегает, исключают, по крайней мере в этот момент, предположение о безумии. Слишком умело он жалуется, горюет, защищается, чтобы его можно было считать лишенным рассудка. Он не чувствует себя в безопасности на престоле и не уверен в будущем своего рода. Он чувствует себя изгнанником в своем царстве и не видит конца борьбы с лютыми врагами. Силы его ослабли, раны душевные и телесные бесчисленны и нет у него никого, кто бы их исцелил, утешил и пожалел бы его. Ему заплатили злом за добро и ненавистью за любовь. Он склонен видеть в этом проявление гнева Божия, поразившего его за частое попрание закона и осуждающего на скитание вдали от столицы, откуда выгнали его себялюбивые бояре. Быть может, его сыновьям и посчастливится пережить это тяжелое время. Составляя свое завещание, он желает дать им несколько полезных советов. Собственно, он еще и не собирается умирать, хотя смерть была бы для него сладкой и желанной. Он не предполагает, что ему суждено вкусить этого блаженства раньше, чем он нищенской жизнью искупит свои грехи. Не бред ли это? Нет. Его советы носят на себе печать светлого и твердого ума. Иван везде видит врагов и старается своих сыновей предостеречь от их козней, советует им лично входить во все дела и никогда ни в чем не доверять другим, потому что другие будут сами властвовать, а им останется только видимость власти. Так может говорить только великий мастер в искусстве властвования, а не безумец.[27]

Но вот еще более сильное доказательство не только полной ясности, но и необыкновенной гибкости ума, проявленного этим человеком в такую минуту, когда самый сильный характер мог бы обнаружить признаки смущения и слабости. На другой же день после московских казней, служивших продолжением новгородских, Иван принимает участие в богословском споре. Он сам начал его и вел без смущения и утомления. Казалось, что подобный спор и во всякое другое время должен был поставить в тупик профана.

В это именно время он вел свой знаменитый публичный диспут с Яном Рокитою, одним из членов общества моравских и богемских братьев.

Протестанты тогда пользовались сравнительно привилегированным положением. В них видели союзников в борьбе с ненавистными латинянами. Лютеранам и кальвинистам позволено было строить в Москве свои храмы. Иван ласково принимал представителей английской и немецкой реформации. Он даже любил слушать поучения капеллана Магнуса, Христиана Бокборна. Он даже говорил, что, если бы Лютер, нападая на папство, не затронул древней иерархии и не осквернил бы своего учения тем, что отрекся от монашеских правил и одежды, его учение было бы приемлемо. Но Бокборн и его единоверцы, поглощенные интересами карьеры, не извлекали никакой пользы из своего выгодного положения. Проповедь Миссенгейма является чуть ли не единичным фактом. Один из сотрудников датского миссионера Гаспар Эберфельд, которому приписывают попытку обратить царя в протестантство, кажется, одно и то же лицо с Гаспаром Виттенбергским. По словам Одерборна, последний сам перешел в православие и стал ярым хулителем своей прежней веры. В областях, лежавших по соседству со Швецией и Ливонией, велась протестантская пропаганда, терпевшаяся из политических соображений. В других областях терпимость была равнозначуща выражению презрительного равнодушия.

Рокита сопровождал в Москву польское посольство и задумал идти по стопам Миссенгейма. Он был чех и слыл за деятельного члена Богемского братства. В его переписке есть указания на миссию, на которую он и его единомышленники возлагали честолюбивые надежды. Посольство прибыло в Москву в феврале 1570 г., в то время, когда Иван был занят новгородскими казнями. До 4 мая оно должно было дожидаться возвращения царя. 7 мая послам был назначен прием. Три дня спустя после этого Роките было предложено говорить всенародно. Возражать ему будет сам царь.

Диспут происходил в Кремле в присутствии большего собрания светских и духовных лиц. Иван начал говорить первым. Он обрушился как на основные принципы нового учения, так и на его применение, и обнаружил хорошее знакомство с предметом спора. По обыкновению, не обошлось и без некоторой увлеченности, выразившейся в грубостях. Иван между прочим заметил, что судя по делам, последователи евангелической веры – свиньи. Это начало предвещало плохой конец диспута, однако дело обошлось благополучно. Иван обещал не прерывать оппонента и сдержал слово. Рокита в своем ответе, сказанном по-славянски, сохранил чувство меры и проявил ловкость, намеренно нападая только на римскую церковь. Царь слушал его внимательно и терпеливо, похвалил его красноречие, выразил желание иметь его речь написанной и сказал, что он ответит на нее. Через несколько недель, прощаясь с Рокитой, он велел вручить ему свой ответ в роскошном переплете. Этим все и ограничилось.

Читая это произведение, оригинальный текст которого был недавно открыт и напечатан, Рокита мог убедиться, что он напрасно потерял время. С литературной точки зрения ответ не делает чести государю. Очень плоско, во вкусе того времени, Иван играет именем Лютера, называя его Лютым, подобно тому, как в Германии Мюнцер называл его Luegner (лгун). К самому Роките и его единомышленникам он также применяет разные бранные эпитеты. Произведение это не отличается ни ясностью мысли, ни логичностью рассуждений. Но в нем обнаруживается масса знаний, богатство памяти, живость ума, сила диалектики. Иван проявляет все присущие ему способности. Приемы использованы те же, что и в переписи с Курбским. Словом, пред нами произведение самоучки и нервного человека, не получившего систематического образования, но не лишенного ума и много думавшего.

История опричнины содержит один эпизод, могущий заставить усомниться в душевном здоровье Ивана. Это один из самых загадочных моментов драмы и мы на нем должны остановиться. В 1574 или в 1575 г., время точно не установлено, на Руси явился новый царь.

III. Царь Симеон

Царь доверил управление земщиной Мстиславскому и Бельскому. В 1571 г. Мстиславский признался в изменнических сношениях с татарами, но был прощен, благодаря ходатайству митрополита Кирилла. За него поручились три знатных боярина, представивших со своей стороны 285 поручителей. Они внесли большую по тому времени сумму денег в 20 000 р. Но через некоторое время Мстиславский снова попался вместе с двумя сыновьями в подобном же преступлении. Он и на этот раз избежал смерти. Но его измена повлекла за собой многочисленные казни, причем, по словам иностранного летописца, с 1574 г. повелено было бросать головы казненных под окна Мстиславского. В то же время казанский царевич Симеон Бекбулатович, находившийся в Касимове в качестве государя, был провозглашен «царем всея Руси» и поселен в Кремле. Настоящий же царь отказывался от всех своих титулов и почестей, приказал называть себя просто Иваном Московским и ездил на поклон к новому государю в маленьком экипаже – «в оглоблях», как последний боярин.

Что означала эта комедия?

В московской политике вошло в привычку устраивать прежних татарских царей на новые места, давать им земли, где они управляли и продолжали называться царями. Этим Москва привязывала их к себе и подчеркивала перед крымскими ханами свое доброе отношение к магометанству. Другой казанский царевич, Кайбул, был таким царем в Юрьеве, прежний астраханский царь Дербиш-Али – в Звенигороде. Симеон Бекбулатович и умер бы в Касимове, если бы не принял православия и не женился на дочери того самого Мстиславского, о котором я говорил. Из-за этого он не мог быть царем в Касимове, так как там преобладали магометане и требовали себе царя одной с ними веры. Но в Москве не было места для царя, хотя бы и лишенного трона. Иван разрешил этот вопрос, уступив зятю Мстиславского свой престол и титул. Зачем он это сделал – осталось тайной. От 1575 г. мы имеем много документов, где Симеон Бекбулатович именуется царем всея Руси. Из других же документов видно, как Иван расточал этому своему двойнику знаки глубокого почтения, обращаясь к нему с просьбами, как всякий из подданных, выходил из саней, не доезжая до дворца, где жил новый государь. Симеон чуть ли даже не был коронован. Однако Иван, обмолвившийся об этом в разговоре с английским агентом Даниилом Сильвестром, опровергал потом свои слова. Это дело нерешенное, говорил он и указывал на семь венцов и другие знаки царского достоинства, остававшиеся у него. Однако восьмой венец, кажется, некоторое время красовался на голове Симеона.

Комедия тянулась до 1576 г. Нечего и говорить о том, что Грозный вовсе не думал передавать своему заместителю что-нибудь, кроме внешних знаков власти. В это время велись переговоры, касавшиеся польского наследства, и мы ни разу здесь не встречаемся с именем Симеона Бекбулатовича. В 1570 г., во время пребывания в Москве императорских послов Кобенцля и принца фон-Бухау, Иван держал себя так, как будто бы нового царя вовсе и не было. Вскоре после этого он его отпустил, отдав ему Тверское княжество. Оно недавно было разорено и заключалось всего лишь в двух городах – Твери и Торжке с пригородами. Жители этой области были рады, что таким образом им возвращают хоть остатки прежнего самоуправления. Но Симеон и не думал держать себя самовластным государем, как прежние удельные князья. В бумагах, отсылавшихся к Ивану, он подписывался «ваш холоп». Во время ливонского похода он командовал войском и принимал участие в войнах с Польшей, но нигде не отличился. Он пережил Ивана и испытал при его преемнике превратности судьбы. Федор лишил его княжества. Борис Годунов ослепил его, видя в нем соперника. По одним сведениям, он скончался в 1611 г. в Соловках, по другим – в Москве после того, как Михаил Федорович вызвал его сюда. Но для чего все же была устроена эта комедия? Горсей объясняет ее побуждениями финансового характера. Иван прибег к этому приему, чтобы оказаться банкротом, сложив на царя Симеона некоторые обязательства. Нечто подобное имеет в виду и Флетчер. По его словам, при царе Симеоне была произведена конфискация церковных земель. После чего Иван немедленно принял власть в свои руки и возвратил церквам и монастырям отчужденное у них имущество, удержав за собой некоторую его часть и заставив заплатить себе значительную сумму в благодарность. Тот же Флетчер уверяет, что Иван, делая Симеона царем, хотел наглядно показать, что может быть еще худшее правление, нежели его, казавшееся многим невыносимым.