Моя война

Валерия Гончарова

Моя война

   Свеча

   Меня все время просят рассказать о тех страшных днях войны, когда небо, казалось, поменялось местами с землей. О тех днях, которые я так усиленно пытаюсь забыть и стереть из памяти. Уже прошло много лет, но помню я все, как будто это было вчера. Такое не забывается. Никогда. Кто скажет вам, что смог забыть, не верьте. С такими воспоминаниями не расстанешься просто так, они уйдут только тогда, когда и вы соберетесь в последний путь.

   Рассказ мой будет короткий потому, что и рассказывать по сути нечего. Такая беда случилась почти с каждым. Кто-то кого-то потерял.

   Я помню, что была зима, мы жили в осажденном Ленинграде, мама всячески пыталась меня радовать, отвлекая от взрывов и раскатов за окном. Скоро Новый год, и мы готовились к этому празднику. Я старательно вырезала снежинки из старой замасленной газеты. Они должны были стать отличным украшением нашей комнаты. Можно, конечно, было приделать их на окна, чтобы видели люди на улице, чтобы знали, что у нас Праздник. Но не было даже кусочка мыла, чтобы снежинки держались.

   Закусив нижнюю губу, я старательно выводила ножницами незамысловатый узор, мне нравилось мое занятие. Временами я вздрагивала от звуков выстрелов и криков. К ним невозможно было привыкнуть. В такие моменты я поглядывала на маму, которая чинила мои прохудившиеся ботинки. Мы были готовы в любой момент спрятаться от приближающихся самолетов, но все было спокойно. Мама улыбалась, глядя на меня.

– Маруся, скоро стемнеет, и ничего не будет видно, – ласково обратилась ко мне она. – Надо заканчивать работу и постараться уснуть.

   Свечей у нас не было, в то время это был дефицит. Продавать нам было нечего, поэтому с наступлением сумерек, мы укладывались спать. Разговаривали о нашем будущем, о том, как заживем, когда закончится война. Мама верила, что скоро вернется отец, и все изменится.

   Она часто рассказывала мне о нем, о том, какой он был красивый и мужественный. Мне представлялся настоящий богатырь в серой шинели и почему-то бородатый. Хотя мама говорила, что бороду он никогда не носил.

   Я мечтала увидеть его, входящим в дверь нашей комнаты. Думала над тем, что скажу ему, когда увижу. Мечтала увидеть настоящие боевые медали!

   Сегодняшний вечер не стал исключением: я отложила свои снежинки, мама ушла ставить воду. Облокотившись о подоконник, я стала рассматривать улицу. Она была пустынна, люди уже давно сидели в своих квартирах, только страшные металлические ежи топорщили свои колючки в разные стороны. Раскаты от взрывов доносились до меня, в те моменты я пряталась, закрывая лицо руками. Мама не разрешала смотреть в окно, боялась, что пули могут долететь и до наших окон. Но пока она не видела, можно было одним глазком взглянуть на улицу. Вдруг я бы увидела спешащего домой отца. Закричала бы на всю комнату: «Мама! Папка вернулся!» Вот было бы радости!

   Мама вернулась в комнату, я быстро легла на кровать, зажмурив глаза.

– У нас снова закончились дрова, – сказала она, вздохнув.

– Сиди тихо, я скоро приду, – добавила почти шепотом.

   Мне было страшно оставаться одной. Я подбежала к матери, ступая босыми пятками по холодному полу, обняла ее.

– Не ходи сегодня, там ежи эти страшные, стреляют еще, – сбивчиво говорила я, уткнувшись ей в живот.

– Маруся, нам нужна горячая вода и печь нужно разжечь, скоро же Новый год. Иди ложись и жди меня или бабушку.

   Я повиновалась, грустно опустив голову и надув губы, пошла в кровать.

– Можно я тогда еще снежинок сделаю, пока не совсем стемнело? Возле окна лучше видно

– Хорошо, делай, только сиди тихо, без звука.

   Она захлопнула дверь, и я услышала, как она закрыла ее на два оборота.

   Погрузившись в работу с головой, я забыла, что за окном война, что голод сводит желудок и как болит живот. Не слышала, как открылась входная дверь, и пришла бабушка.

– Марыся, ты почему не спишь? Где мама? – спросила она, садясь рядом со мной на кровать.

– Мама ушла за дровами, – ответила я.

– Значит, скоро вернется, – улыбнувшись, поцеловала она меня в щеку.

– Ложись и ноги накрой, сегодня очень холодно, – ворча, произнесла, поправляя одеяло.

   Мне было тепло от ее прикосновений и поцелуев. Я не хотела, чтобы она уходила, поэтому крепко сжала ее руку. Она улыбнулась и погладила меня по голове:

– Скоро все закончится, Марыся, – сказала она, вставая.

   Я улыбалась, лежа на своем матрасе, в тот момент, чувствуя себя почему-то счастливой…

   Среди ночи меня разбудил громкий шепот. Спорили бабушка с мамой. Мама лежала на матрасе возле печки, а бабушка, ругаясь, бегала взад и вперед по комнате. Нечаянно она задела ведро с отходами, звон разлетелся по пустой комнате, как будто ударили в колокол. До сих пор не люблю этот звук, он напоминает мне о той ночи.

– Мама! Бабушка! – тихо позвала я, но никто не услышал моего голоса. Мне было сложно рассмотреть под одеялом, что у них происходит.

– Мама! – уже громче позвала я.

– Марыся! Спать! – громко скомандовала бабушка. Я почему-то испугалась ее голоса и нырнула под одеяло. Они зашептали тише, в основном, почему-то бабушка, мамин голос я почти не слышала.

   Но тут громко сказала мама: «Пить!» А потом все стихло, слышно было, как бабушка побежала на кухню, а потом вернулась обратно.

   Мне стало жарко под одеялом, я решилась выглянуть. Мама все также была возле стены на матрасе, она тяжело дышала, я слышала ее дыхание в пустой комнате. Все внутри меня сжалось в комок от страха. Я села, опустив босые ноги на пол, холод пробрал меня до костей, я поежилась. Но дыхание матери пугало и влекло к ней.

   Бабушка сидела рядом с печкой, в темноте я стала различать ее силуэт. Голова была опущена, казалось, что она спала.

   Я тихо подошла к ним, бабушка вздрогнула, когда увидела меня, стоящую рядом с мамой.

– Мама, – прошептала я. В один момент мне стало все ясно: она была ранена.

   Я не могла поверить в то, что видела перед собой.

– Маруся, – произнесла она, открыв глаза, – там свеча… в кармане, зажги. Ей было очень тяжело говорить, хрипы вырывались из ее груди.

– Это подарок тебе на Новый год – свеча, самая настоящая, большая, – возьми, там…, в кармане. Она умолкла, а я стояла, как вкопанная, слушая ее стоны.

   Я чувствовала в темноте, как дрожит бабушка.

   Медленно на негнущихся ногах, я пошла к маминому пальто, замерзшие пальцы нащупали сверток во внутреннем кармане: это была тряпка, в которую была завернута свеча и еще что-то маленькое и хрупкое. Я не могла разобрать в темноте, что это.

   Вернувшись к бабушке с мамой, я зажгла свечу, озарив комнату теплым светом. Сразу стало очень уютно. Теперь я видела все: мама лежала на спине, а бабушка, зажав в руке какую-то старую тряпку, закрывала рану на ее животе. Кровь была повсюду, а мамино платье выглядело страшно – темно-бордового цвета, матрас тоже был весь в крови. У меня закружилась голова, я чуть не потеряла сознание. Но, справившись с головокружение, подошла ближе.

– Мама, сказала я, держа в руке свечу. Воск стекал и капал на мои руки, но я не чувствовала боли.

– Ты же не умрешь, правда? Еще не время! Папка скоро вернется, заживем тогда! – говорила я сбивчиво. Война скоро закончится, я знаю, мне сон приснился, слышишь?!

   В какой-то момент я поняла, что она меня больше не слышит, дыхание ее замерло в тишине, только треск от пламени свечи нарушал ее.

   Бабушка крепко обняла меня, прижав к себе. Свеча в моей руке горела ярким пламенем, словно, это был огонек жизни, который так легко задуть.

   Мы плакали в тишине до самого утра, а свеча все горела и горела…

   На рассвете я разжала кулак, в котором был зажат тот предмет из маминого кармана. Это был маленький фарфоровый ангел.

   На протяжении уже многих лет я достаю его из коробки и вешаю на елку. А в память о погибших в моем доме всегда горит одна единственная свеча…

   Мама

   На улице был жуткий мороз. За окном громыхали снаряды, а я сидела возле печки, обняв колени, уставившись на пламя. Почему-то в тот момент я не слышала ни взрывов, ни криков на улице, я не помнила, что за окном война.

   Бабушка суетилась и охала, ходила туда-сюда по комнате, ее шаги звучали в моих ушах громким «Бам-бам-бам!». Я закрывала их руками, чтобы не слышать и крепко жмурилась. Вот сейчас открою глаза, и все это окажется страшным сном. Мама откроет дверь, зайдёт в комнату, живая, пахнущая морозом. Я обниму ее, почувствую, как она замёрзла…А потом мы сядем пить чай, будем разговаривать очень тихо, почти шепотом, но все вместе, счастливые, что живые.

– Марыся! Марыся! – услышала я сквозь пелену тишины голос бабушки.

– Пора.

   Я распахнула глаза. Мама лежала возле печки, обернутая в простыню. Я не хотела этого видеть, поэтому отвернулась и упрямо уставилась в окно.

– Марыся!

   Бабушка повторила мое имя и подошла очень близко. Я слышала, как она дышит.

– Пора.

   Я не хотела реагировать, продолжала сидеть, не шевелясь. Слез почему-то не было, только щемящая боль внутри, которая сковывала и не давала дышать.

   Бабушка молча подала мне пальто и поставила рядом валенки.

– Пора, – ещё раз повторила она.

   Больше она ничего не говорила, только это жуткое «пора», «пора»

   «Нет! Еще не пора! Сейчас мама очнётся, сейчас ей станет лучше!» – громыхало в моей голове.

   Я много раз видела смерть: умирали мои одноклассники, соседи, мамины друзья…Но сейчас я не могла поверить, не могла понять, не могла принять…

   Бабушка встала надо мной, как чёрная туча, которая разрасталась в моей душе.

   Я молча встала, оделась, кое-как удалось впихнуть в деревянные валенки ноги. Бабушка все это время стояла рядом, не произнося ни слова.

– Варежки, – тихо сказала она.

   Я надела варежки и в первый раз посмотрела ей в глаза. Мне показалось, что она изменилась очень сильно.

– Бабушка…только и смогла я вымолвить.

– Некогда. Идём. – скомандовала она, и я послушно потопала за ней. Валенки были больше на несколько размеров, и я кое-как переставляла ноги, но знала – надо идти.

   И вот мы идём по улице, бабушка впереди, тащит на расхлябанных саночках маму, прикрытую простынею. Я тогда только и подумала: «Ну, как же так, холодно ведь, а она так у нас легко одета»

   Я шлепала изо всех сил, боясь не поспеть за бабушкой, ветер бил в лицо, мороз острыми иглами колол щеки и нос, но я не замечала этого. Мне было не холодно.

   Я не помню, сколько мы шли, пока бабушка не сказала: «Теперь все»

   А что все? Я не понимала.

   Мы стояли рядом с мамой, бабушка крепко держала в руках веревочку от санок, как будто они могли куда-то уехать. Я видела, что она старается не плакать, но слёзы все равно катились из ее глаз крупными горошинами. Я не плакала, я не понимала, что это конец. Подошли какие-то люди, я их не знала. Они стали шептаться с бабушкой.

– Иди, – скомандовала она мне и указала вперёд рукой. – Иди, я сейчас.

   Но я продолжала стоять, глядя на серую ткань с красным кругом посередине. Этот круг мне и сейчас снится.

– Живо! – услышала я крик бабушки. – Иди!

   Я развернулась на деревянных ногах и пошла прочь, стиснув кулаки и зубы. Злость захлестнула меня, почему-то я ненавидела в тот момент бабушку.

   Я шла, не оглядываясь. Шла как могла в неудобных валенках. Злая и взрослая. В ту ночь я повзрослела.

   Эвакуация

   Я не очень хорошо помню тот самый день, когда нас эвакуировали.

   Бабушка в комнату зашла и говорит:

– Одевайся. Уезжаем!

   Я вопросы ей начала задавать: «Куда уезжаем, зачем, почему и так далее», крутилась возле ног.

   Она тогда глянула на меня очень сурово: «Марыся, уезжаем, собирайся» И все. Столько вопросов в голове было, я боялась задавать. Молчала, а на языке они так и крутились.

   Вышли на улицу, тут мало помню, люди какие-то, все суетились, носили вещи, кричали, но не громко, а так, почти шепотом.

– Бабуля, – дернула я ее за рукав.

– Марыся, молчи! Она вскрикнула и стала высматривать кого-то. И руку мою крепко сжала, чтобы я не убежала.

   Я не унималась, такой гвалт вокруг, а я молчи! Все суетятся, бегают, а мы стоим. Смотрим. Ждём.

   Ждать я не умела, как и все дети. Видела, как мои друзья тоже за руку с родителями стоят, видят меня, подмигивают.

   Мало, что запомнилось, самое яркое воспоминание – поезд, везли куда-то, потом на машинах по льду. Бабушка тогда только охала и приговаривала, боялась, что под лёд пойдём. Но не пошли. Доехали. Я тоже боялась, хотя не понимала тогда, чего бояться надо. Все дети бесстрашные. Все кажется приключением. Даже война.

   Потом мы жили в какой-то деревне. Она небольшая была, спокойная. Много людей, очень добрых, все к нам хорошо относились, пока эти не пришли, фашисты. Все переполошились.

   Тогда началось. Согнали всех на край деревни, построили, стали ходить туда – сюда, автоматами тыкать.

   –«Bam, einer»

– «Bam, zwei»

– «Bam, drei»

   И смеялись. Так им весело было. Мы стояли тогда, прижавшись друг к другу. Бабушка меня держала все время, чтобы я не побежала, а я не бежала, стояла рядом тихонько. Чувствовала, что нельзя. Что я тогда понимала?

   А они все смеялись, громко так. Красивые, в форме, она на солнце блестела.

   Кто-то из толпы внезапно вырвался и побежал, мальчик какой-то, я его не знала, но видела иногда. Он нелюдимый был, не разговаривал ни с кем. Он побежал, и я дернулась. Интуитивно. Бабушка меня очень крепко тогда сдержала, так, что рука заболела. Я скривилась, но смолчала, не заплакала. Внезапно послышался громкий хлопок и хохот.

   Я испугалась и к бабушке прижалась всем телом, глаза закрыла от испуга. От неожиданности. Я знала, что это выстрел, слышала их в Ленинграде. Но здесь, на окраине леса, он каким-то неестественным показался, слишком уж громким.

   Никто в толпе не смеялся, только эти. Им все весело было. Я не видела, над чем смеются.

   Потом шёпот в толпе:

– Убили…Митю убили…

– Убили…убили…

   Так в сердце моем и сейчас отдаётся то тихое эхо: «Убили, убили…»

   Разлука

   Я помню, как летели бомбы. Мы спрятались, боялись, что нас тоже они достанут. Помню этот липкий страх, это жуткое «Вжииих!!», потом тишина и внезапное жуткое «Бааам!!»

   Я тогда уши затыкала руками, боялась, что разорвёт почему-то уши.

   Помню, мальчик мне сказал, когда мы сидели в туннеле: «Не бойся, сейчас побамбят, и мы сможем поспать»

   Я понимала, что это значит «побамбят», но слово мне тогда показалось таким смешным. Повторяла потом его «побомбят», «побомбят», мне было почему-то смешно.

   Бабушка была рядом, всегда держала меня за руку, я чувствовала тепло ее ладоней, даже тогда, когда нас разлучили.

   Длинная очередь, все волнуются, кто-то плачет, кто-то прощается. Я смотрела на них удивлённо. А что происходит? Такое волнение вокруг. Решила, что тоже буду волноваться!

   И я волновалась, не могла стоять на месте, все время норовила куда-то убежать. Егоза, одним словом.

   Я видела, что рядом со мной ещё дети: мальчики и девочки.

   Конечно, я стала паясничать, чтобы привлечь их внимание или отвлечь, не знаю.

   Один из них обратил на меня внимание, мы потом с ним в лагере общались, помню сказал мне: «Танцуешь, как в последний раз», я тогда не поняла смысл его слов, и начала отплясывать и петь. Многие в очереди тогда шептались: «Вот дурочка»

   А я хотела рассмешить бабушку, она в тот момент была очень серьёзная, не смотрела на меня.

   А я улыбалась, не знала, куда нас эта очередь ведёт.

   Внезапно люди вокруг замолчали, и мне захотелось чем-то заполнить эту тишину, поэтому я как могла, выплясывала.

– Марыся! – услышала я громкий шепот бабушки.

   Я остановилась, как вкопанная, знала, что за этим последует…

– Идём.

   И мы пошли, медленно, мне хотелось бежать, но бабушка держала. Крепко, за руку.

   Куда я бежала?!

   Подошли к столу, там дядька сидел, бабушка сказала, что это полицай, я до этого их не видела.

   Он был в форме, фуражка такая красивая, мне захотелось потрогать ее, и я протянула руку, но тут же какой-то мужик в форме, крикнул что-то непонятное. Я знала, что это немецкий. Странным он мне тогда казался, этот немецкий, как будто собака лает. Колючий язык.

   Когда очередь дошла и до нас, бабушку хотели увести вправо, меня влево, но я не хотела, крепко держала ее. Чувствовала тогда, отпущу – потеряю! Откуда я знала это?

   Она улыбнулась мне: «Маша, будь сильной», – ещё что-то, не помню. Странно прозвучало это имя «Маша», совсем неожиданно от бабушки. Она меня так никогда не звала.

   И я была сильной, хоть и не понимала, что происходит.

   Я протянула руку: «Бабуля, ты куда?!» я подалась всем телом. Она меня не слышала, а смотрела на человека, который был перед ней.

– Бабуля! – я закричала!

   Она молча посмотрела на меня и кивнула. Я тогда не знала, что думать.

   Что это: подойти или оставаться на месте. Я кинулись к ней:

– Бабуля, милая, что это?!

   Какой-то мужик в форме оттолкнул меня очень грубо, стало больно:

– В строй! На каком-то странном русском сказал. Но я поняла.

   И я пошла, в тот строй…Бабушка посмотрела на меня и сказала:

– Ничего не бойся, сейчас запишут, потом, вон там, она махнула куда-то рукой, снова увидимся.

   Но что-то было тогда в ее глазах, что-то такое…что я не поверила.

   Закричала, помню, так громко: «Бабуля, милая, не уходи!» и бросилась к ней. Помню, чьи-то руки, сильные, как стальные щипцы, схватили меня за плечи и рванули назад. Это причинило мне сильную боль, и я разрыдалась. Я билась, лупила руками, ногами, махала ими в воздухе и ревела.

   Сквозь пелену слез я видела, что бабушка тоже заплакала.

– Марыся, иди, ничего не бойся! Просто перепишут, и мы увидимся. Скоро!

   Она отвернулась, чтобы скрыть рыдания, какая-то женщина обняла ее, но бабуля оттолкнула. Меня развернули и повели к столу с полицаем, теперь не бабуля, а тот в чёрной форме, как грач.

   У него рука была такая сухая и холодная, противно было, что он меня держит.

   Возле стола мне задавали какие-то вопросы, я отвечала сквозь всхлипывания. Что-то записали и дали мне бумажку. Я тогда глянула и только номер какой-то увидела. Не знала ещё, что этот номер потом моим именем и будет. На всю жизнь.

   Мальчик ко мне подошёл, тот, из очереди.

– У тебя что написали?

   Я глянула в листок, какие-то буквы мне неизвестные и номер синими чернилами, яркий такой.

   –3311, – назвала я цифры и пожала плечами.

– А у меня 3310, – он улыбнулся.

   Так мы и пошли с ним вместе 3310 и 3311.

   3311

   Нас подвели к какому-то зданию. Оно жутко выглядело, мы все замолчали, испугались ужасно. Страх передавался по воздуху, поэтому все в кучку сбились. Многие плакали. Плач этот до сих пор в ушах стоит, и я ночами спать не могу.

   Заводили по очереди, пока все остальные на улице толпились. Кто-то шептался, кто-то молчал, испуганно глядя себе под ноги.

   Мальчик, который «3310», взял мою руку и сжал крепко, я не сопротивлялась. Бабуля сказала, что надо быть сильной. И я старалась. Очень. Больше даже для этого мальчика, не хотела ему показать, что я девчонка.

   Кто заходил, обратно почему-то не выходил, от этой неизвестности голова кружилась, от страха это было, я потом узнала.

   Дошла очередь и до нас.

– Буду ждать тебя там, – сказал мне мальчик.

   Я знала, что это неправда, он не мог знать, что там.

– Как тебя зовут? – спросила я. Так, на всякий случай спросила.

   Он глаза опустил:

– Роберт.

– А я Маша, бабушка Марысей зовёт. Я руку его сжала и потрясла.

– Иди, Роберт, все хорошо будет! – сказала я и вспомнила бабушку, она так всегда говорила.

   Когда за ним дверь закрылась, я не смогла больше быть сильной и затряслась всем телом. Очень было страшно.

   Снова дверь открылась, вышла какая-то женщина, худая, в косынке. Меня увидела и кивнула, чтобы я зашла.

   Я пошла на негнущихся ногах, как мне казалось тогда очень медленно. Женщина не торопила, мне показалось даже, что она улыбалась.

   Или показалось?

   Я в тот день изменилась сразу…Точнее после того, как на моей руке зажглись цифры. Прошла за стенку, там мужик сидел грустный и какие-то штуки на столе лежали перед ним. Потом ужас какой-то помню, жгучую боль в руке, словно меня много пчёл ужалило. Так пекло и болело, я орала, и мне что-то в рот запихнули, чтобы не слышно было моего крика.

   А потом все закончилось, хватка на моих плечах ослабла и меня отпустили. Меня шатало из стороны в сторону, немного поодаль сидели другие дети, голые. Женщина какая-то приказала мне раздеться, я послушно повиновалась, не хотела больше боли.

   Потом на стул посадили, и я услышала жужжащий звук. Сижу голая на стуле и плачу, голову опустила, рукой зажала то место, которое болело. Боялась посмотреть.

   Пока решалась глянуть, что у меня там, увидела, как волосы мои, которыми я так гордилась, на пол падают клочьями. Что это?!Я дернулась в сторону.

   –Эй, ты, сиди! – услышала я грубый голос. Я так испугалась, что осталась сидеть на месте.

– Эта готова! – крикнула она ещё громче.

– Топай! – это было уже мне, она толкнула меня в плечо. Я встала и пошла в сторону. Там дети сидели, голые и без волос. Мальчики, девочки, лысые и голые. Я испытала шок и ужасный стыд. Только сейчас поняла, что я тоже голая. Попыталась прикрыться, руку убрала от места, где меня пчёлы кусали.

   Увидела у них на руках синие номера, у всех, яркие, с кровавыми подтеками. Я боялась посмотреть на свою руку, не хотела, чтобы у меня такое же было. Но оно было.

   Потом всех подняли, женщины нас выстроили рядами, а с потолка вода пошла, это был душ. Приказали мыться, я тогда рукой прикрывалась, стыдно было ужасно. Не знала, что прикрывать: номер или другое место…Ужасно неудобно.

   Потом стала цифры тереть, чтобы смыть, чтобы не было их, боль была нестерпимой.

   Они не смывались. Как я не тёрла. Я тогда разозлилась не на шутку! Старалась, пока вода не перестала литься. И кто-то крикнул:

– Хватит. Одеваться.

   Все бросились толпой, кого-то даже с ног сбили и побежали по нему. Помню, как все кричали. От неизвестности больше. Никто ничего не понимал.

   Нам одежду выдали, одинаковую, полосатую, моя была мне велика, пришлось подворачивать штаны и рубашку. Все оделись, кое-как, конечно. Многие не могли справиться с пуговицами и рукавами, им помогали взрослые ребята.

   Одинаковые, в полосатой одежде и лысые. До смерти напуганные, мы боялись смотреть друг другу в глаза. Стеснялись.

   Нас поставили по два человека и повели куда-то. Я шла и смотрела себе под ноги, не хотела видеть всего этого. Хотелось к бабушке, не верилось, что это на самом деле происходит.

   А на улице солнце было, погода такая хорошая, самое время гулять. А мы идём, такие одинаковые, с номерами на руках. В неизвестность идём, дружно. Я рукав отвернула и увидела, наконец, этот жуткий номер с бумажки: «3311» Теперь на руке. Синий, опухший, мой номер.

   Так и хожу с ним всю жизнь, ничем не стереть.

   Schneller

   Когда мы шли, я все выискивала глазами бабушку, думала, что теперь нас обратно приведут. Представляла, как буду ей про номер рассказывать, все-все расскажу, думала, ничего не буду утаивать, даже про то, что страшно было расскажу. Мне хотелось ее тепла, хотелось снова прижаться к ней всем телом. Она такая сильная, смелая! Мы долго шли. Вокруг люди какие-то ходили, тоже в таких костюмах, как у нас, только грязных. Женщины. Худые какие-то и грустные. Нас видели и глаза прятали. Почему? Я не понимала.

   Потом детей увидела, они разбирали какую-то кучу. Они нас увидели и лопаты побросали, стали таращиться. Мы все в землю стали смотреть, снова стали стесняться. Чего стеснялись?

   Вокруг стояли деревянные длинные сараи, у нас в таких в деревне коров держали. Очень похоже было. На сараи.

   Потом та, что нас вела, крикнула, развернувшись:

– Стоять! Барак 18. Schneller!

   Мы встали, как вкопанные, стали шептаться. Что такое за слово сказала, не знали. Шёпот и до меня дошёл, кто-то из детей знал, перевёл: «Быстрее!»

   Мы заторопились, побежали в сарай.

– Schneller, Schneller! – приговаривала она и хлопала в ладоши.

   Я потом это слово часто слышала.