Возвращение в детство

В комнате, в самом ее светлом углу, бесцеремонно отодвинув старую мебель, поселился письменный стол. На черных худеньких ножках, с полированной столешницей, строгий и важный, он снисходительно смотрел на меня, на рыб и даже на родителей. Два выдвижных верхних шкафчика, открытых для проветривания, отталкивали своей безукоризненной чистотой. Я долго рассматривал его из темного угла комнаты, где стояла моя кроватка, оттуда он казался мне слишком важным, умным и безукоризненным. Он никак не соответствовал моим оловянным солдатикам, самодельным машинам, танкам и катерам. От него исходила неосознанная угроза всей моей маленькой и понятной жизни.

Школа и манила, и страшила, как все незнакомое и новое. Синюю выглаженную форму с карманчиками, белую рубашку с белыми пуговицами, галстук, как у взрослых, даже новые туфли с металлическими бляшками требовала школа. Еще не начавшись, она уже отнимала у меня самое дорогое – свободу, забавы, игрушки, родителей, даже лучшего друга Сашку Ванюкова забирала школа. Чего же она давала взамен? На белом подоконнике, в трехлитровой банке, стояло пять ярко-красных гладиолусов. Строгие, вытянутые и чуть-чуть пижонистые, они скоро тоже попадут в руки неизвестности, в руки школы. Стало обидно за всех – за игрушки, за красивые цветы, за себя, за рыб в аквариуме и даже почему-то за бабку Таисию, притихшую в своей комнате. Хотя не понятно, за нее-то почему?

Утром первого сентября мама с папой повели меня в новую жизнь. Жизнь знаний. В те далекие времена начало каждого учебного года было большим светлым праздником. Родителям первоклашек давали выходной, над главными магистралями города висели праздничные транспаранты, люди надевали выходные костюмы, все веселели и поздравляли друг друга с Днем знаний. На улицах с раннего утра стояла праздничная суета, в школьных двориках играли оркестры, летали вырвавшиеся из неопытных рук разноцветные шарики, а из подъездов с алыми галстуками на шее выходили гордые пионеры. На спинах у многих красовались новенькие ранцы и портфели, но абсолютно все школьники несли перед собой, как знамена, огромные букеты осенних цветов. Простота и торжественность, добродушие и смех наполняли осенний воздух города. И улыбки, улыбки маленьких и взрослых людей, отражаясь от чисто вымытых окон, осветляли праздничные улицы города.

Моя школа находилась рядом с домом, практически через дорогу. Мы втроем пересекали эту дорогу, отделявшую дом от школы, взявшись за руки, как дети – мама, папа и сын. Я чувствовал себя взрослым, а родители – детьми, мы облегченно обменивались этими ролями, чуть-чуть опережая безвозвратное время.

После общей линейки, на которой за многочисленностью слов не улавливался смысл, после песни про школу, прозвучавшую из репродукторов, десятиклассники проволокли нас на своих плечах по всему спортивному полю. «Традиция такая», – сказали они нам, вручив на память розовые банты.

Потом маленькая девочка в нарядном платьице пробежала по полю с колокольчиком, возвещающим первый звонок, и учителя повели своих учеников по классам. Через неразбериху и суету, смех встреч и плач расставаний, через мелькание красных галстуков, белых рубашек, синих костюмов и незнакомых лиц. Торжественная часть закончилась, закончился праздник, началась новая жизнь. Перегруженная цветами молодая учительница провела нас мимо онемевших родителей, потерявших без детей и букетов какую-то осмысленность и взрослость. Кирпичный угол школы скрыл их, и через парадный вход мы поднялись на второй этаж, к нашей первой классной комнате. И вот там, перед классом с голубыми стенами и просторными окнами, перед портретами хмурых мужчин, перед большой коричневой доской в центре, перед рядами удобных парт, я вдруг отчетливо понял, что вступаю в новую, абсолютно неизвестную жизнь. Это поняли все, кто стоял рядом со мной. Столпившись, мы стояли перед распахнувшимися настежь дверьми в пропитанную солнцем классную комнату и не решались войти. Учительница, отойдя в сторонку, с пониманием выдержала паузу. Ее торжественная улыбка подчеркивала важность момента. Войдя в светлый класс, она пригласила нас войти. Мы робко протиснулись в аудиторию и расселись по первым попавшимся партам. Бархатистый голос учительницы мягко разлетелся по аудитории:

– Здравствуйте, меня зовут Елена Евгеньевна.

Началась новая жизнь…

Мой первый год обучения пролетел как одно волшебное мгновение. Я всей душой был влюблен в свою классную руководительницу Елену Евгеньевну, даже не в нее, а в ее завораживающий голос, который хотелось слушать и слушать – неважно, что он вещал. Голос снился мне по ночам, и в обморочной тишине его вибрирующая мягкая интонация обволакивала всегда один и тот же смысл:

– Учи, Валя, учи все, что я говорю!

Волшебному воздействию голоса Елены Евгеньевны не было границ, ответному прилежанию не было предела, и оценки в конце первого класса сами говорили за себя: пятерки по всем предметам, включая нелюбимую мной, но обожаемую Еленой Евгеньевной арифметику. Родители щедро наградили мой успешный ученический старт. Вжавшись в огромное кресло ИЛ-18, я впервые испытал упругое и хмельное чувство полета, чувство превосходства над теми, кто остался внизу, кто не подчинен взмахам синих лопастей стремительной машины. Море насытило меня солью, влюбило на всю жизнь в загадочное слово «Коктебель», в барашки волн, в синюю бездонность и непостижимость понимания этой бездонности. Ребенком на берегу моря я ощутил чувствами то, что лишь подтвердил пониманием во взрослой жизни.

Я увидел восхитившую меня на всю жизнь красоту, уходящую в небосвод, в границу Земли и Солнца, в бесконечность и еще дальше ее. Я увидел то, что не мог увидеть только зрением. Я увидел море единым живым организмом, нежно дотрагивающимся до тебя, целующим тебя или вдруг хлещущим по телу упругими ладонями волн. Я увидел море безжалостным, свирепым и беспощадным, в гневе выбрасывающим все из своих недр. И гнев его был страшен. Море могло быть и любящим беззаветно, и губящим своей страстной любовью.

Никогда не забуду тело утонувшего мужчины на гальке берега. Отца и мамы рядом не было, и никто не мог отвернуть мой взор от картины смерти. Некрасивой, безобразной, синюшной. Несчастный лежал в ожидании врачей и милиции на берегу, и волны кончиками пальцев дотрагивались до его ног. Море просило прощения у человека – я видел это, я это понял. И человек прощал море, потому что в ответных прикосновениях чувствовалось прощение. Так жизнь, встречаясь со смертью, уравнивается встречными стремлениями.

Ночью, вжавшись в теплую и влажную простыню, я плакал о том, что взрослые называли бренностью жизни. Но я плакал без обозначения причин, которые так любят взрослые, просто из жалости к внезапно ворвавшейся смерти, к неудачно оборвавшейся жизни. Больше на том пляже я никогда не купался, мне казалось, что все та же волна лижет все те же камни, и я почтительно обходил его стороной. Но, как ни странно, этот эпизод лишь обострил мою мальчишескую любовь к этому могучему существу – морю. Море – это не вода, море – это любовь, понял я. А в любви, как и в жизни, зачем-то всегда присутствует смерть. И когда крылья самолета возвращали меня обратно на уральскую землю, возвращались мы уже не втроем, с мамой и папой, а вчетвером – в каждом кончике выгоревшего волоска, в каждой частичке моего тела жил новый друг. Прилетели мы вечером, и я специально не мылся вечером, чтобы потом, холодным августовским утром, познакомить Сашку Ванюкова со своим новым другом. Он доверительно лизнул мое загорелое плечо и, хитро задумавшись, признался:

– А я думал, ты врал. Ну, это… что оно, он… соленый.

Я не врал. Сашке я вообще редко врал, ну так, иногда сочинял для красочности, чтобы жить веселее было.

Эпизод 8

В сентябре в заново выкрашенной школе начался второй класс. Вместе с началом занятий во мне неожиданно появился новый человек. Этот новый сомневающийся мальчик вдруг перестал верить в правдивость произнесенных слов. Он стал замечать то, что взрослые так любят и умеют скрывать от детей. Например, что папа часто приходит после работы какой-то странный, возбужденный, агрессивный, недобрый к маме и ко мне. Что мама вечерами плачет за стынущим ужином одна, пряча от меня слезы. Что взрослые могут обманывать друг друга и зачем-то принимают ложь за правду, на самом деле не веря ей. Что не всегда искренность обещаний соответствует их исполнению. Но больше всего я усомнился в главном для себя – а не обманывают ли взрослые детей? Ответ ошеломил меня – обманывают еще как, часто морочат и надувают нас! Я стал прислушиваться, приглядываться, принюхиваться к взрослым. Жизнь превратилась в разведывательную игру. Добытые сведения порой неприятно холодили предательскими откровениями. Я спрашивал, допытывался, уточнял, хитрил:

– Мам, а ты любишь Марию?

– Конечно, она же родная сестра.

– А папа любит ее?

– Думаю, не так сильно, но тоже любит. Родственница же, живем вот рядом, она помогает нам, мы им… а почему ты спрашиваешь?

– Мне кажется, вы их не любите, не простили им те деньги.

– А ты их любишь… простил?

– Да, конечно… Славика люблю, тетку Марию… а Сашку нет, он злой.

– Ну и мы их любим! Иди уроки учи… любишь – не любишь… математику опять на вечер оставляешь, когда голова уже не соображает.

Я шел учить математику, хотя действительно не соображал уже ничего. Я верил и не верил маминым словам. И было ужасно неприятно то, что мама может сказать мне неправду, хоть маленькую, но ложь. Поздним вечером, когда я уже «спал», я слышал, как мама передавала папе наш разговор о Марии, Иване, Славике и Сашке. Тяжелые жесткие слова вколачивал отец во все их Киселевское семейство. Вбивал намертво, навсегда. Досталось и алкоголику Ивану, и глупой дуре Марии, и всем их отпрыскам. Я затыкал уши подушкой, чтобы не слышать его взрослой правды о своих двоюродных братьях. И тетка Мария с дядей Иваном казались мне более пострадавшими от жестоких слов отца, чем сам он от их Киселевских дел.

Почему отец не может простить им? Это же так просто – забыл – и все, и всем сразу стало жить легче. Например, как я Сашку Ванюкова прощал или он меня за то, что я насыпал в его ранец мокрого песка, и ему за это здорово влетело. Мать же простила сестру, я это видел по ее печальным глазам, по ее страдающим вздохам. Внутри простила. А отец – нет. И почему они врут мне и Марии, что все хорошо, все забыто, все в прошлом? Чему тогда верить – их словам и поступкам или своим чувствам? Неосознанно меня стало тянуть к брату Славику, к тетке Марии, к Ивану; и я стал закрываться от матери и отца. Отца я вообще стал побаиваться, а в редкие минуты общения пытался не смотреть ему в глаза и избегать слова «папа». Мне кажется, он это как-то по-своему понял. Но молчал.

Я сразу почувствовал, что мать с охотой приняла выстраиваемую мной дорожку примирительства к своей сестре и ее семейству. Мать приняла. Но отец нет.

– Чего ты торчишь там каждый вечер?

– Славик уроки помогает делать.

– А сам что, не можешь? Ты у меня глупый, что ли?

– Нет, не глупый, но…

– Вот и нечего туда таскаться, сам занимайся, понял?

Что мог я ответить, кроме как «да понял». Правда, назло без слова «папа». Но, на самом деле, я не понимал ничего. Ночью я слышал, как мама пыталась защитить меня, но, наткнувшись на отцовскую непримиримость и жесткость, уступила. Уступила легко, совсем не по-взрослому. Могла бы и заступиться за Марию, сестра все же. Меня очень злила мамина уступчивость, огорчало мое соглашательство. Не до конца понимая сути, я как-то догадывался, что ради чего-то незначительного мы обманываем друг друга в главном, от этого в теплой комнате становилось холодно и одиноко. Внутри меня поселились незнакомые, угрожающе противоречивые чувства, и я не мог разобраться, как себя вести с близкими мне людьми. Даже спросить было не у кого. Мама все рассказывала папе, а Сашка Ванюков был плохим советчиком в этих странных дела. Скосив глаза вбок, он бубнил всегда одно и то же:

– Надо со всеми дружить, со всеми надо дружить.

Как будто я и сам не понимал, что надо, но как? Смирившись внешне, я не смирился внутренне, пряча все свои чувства глубже и глубже. Первым пострадавшим от моего внутреннего конфликта была математика – слабое звено. С началом второй четверти задачи по математике усложнились. На уроках я еще их решал или списывал у соседки втихую, но дома списывать было не у кого, а самому решать их удавалось все труднее и труднее. Я вдруг переставал соображать в элементарном и, уткнувшись в пустые тетрадные клеточки, внутренне «провисал», не думая ни о математике, ни о чем вообще. Сначала это злило немного, а потом я даже стал испытывать радость от своей «глупости», как выражался отец – вот и пусть, вот и буду глупым.

Елена Евгеньевна не сразу стала ставить плохие оценки в дневник, сначала они появились в тетрадях по математике. «Два» за домашнюю работу, «три» за классную работу, «два» за контрольную. На внутренний протест силы были, но отвечать за его последствия я боялся. Очень боялся. Ночной страшный отец мог испугать кого угодно. Я боялся его больше всего на свете. Листки из тетрадей с пугающими двойками и тройками – тщательно разорванные – вместе с потоками воды бесследно исчезали в нашем коммунальном туалете. Ничего, кроме заслуженного облегчения, не испытывал я, разрывая очередной вырванный лист. Но с дневником было сложнее, этого я не учел.

Классная руководительница, пожалуй, первой поняла – со мной происходит что-то неладное. Она написала в тетрадке просьбу родителям обратить на меня и на мою успеваемость внимание. Просьба осталась неуслышанной. В классе было двадцать семь учеников, и уследить за каждым из нас было сложно. Учитель надеялся на честность и добросовестность учеников, и этим иногда пользовались недобросовестные. Этим воспользовался и я. Через некоторое время, когда двойки посыпались как из рога изобилия, а математические тетради осознанно грязнились и «уменьшались», Елена Евгеньевна повторила письменную просьбу к родителям. Просьба вновь не дошла до адресата. Красивая и строгая, она взволнованно спрашивала меня:

– Дорогой мой, что с тобой происходит, у тебя все в порядке?

– Устаю, – врал я, – папа в командировке, мама весь день работает, по вечерам голова болит…

Елена Евгеньевна внимательно на меня посмотрела и аккуратным почерком написала маме записку.

– Передай сегодня вечером маме, хорошо?

– Хорошо, – сказал я, зная наперед, что не передам.

Было стыдно выбрасывать персональное послание матери в унитаз. Записка с датой и размашистой подписью учительницы страшила аккуратной официальностью. Не вникая в смысл записки, я оставил ее мокнуть на лавочке в соседнем дворе. А вскоре весь мой дневник запестрил красными тройками, двойками, единицами. В один день он вдруг весь покрылся пугающими красными отметинами. И строгая Елена Евгеньевна уже не просила, а, выставив перед собой защитную холодность, приказывала:

– Маме дневник покажешь, если папа в командировке. Он же в командировке?

– В командировке.

– Если папы нет, пусть мама придет завтра днем в школу, хорошо?

– Днем мама работает…

– Тогда пусть в дневнике распишется, на всех страницах… хорошо? Ты меня понял, посмотри мне в глаза!

– Хорошо, Елена Евгеньевна, – шептал я, пытаясь ускользнуть от ее проницательных глаз.

Весь ужас ситуации дошел до меня по пути домой. Валил пушистый мягкий снег, я слизывал его с губ и не чувствовал влаги. Во рту было сухо от страха и гнетущей неизбежности. Дома ждала мать – она работала во вторую смену – а вечером один на один с отцом, с его вопросами, протыкающими душу взглядами. Стало невыносимо. Спину прожигал огненно-красный дневник в ранце, он мешал возвращению домой. Около получаса я крутился по близлежащим к дому улицам, испытывая облегчения лишь в минуты удаления от дома и заслуженной расплаты.

«Эх, как хорошо бы было сейчас заболеть не больной болезнью и умереть», – думал я. Не сразу, конечно, умереть, хотелось бы увидеть, как, собравшись в плотный кружок над моим изможденным телом – мама, папа, Елена Евгеньевна, все родственники – будут переживать и мучиться. Как, вздевая руки вверх, любимая учительница воскликнет в небо: «Что же мы наделали, подлые, что мы, жестокие, натворили!» Слезы матери, слезы отца, слезы всех школьников и учителей – простительные и прощальные – будут капать на мой, никому уже не нужный дневник.

Я стоял около подъезда своего дома, замерев от страха и жалости к себе. Я плакал, но как-то без слез, всухую. И вдруг я ясно осознал, что идти домой не могу. Я развернулся и стал бродить по дорожкам около дома. Огибая дом очередной раз, я случайно увидел внизу под первым этажом полузасыпанные снегом окошки, ведущие в подвал. Подойдя поближе, я спрыгнул в одну из ниш, прикрывающих эти окошки. В ней было почти сухо, только по углам скопились небольшие кучки снега. На дне ниши лежали стопки старых газет, колотые кирпичи, осколки разбитых бутылок. Оглядевшись по сторонам, я достал дневник и быстро засунул его под самую высокую стопку влажных газет. Дневника там совсем не было видно, он весь исчез за ворохом старых бумаг. Избавившись от страшной улики, воспрявший, оживший и облегченный, я поспешил домой.

Мама на кухне варила пельмени. Эх, уральские пельмешки со сметанкой, с перчиком и укропчиком, с прозрачным бульончиком на самом донышке тарелки. Каждый пельмень герметичен и сохраняет в себе вместе с мясной начинкой бульон. Тесто тонкое, мягкое, упругое, и начинка разная – мясная, грибная, картофельная, капустная, рыбная.

– С чем пельмени будешь сынок, мне уходить скоро, почему задержался так долго?

Мама осыпала меня вопросами из кухни, пока я отряхивался, разувался, разоблачался, приготовлялся почестнее посмотреть в ее добрые глаза. Она вышла, подошла, обняла, помогла раздеться и под взглядом бабки Таисии повела на кухню кормить мужчину, он пришел с тяжелой работы и должен восстановить растраченные в учебе силы. Уплетая мамины пельмени, я немного расслабился – оказывается, никто ничего не знает, ни о чем не догадывается – жизнь так же идет дальше своим чередом – не обличая, не разоблачая, только пугая немножко. И уже из коридора, одетая и готовая к работе, мать выдохнула на прощанье:

Конец ознакомительного фрагмента.

Текст предоставлен ООО «ЛитРес».

Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию на ЛитРес.

Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.