Жанр, которым я болею

– Да, а еще и совсем маленьких мальчишек пытался перевести на свою преступную сторону, – добавил другой мужчина, стоявший рядом.

– Ну, конечно, теперь всех убивать начнем! Можно было обойтись без жертв. В группе БРУФ служат самые лучшие ребята, самые подготовленные – неужели они не могли схватить его живым? Что-то не верится. ЦКОЖЭЗ просто расширяет свою власть на нас! Они, итак, контролируют нашу жизнь: следят за каждым нашим шагом, за тем, что мы смотрим, читаем, с кем общаемся, на ком женимся. Теперь они будут контролировать и нашу смерть! – громко возмущался молодой парень в темной куртке с капюшоном, яростно жестикулируя.

– Да центр же заботится о нас, щенок ты бестолковый! – кинулся вперед говоривший до него мужчина.

– Сам ты щенок! Малец дело говорит! Раньше центр не позволял себе убивать людей так легко! – стал кричать молчавший до этого пожилой мужчина.

– Послушайте, здесь не место для таких споров! – попыталась я перекричать толпу, но меня никто не услышал.

К счастью, центр действительно заботится о своих гражданах, а также о сотрудниках клиники.

Оценив ситуацию, я вернулась в кабинет и, нажав тревожную кнопку, связалась с диспетчерской, сообщив об опасной ситуации в своем крыле. И в ответ на полученный сигнал включилась система защиты третьего уровня – самого слабого – выпуск успокаивающего газа. Он предусмотрен в любом здании, принадлежащем центру, чтобы предотвращать возможные беспорядки, связанные с реакцией граждан на обнаруженное заболевание. Этот газ совершенно безвреден для людей, он лишь на время замедляет реагирование человека на окружающую среду.

Словно в доме выключили свет.

Выждав некоторое время, чтобы газ рассеялся, я вышла из кабинета и увидела обстановку, коренным образом отличающуюся от той, которую я наблюдала несколько минут назад. Никто из присутствующих здесь людей больше не кричал и не возмущался. Как тихие куклы, они сидели в креслах, не показывая ни единой мысли на умиротворенном лице. Через час успокаивающий эффект пройдет.

Но тот факт, что посетители клиники теперь расслаблены и умиротворены, не значит, что они не попадут на прием к врачу.

Подойдя к мужчине, который сидел ближе всего к моему кабинету, я мягко взяла его за руку и повела в свой кабинет.

Порой моя работа бывает достаточно специфичной. Например, когда мои клиенты больше похожи на зомби, чем на людей.

Усадив мужчину в кресло в моем кабинете, я попросила его карту здоровья, которую он медленно мне протянул. В таких случаях, когда клиенты находятся под воздействием успокоительного газа, есть определенные преимущества. Все операции словно превращаются в простые последовательные действия, которые выполняются без заминок: взять карту здоровья, проверить историю болезни, просканировать, выписать рецепт, занести его в карту, отдать ее клиенту и усадить его в кресло в коридоре, чтобы дать ему отойти от воздействия успокоительного средства. Когда он очнется, то увидит результат посещения центра в своей карте. Мне не нужно в таких случаях успокаивать тревожных клиентов, отвечать на сотни одинаковых вопросов ни о точности результатов сканера, ни о моей личной жизни. Потому что бывают моменты, когда начинаешь уставать от эмоций и жанров.

История болезни этого клиента меня немного насторожила. Жанровые болезни не берутся из неоткуда. Да, ими обычно заражаются от других людей или от каких-либо вдохновляющих литературных произведений, кинофильмов, порой игр. Но помимо этого есть фактор предрасположенности человека к заболеваниям и, чаще всего, к заболеваниям определенного жанра. Никто не удивится, когда сценарист фильмов ужасов вызывает бригаду скорой жанровой помощи к себе домой, чтобы ему помогли избавиться от какого-нибудь ожившего монстра. Но если этот же сценарист придет ко мне, потому что заболеет комедией, то очередь из удивленных людей выстроится вплоть до Старого мира. Все дело в том, что люди отдают душу тому, что им нравится. И именно это становится их ахиллесовой пятой.

– Хотя, наверное, мне пришло на ум неудачное сравнение, вы так не думаете? – обратилась я вслух к своему клиенту, который никак не среагировал на мои слова, – ни один склонный к жанровым заболеваниям в своем уме не пойдет работать в индустрию ужасов. И вы тоже не пошли бы. Не могу сказать, что вы склонны к ужасам, скорее к жанру «эстетики насилия», или, как его называют обычно, боевиком. Судя по истории вашей болезни, ваш брат на данный момент активный носитель и сейчас находится в Западной лечебнице нашего города. Да, а если мы заглянем в историю вашей активности, но увидим несколько драк и один предотвращенный пожар за последние два месяца. Ну, что ж, бывают жанры и похуже. Хотя не понимаю, почему вы пришли только сейчас… А! Нашла в истории, ну, конечно. Принудительная диагностика. Теперь становится понятно, почему началось это столкновение в коридоре – видимо, вы также активный носитель. Ну, что же, пройдемте к сканеру.

В любом случае он не запомнит ничего из того, что я сказала. Хотя и были попытки у центра усовершенствовать этот газ, чтобы память не переставала функционировать у людей, подвергнувшихся влиянию газа, но ничего не вышло. Поэтому мы работаем с тем, что есть.

А может быть, несильно и старались. Действительно, зачем им потом помнить, как ходили безмолвными заторможенными куклами? Это может напугать людей и подорвать веру в центр.

Нет, нет, ведь центр обращался к народу с объяснением по поводу используемых средств защиты. Центр заботится о нас.

Может я просто подцепила это параноидальное мышление у клиента? Хотя о чем они там говорили…

– Центр пытается еще сильнее распространить свою власть на население, как то так, – вспомнила я вслух, пользуясь тем, что больной на меня не реагирует, – я в это верю? Так, если я верю, то нужно самой пройти сканирование.

Диагностика у клиента выявила слегка повышенный уровень s-элементов, и его тенденцию к росту. Госпитализация пока не требуется, однако пройти краткий курс лечения на дому ему придется.

Закончив прием больного с «эстетикой насилия», я проводила его в коридор и усадила в кресло, пытаясь тут же определить, кто должен зайти на прием следующим.

Посмотрев на сидящих в очереди посетителей клиники, я наткнулась взглядом на молодого парня в черной куртке. На вид ему лет двадцать пять, мужчине справа от него около пятидесяти, женщине слева – около тридцати, но, скорее всего она хорошо умеет прятать свой возраст.

Ну никак я не могла ошибиться вчера с возрастом.

Почему та пожилая женщина, которая была на приеме первой, сказала, что это был взрослый мужчина? Может, она что-то неправильно поняла?

Воспользовавшись тем, что посетителям сейчас все равно, что происходит вокруг, я вернулась в кабинет и вышла в глобальную сеть, чтобы найти репортаж о ночном происшествии. Огромное чудовище в центре кадра, группа плохо различимых в темноте подростков, крики ужаса человека, который снимал это видео за кадром. Ничего нельзя понять по этому видео, так почему же люди решили, что это был взрослый мужчина?

После ночного репортажа шло видео с официальным обращением заместителя главы ЦКОЖЭЗ, с которым мне не удалось внимательно ознакомиться утром.

– …несмотря на ночное происшествие, центр уверенно заявляет, что беспокоиться гражданам не о чем, поскольку преступник был устранен. Сейчас ведется следствие по выявлению сообщников. Преступником, создавшего этого монстра, является давно разыскиваемый Альфред Расмус, тридцати лет, представитель группы свободников…

Тридцати лет? Хотя для чего вообще сообщают возраст преступника при официальном заявлении.

Но, в любом случае, это не подросток.

А что поменял бы тот факт, что это был бы подросток? Убийство, пусть и преступника, и сейчас вызывает толпу возмущений, центр порицается в любом случае.

Но ребенок. Если бы это был ребенок, то против центра восстало бы еще больше людей?

Только это неважно, ведь мне одной лишь показалось, что убили ребенка.

Хотя нет, не одной. Герман! Он тоже говорил о том, что это был ребенок!

Вспомнив этот важный момент, я тут же вскочила с места и побежала в кабинет Германа. Мне просто необходимо убедиться в том, что я не ошибаюсь. Хотя лучше бы я ошибалась.

– Герман! – рывком открыв дверь его кабинета, ворвалась я.

– Катя! – шокировано произнес он, подпрыгнув от неожиданности в своем кресле.

– Помнишь, утром мы говорили о ночном происшествии? – игнорируя его реакцию, подошла я вплотную.

– Да, конечно, помню. Ведь это было всего час назад, а потерей памяти я не страдаю, – заерзал доктор, пытаясь мне показать, что сейчас не самое подходящее время для разговоров.

– И ты сказал мне, что жалко мальчика, так? – продолжала выспрашивать я.

– О каком мальчике вы говорите? Разве кого-то из последователей свободника тогда тоже устранили? – вмешалась в наш разговор клиентка Германа, которая сидела напротив него в кресле.

Переведя на нее взгляд, я немного опешила, только сейчас заметив, что он не один в кабинете. Это было ожидаемо, ведь сейчас рабочее время.

– Екатерина, – выйдя из-за своего стола, с нажимом произнес он и, взяв меня за локоть, стал выталкивать к выходу, – можем мы поговорить позже?

– Постой. Ты мог знать это только в том случае, если…, – я хотела озвучить мысли, которые пришли ко мне в голову.

– Позже, – почти зло прошептал мне Герман и, вытолкнув, наконец, из комнаты, закрыл дверь.

…если только Герман не видел цербера вчера сам, или возможно был знаком с мальчиком лично. Вчера его точно не было в том дворе, согласно его фоткам в социальных сетях, он был на другом конце города со своими друзьями. Тогда как он узнал о погибшем мальчике?

Мой друг не любит детей и старается держаться подальше ото всех диагностических мероприятий в школах и детских садах.

И у него нет знакомых с детьми.

Он мог познакомиться с мальчиком только во время диагностического приема? В рамках которого он должен был тут же сообщить о заболевании в центр, чтобы его госпитализировали.

Это значит, что он совершил должностное преступление…или сам является свободником.