Непримиримый

– Лапали, нас не стесняясь, – тихо сказала ему старушка с бокового сиденья.

– А ты что смотрел? – спросил Иван сидевшего напротив старушки крепкого патлатого парня. – Трус? Или голубой?

– Они же с ножами… – виновато ответил парень.

– А если бы они её на твоих глазах здесь же изнасиловали? Так бы и сидел как пень? Дать бы тебе по роже, чтобы вспомнил, что ты русский…

Парень нахмурился и отвернулся к окну.

Потёмкин прошёл в свой вагон. Капитан Евстигнеев так и лежал на полке носом к стенке, а казачина, уставившись в окно, тихо и задумчиво пел:

Как на дикий ТерекВыгнали казаки,Выгнали казакиСорок тысяч лошадей,И покрылось поле,И покрылся берегСотнями порубанных,Пострелянных людей…

«И накаркает ведь», – подумал Потёмкин. Хотя вторая кампания вроде бы пошла легче и правильней, чем первая, особых иллюзий насчёт боевых качеств своих солдат и генералов он не строил.

В Москве они сразу же пошли на стоянку такси.

«Надо же, все стёкла целые… – удивился майор Потёмкин, глядя на окна домов, и подумал: – У меня уже чеченский синдром. В Москве не может быть разбитых стёкол». И вспомнил жуткие развалины Грозного первой кампании…

Он с интересом разглядывал рекламные щиты, когда машина останавливалась у светофоров, нарядных женщин. И предвкушал скорую встречу с женой. Свою Ленку любил он безумно, изменял только в крайних случаях, да и то по пьянке. Ленка досталась ему, можно сказать, с боем, в рукопашной, в первый год его учёбы в военном училище.

В тот вечер он бегал в самоволку на танцы и её на площадке увидел сразу – девчонкой Ленка была рослой, видной. Поскольку стакан портвейна в нём уже сидел, Иван пригласил её на танец сразу же. О чём-то говорили, она смеялась, он всё крепче прижимал её в танце.

Когда танец закончился, Ивана сзади подёргал за руку малец:

– Там тебя парень один спрашивает…

Едва Иван спустился с танцплощадки в темноту, даже оглядеться не успел, как на него со всех сторон обрушились кулаки. Били его, вставши в круг, человек шесть-семь. Как ни старался Иван отбивать удары или вырваться из круга, ничего не получалось, даже ремень со стальной бляхой никак снять не мог. Досталось ему тогда неплохо.

Натешившись, парни бросились врассыпную. Одного, в белой рубашке, Иван почти было догнал, закричал ему вслед:

– Ну, если ты такой смелый, говори адрес, завтра один на один поговорим!

– Речная, дом шесть, квартира восемь! – смело прокричал ему парень в темноту.

На следующий день Иван, прихватив лучшего друга Толяна Смирнова, снова ушёл в самоволку. Пришёл по этому адресу. Дверь открыл жующий парень, с губы свисала вермишель. Иван вытащил его за ворот на площадку и начал отхаживать своими железными кулачищами. Парень заорал. Из квартиры на площадку, услышав крики, пыталась выйти его мать, но Толян дверь держал крепко. Давно на душе у Ивана не было так легко, как после этой драки. Парня этого он хорошим пинком в зад затолкал в его квартиру, под ноги голосившей матери.

В тот же вечер Иван снова пригласил Ленку танцевать. Мальца к нему местные парни больше не присылали. Да и курсанты в тот вечер держались все вместе. А через месяц Иван, краснея и с трудом складывая слова, сделал Ленке предложение. Она, к его удивлению, тут же сказала: «Да!» – и первой его поцеловала.

В Чечне, когда случались свободные минутки, Иван любил разглядывать их семейную фотографию. Ленка смотрела со снимка с укором, словно спрашивала: «Опять на чужих баб уставился?» А вот дочка Танька, ангельское создание трёх лет от роду, смотрела на него серьёзно, как взрослая. Сын Сашка, тогда ещё курсант военного училища, словно стесняясь этой компании «предков», стоял на фотографии чуть в сторонке.

На трассе по пути в военный городок, за заправкой, махая рукой, к машине выскочила девчонка в рваных на коленках джинсиках и с голым пупом. Водитель вопросительно оглянулся на Потёмкина.

– Останови. Подвезём, не жалко.

Девчонка заёрзала на заднем сиденье.

– Спасибо, дяденьки. Я скажу, где мне выходить.

Салон машины быстро заполнился запахом дешёвого вина и косметики. Молчала девчонка не больше десяти секунд, скоро начала тараторить, что любит военных больше всех мужчин, назвала свое имя – Лиля, – назойливо стала спрашивать имена у Потёмкина и Евстигнеева. Как ни далёк был Иван от гражданской жизни, всё же скоро сообразил, что девчонка – обыкновенная проститутка, а они для неё – потенциальные клиенты.

Когда она прямо предложила им развлечься, причем тут же, в машине, Иван тронул водителя за плечо:

– Останови! – И девчонке: – Ты надоела! Неужели ничем другим нельзя заработать, дрянь ты такая! Выходи! – коротко, но твёрдо приказал он девице.

Они вылезли из такси.

– Вперёд, – скомандовал Потёмкин. И через несколько шагов, когда они прошли к лесопосадкам: – Всё, прощайся с жизнью.

– Да вы что, дяденька! – завизжала девка и упала на колени.

– Спиной ко мне, встать! – приказал Иван, доставая из-за пазухи газовый револьвер, который он всегда носил с собой на всякий случай.

Девица с рёвом, но повернулась к нему спиной и стала приподниматься. От выстрела с деревьев неподалёку с карканьем взлетела стая ворон.

– Иван Павлович! Да вы что там? – испуганно крикнул из такси Евстигнеев.

– Да ничего, капитан. Поучил сучку немного.

Иван сел на сиденье.

– Эй, иди в машину! – крикнул он девчонке. И добавил, когда она через минуту молча и отрешённо села рядом: – Ещё раз здесь мявгнешь – пристрелю по-настоящему. Вот из-за таких стерв, как ты, кавказцы и презирают наших женщин.

Через несколько километров, у заправки, девчонка попросила её высадить. Ушла, шмыгнув соплями, не простившись.

Иван вспомнил, как в первую кампанию к ним в роту приползла на четвереньках истерзанная русская, молодая, но совершенно седая женщина. Рассказала, что чеченцы стащили её прямо с поезда (была она проводницей) и месяца три ежедневно насиловали всей бандой. Она даже плакать не могла…

Скоро показался и военный городок, где жили семьи офицеров. Расплатившись с таксистом и попрощавшись с Евстигнеевым, Иван зашёл в минимаркет купить бутылку шампанского да по шоколадке Ленке и Таньке. У прилавка двое молодых кавказцев громко ругались с продавщицей, как понял Иван, из-за того, что она не могла найти им сдачи.

– Ты как с женщиной разговариваешь, молокосос! – сделал Потёмкин замечание тому, кто кричал громче.

– Рот закрой! – грубо ответил ему парень.

Кулак Потёмкина влетел ему в нос на автомате, да так, что кровь брызнула на дверь. Парень удержался на ногах, но не посмел ответить и, злобно сверкая зрачками, вышел из магазинчика. Второй кавказец молча ушёл за ним.

– Так ему и надо, а то совсем распоясались… – ответила продавщица.

«Ни хрена себе! „Рот закрой!“ – мне, офицеру, какой-то щенок!..» – с бешенством думал Иван.

У бабушки, сидевшей на ящике, Потёмкин не глядя купил букет каких-то цветов, понюхал зачем-то и зашагал к дому, почти успокоившись и предвкушая, как будет сейчас тискать тугие груди жены.

– Давай погадаю, командир красивый! – выскочила ему наперерез молодая и худющая как смерть цыганка.

– Отстань, – едва повернув голову, резко ответил Иван на ходу, и цыганка мигом замолкла.

Цыганок Иван не любил: одна из таких в прошлом году выманила у его жены-простофили кольцо и серёжки. Ладно, что та спохватилась быстро, прибежала с рёвом домой. Пришлось идти искать эту цыганку. Нашёл там же, у рынка, дёрнул сзади за рукав и так на неё зыркнул, что та мгновенно оценила ситуацию и молча протянула тонкую ладошку с колечком и серёжками.

На аллее недалеко от дома Иван заметил впереди двоих мальчишек лет двенадцати. Обнявшись, они, изображая пьяных, нарочно толкали встречных женщин.

– Щенки! – догнал их Иван и, стукнув лбами, швырнул на газон.

«Надо же, свет горит в подъезде…» – опять удивился Иван. В подъезде на первом этаже, у подоконника, в табачном дыму стояли двое подростков.

– Курите? Школьники херовы…

«Херовы… Херовы…» – понеслось эхом на пятый этаж.

Иван загромыхал сапогами по лестнице.

Жена была дома, сразу же сладко прижалась к его груди.

– Фу! Опять «Шипр»! – поморщилась Ленка. – Иван, ну даже солдаты, у которых денег кот наплакал, и то сейчас «Шипром» не пользуются. Им же только комаров отгонять!

Ленка никак не могла отучить своего благоверного от курсантской привычки душиться «Шипром»: уж и выливала эти пузырьки не один раз в унитаз, и покупала ему «Ожон», но он всё равно его где-то находил.

– У прапорщика Шустрова его ещё целый ящик! – простодушно сказал Потёмкин.

– Но он же прапорщик, а ты-то офицер! Неужели никто в части тебе про этот запах не говорит?

– Никто. А что, запах как запах. А Танька где? – спросил Иван.

– В садике ещё.

Через полчаса, в постели, Ленка вдруг осторожно спросила:

– Вань, ты в этой командировке убивал людей?

– Людей? Нет.

– А кого же тогда, если не людей?

– Ну, те были не люди – звери.

Не рассказывать же Ленке, как он сам неделю назад добил двоих взятых в плен раненых арабов. У одного из них нашли фотографию – держит в руках отрубленную голову нашего солдата. И не рассказывать же, как он пристрелил подростка, которого солдаты в траншее-нужнике посадили умирать «очком» на вбитую в землю арматуру. Сидел он на арматуре – обоссанный, весь в дерьме, но в сознании. Иван добил его, чтобы не мучился. Хотя помучиться пацану стоило: взяли его, когда с такими же отморозками резал глотки раненым спецназовцам, попавшим в засаду. Хвастался, что нож у него – от самого Басаева, закалённый в русской крови.

– А почему ты это спрашиваешь?

– Да какой-то ты не такой…

– Сашка когда звонил?

– Неделю назад. Вань, кажется, он в Чечню напросился: предупредил, что в командировку уезжает скоро, сказал, что поближе к нам.

Сашка, их сын, прошлым летом окончил военное училище и служил командиром разведвзвода в глухом гарнизоне в Приморском крае.

В квартире под ними начал орать, явно куражась, чтобы его слышали соседи, какой-то пьяный мужик.

– Кто это пасть дерёт? – спросил Иван у жены.

– Да сосед… Помнишь, наверное, телемастером когда-то работал. Каждый день орёт, надоел – сил нет. Нигде не работает несколько лет, в чапке стаканы облизывает. И представляешь, оформил недавно инвалидность! Пьянь, рвань, работать не хочет, а теперь ещё и пенсию ни за что получает, в такие-то годы…

«И за эту мразь в том числе ребята в Чечне кровь проливают… Ну что за страна…»

Иван стал надевать брюки.

Спустившись этажом ниже, Потёмкин позвонил в квартиру. Вышел мужичонка лет сорока, в трусах, с похмельной и давно небритой рожей.

– Ты чего это глотку дерёшь? – спросил Иван.

– А какое твоё дело?

Иван стукнул его ладонью в лоб, и тот со звуком пустой тыквы ударился затылком о стену.

– Ещё раз услышу – яйца оторву! Понял?

У пьянчуги с испугом забегали мышиные глазёнки. Иван ещё раз толкнул его широченной своей ладонью в лоб, так что мужик свалился в прихожей, и закрыл за ним дверь.

Поднявшись к себе, Иван увидел, что жена куда-то собралась.

– Ой, мне же за Танькой пора бежать, в садик.

Едва Потёмкин лёг на диван, в квартиру позвонили.

«Чего-то забыла…»

Перед дверью стоял рослый парень в майке-тельняшке, скрестив на груди руки, чтобы были видны наколки перстней на пальцах. Морда тупая, и смотрит, нагло прищурившись, явно с приглашением подраться.

– Вы почему моего папу обидели?

«Ладно хоть на „вы“», – подумал Иван.

По бокам от соседа стояли два хорька, готовые броситься ему на подмогу. Иван вспомнил этого соседа: ещё подростком он сел первый раз: бросил, забавляясь, с балкона кирпич пьяному прохожему на голову. Первая ходка на зону ума не прибавила. Второй раз сел за шапку, тоже года на два, не больше. От армии «пацан», таким образом, благополучно откосил и пока что «гулял» перед очередной ходкой.

Объяснять ему, за что он его «папу обидел», Потёмкин счёл излишним. Вступать офицеру в дискуссию «о правах человека» с каким-то крысёнышем, сбивавшим шапки с прохожих, – это уж ни в какие ворота…

Иван молча и с силой ударил парню голой пяткой в зубы и, почти одновременно, слева и справа, кулаками хорькам по зубам. Все трое покатились по ступенькам.

– Ну, мы тебя ещё достанем… – процедил, держась за скулу, кто-то из хорьков.

Иван закрыл за собой дверь и улёгся на диван. Потом, вспомнив, сел к телефону, достал записную книжку и начал обзванивать матерей своих солдат, у которых перед отъездом взял номера их домашних телефонов.

– Да точно живой ваш сын, не беспокойтесь… Да не плачьте вы… – успокаивал Потёмкин.

Набрал ещё один номер.

– Это мама младшего сержанта Макарова? – переспросил по телефону. – Я офицер из его батальона. Ваш сын на днях был ранен…

– Только ранен? Ой, спасибо вам! – услышал Иван.

– За что спасибо-то? – опешил Потёмкин, – У вашего сына сквозное ранение плеча, госпитализирован.

Он посмотрел на вернувшуюся из садика жену.

– Ну и матери пошли. Скажешь, что их сын ранен, – рады…

– А ты не говори сразу в лоб, что сын ранен, подготовь как-нибудь… Эх ты, солдафон… Надо же быть толерантным! И чувства материнские понимать надо!

Больше часа звонил по телефону Потёмкин в разные концы страны, передавал приветы, успокаивал, слушал, вздыхал… После материнских рыданий так и пришлось махнуть стакан водки.

И всё же, подумал Иван, в эту кампанию порядка в армии стало побольше. Тогда, в самом начале войны, было много больных, даже с педикулёзом. И с медикаментами очень плохо, не было даже аспирина, а чистое бельё, случалось, привозили уже со вшами.

«Надо же быть толерантным…» – вспомнил Иван упрёк жены. Достала она его в последнее время этим не очень-то понятным модным словом.

– Почему я должен быть терпимым к разной сволочи? – отвечал он в ответ. – Так и сядут на шею!

– Но ты ж чуть что не по-твоему – сразу в лоб!

– Ну и что? Бью – значит, за дело!

Он долго нюхал волосики дочки, когда они с Ленкой пришли из садика. «Господи, как же ты, такая красота, у меня зародилась…»

– А про шоколадку-то я и забыл, – полез Иван в дорожную сумку.

– Ну, такая же, как дядя Витя всегда приносит… – недовольно сказала дочка.

– Это какой дядя Витя? – громко спросил Иван, чтобы и жена слышала.

– Который сюда приходит, к маме в гости.

– Да это Фирсов, начфин наш. Картошки два мешка привозил… – выглянула из кухни вдруг покрасневшая жена.

– Иди-ка сюда, – встал Иван и провёл её в другую комнату. – Смотри в глаза. Было? – грубо взял её за плечи.

– Да ты что, Вань… – А в глазах ложь. – Что, опять скажешь, что жена Цезаря должна быть вне подозрений? – засмеялась глупо.

Иван швырнул жену на кровать.

Когда Ленка ушла на кухню, он услышал пронизывающий душу горький плач дочки и чуть слышно, но с ненавистью:

– Чтоб не болтала!

Малышка со слезами прибежала к отцу, прижалась:

– Она меня по голове стукнула сильно!

«Вот и кончилась наша семейная жизнь…» – подумал Иван, с трудом успокоив дочку. Ленка громко скребла на кухне сковородку.

Ужинали молча, и про шампанское не вспомнил. Спать легли, отвернувшись друг от друга. Ленка осторожно трогала его своей полной коленкой. Иван лежал, не шевелясь, словно застыл не только мозг, но и тело: он всегда долго держал в себе обиду.

Под балконом кто-то начал громко кричать:

– Аслан! Аслан!

Аслан не отзывался. Если бы он лежал при смерти, всё равно бы, наверное, поднялся на такой крик.

– Ну и чего ты орёшь на всю улицу? – вышел Иван в трусах на балкон. – Какой тебе тут может быть Аслан? Страной не ошибся?

– Он здесь живёт! Аслан!

– Это соседи под нами, – сказала Ленка. – Торгаши с Кавказа квартиру снимают.

– Какие у нас могут быть торгаши с Кавказа? – не понял Иван.

– Да наш командир части им целый этаж в общежитии офицерском сдал!

– Как сдал? А пиджаков-лейтенантов куда?

– Их теперь возят ночевать в какие-то заброшенные казармы, километров за девяносто, по-моему. Каждый день туда и обратно, на «Урале».

«Это сколько же надо горючки-то… – подумал Иван. – С ума тут все посходили, что ли?..»

– А дневальные на КПП с этих кавказцев берут за въезд по червонцу каждый вечер, – добавила Ленка.

Иван лёг, заворочался. Под окнами залаяла собака. Лаяла она громко, во всю пасть и, что особенно било по нервам, беспрерывно и глупо, в никуда.

Иван посмотрел на настенные часы, вздохнул.

– Собака мешает? – спросила Ленка. – Лает, стерва, часами без передышки. Бывает, что Танька просыпается, плачет.

– А чья псина-то?

– Да ничья, бродячая. Каждую ночь так заливается. Надоело – сил нет.

– И что, унять некому? Мужиков же в доме полно!

– Никому здесь ничего не надо… – зло ответила Ленка и закрыла ухо подушкой.

Иван встал, прошёл в прихожую.

– Где у тебя тесак, которым ты капусту шинкуешь?

– Ну ещё что придумал?

Иван оделся, достал из ящика с инструментами старый сапожный нож.

Собака гавкала где-то на территории детского садика. В темноте Иван перелез через забор, призывно посвистел. Лай прекратился, а через несколько секунд ему в руки ткнулся холодный собачий нос. «Дворняга, – ласково потрепал её за ухом Иван, – а чёрный-то – как чёрт!» Он с силой вогнал собаке нож в горло, прижал дёргающееся и жалобно взвизгивающее тело к земле. Взял её за шкирку и оттащил в стоявший неподалёку мусорный бак.

И всплыла в памяти картинка из далёкого детства… Как он насмерть дрался со Шмагой (был у них в деревне такой шпанёнок), когда тот палкой убил их любимую общую деревенскую собаку. Звали её Тайга, тоже была чёрная, как чёрт, да и гавкала так же… Тогда он из-за Тайги готов был убить этого Шмагу; долго, весь в слезах от обиды и злости, пинал его в дверях дома, еле отняли родители. А сейчас такой же Тайге он легко перерезал горло… Чтобы дочка Танька не плакала по ночам в страхе из-за собачьего лая.

Пока Иван шёл домой, вспомнил, как в лейтенантские годы съел свою первую собаку. Тренировал солдат ловить и драться с окрестными собаками. Один из них как-то уж очень легко и проворно перерезал псине десантным ножом горло. А потом этот солдат предложить её съесть: «А что, мясо как мясо, у нас в Приморье корейцы их за мёд едят, надо только уметь приготовить…» Съели, ничего, не подавились.

Вспомнил Иван и ещё одну собаку такой же масти и породы – Дика, который в первую кампанию с сапёрами сопровождал колонны до Шатоя. Каждый день зигзагами от обочины к обочине, принюхиваясь – нет ли заложенного фугаса. Двадцать километров в одну сторону, столько же в другую. Однажды утром Потёмкин услышал за палаткой её жалобное, с какой-то детской обидой повизгивание. Вышел. Дик едва сидел от усталости, глаза его слезились, и такая в них была боль! Сбитые в кровь лапы мелко дрожали…

– Господи, до чего довели собаку! – не выдержал тогда Иван. – Лейтенант Комлев! Заменить сегодня Дика!

– Некому, товарищ капитан. Казбек же позавчера подорвался… Он один остался. Я давал заявку в тыл – не шлют собак.

– Здесь их нет, а там гавкают впустую… – разозлился Иван.

Только стал было засыпать, за окном опять начался вой – человеческий. Выл, а скорее орал, какой-то парень. Без остановки и, казалось, на одном дыхании, с молодой дурью. Через пять минут такого ора Потёмкин сам был готов завыть от бешенства: «Ну, сколько же можно! Как не надоест!»

Иван опять надел штаны.

– Да это наркоманы воют, – подняла голову с подушки Ленка. – Неужели опять пойдёшь?

Потёмкин шёл в темноте на так и не смолкающий вой.

На лавочке, едва видимые под дальним светом тусклого фонаря, сидели четверо. Иван подошёл к тому, что выл, он сидел к нему спиной, и молча, без предисловий, свалил его с лавки ударом кулака в ухо. Второй улетел с лавки направо.

– Ты что, мужик?! Оборзел?! – крикнул кто-то из сидевших на второй лавке за столиком.

Потёмкин молча, вместе со столбиками, выдернул освободившуюся из-под сбитых им на землю парней лавку и с силой забросил её в кусты. Своротил стол – и туда же. Раскачал вторую лавку, вытащил – и тоже в кусты. Двое подростков, которым не перепало кулаков, молча и со страхом смотрели на Ивана, первые двое тихо постанывали где-то рядом в темноте.

– Пошли на хер отсюда спать! – сказал Потёмкин.

Он вытер руки о штаны и пошёл домой.

– Спаси и сохрани… – прошептал, засыпая, Иван молитву, которой его в детстве научила бабушка-покоенка.

В Бога Потёмкин не верил, но от этой привычки шептать на ночь короткую молитву избавиться не мог: был он из тех русских мужиков, которые одной рукой крестятся, а другой яйца чешут.

Утром Иван по привычке сунул руку под подушку и похолодел: «А где автомат? Тьфу ты, чёрт, я же дома…»

Жена, собираясь с дочкой в садик и на работу, как ни в чём не бывало попросила:

– Вань, купи сметаны. Банка в кухне на столе.

Всё равно надо было за пивом, и Иван быстро собрался. Отстоял очередь в молочном отделе, мысленно чертыхаясь на старух, медленно, как в сельпо, заказывающих товар.

Наконец подошла очередь Ивана.

– Сметаны!

– Давайте тару! – ответила продавщица.

«Тьфу ты, чёрт, банку-то дома забыл…»

Пришлось вернуться домой. Ещё раз отстоял очередь, с банкой в кошёлке. Подал банку.

– С вас двадцать шесть рублей.

Иван сунул руку в брючный карман. «Кошелёк забыл, будь он проклят!» Опять пришлось идти домой. Банку со сметаной оставил на прилавке.

Наконец сметана в кошёлке. «А где же ключи? Неужели на полочке оставил, когда кошелёк искал? Точно…» Пришлось идти на работу к жене, в поликлинику, за ключом. Ещё полчаса потерял.

Отпирая дверь, Иван уронил кошёлку с банкой. Всё – вдрызг!

«Да будь ты проклята со своей сметаной!» Иван добил кошёлку с банкой о стену и выбросил её в мусорное ведро. «Сходил в магазин, полдня потерял… И про пиво забыл…»

Иван взял ведро со стекляшками и пошёл на помойку. В баке копошился бомж. Иван вывалил ведро, бомж поднял голову из бака. Льдинками блеснули знакомые глаза…

– Юрка? – спросил Иван. – Ты что тут делаешь?

– Бутылки пустые ищу…

Иван оглядел Юрку. Драные, век не стиранные брюки, рубашка с чёрным от грязи воротником. Однажды, ещё в мирное время, этот Юрка, проживавший недалеко от военного городка, попросил Потёмкина, как офицера, помочь создать ему военно-патриотический клуб для местных оболтусов. Иван не поленился, обошёл все нужные инстанции, чтобы получить для Юрки заброшенный подвал в одном из домов. Дружными усилиями оболтусы выгребли оттуда мусор и даже покрасили стены. Но энтузиазм у них быстро угас: курить, матюгаться и болтаться по улицам оказалось легче и интересней, чем ворочать гири и отжиматься на турнике. Клуб распался.

Юрка от обиды, что патриотизм его здесь никому не нужен, решил уехать куда-нибудь в горячую точку, но так что-то и не собрался. Хотя были они тогда на выбор: Карабах, Абхазия, Приднестровье… Мечтал даже в Сербию уехать, братьев-славян спасать. И мечтал-то долго: не один раз, как встречал его Потёмкин, расспрашивал, как туда доехать.

Скоро патриотизм у Юрки иссяк, да и быт заел. Пропил бабкину квартиру, потом свою и покатился… Работать не хотелось, связался со шпаной.

– Сидел? – прямо спросил его Потёмкин.

– Два года, – вздохнул Юрка.

– Эх, патриот ты херов, – рубанул ему Иван. – Живёшь-то где?

– Нигде…

– Мудак!

Иван брякнул пустым ведром и пошёл домой. Юрку было не жаль. «Сколько ему можно помогать в жизни? Не за руку же, такого-то лба, вести на работу устраивать?» – подумал Потёмкин.

Побрившись, Потёмкин пошёл в часть.

Майор Фирсов в кабинете был один. Встал навстречу, пытаясь изобразить улыбку:

– Привет, а за отпускными ещё рано, дня через три…

Иван подошёл, молча, сильно и точно ударил его в челюсть.

– За что – понял? – спросил он, склонившись над свалившимся у стола Фирсовым, и так зыркнул потемневшими от бешенства глазами, что заметил, как мгновенно у того расширились от ужаса зрачки.

Как никогда раньше захотелось напиться. Иван взял в ближайшем от дома киоске бутылку водки и пошёл к подъезду. У дверей соседнего стояла толпа.

«Кого-то хоронят», – понял Потёмкин. Спросил у одного из сидевших на корточках парней, то и дело сплёвывавших на асфальт перед собой:

– Кого?

– Алёшку Рыжова, – ответил пацан и выдохнул пивным перегаром: – Передоз.

С отцом Алёшки, Андреем, Потёмкин служил ещё в Германии. В начале чеченской кампании он был контужен под Грозным и после госпиталя ушёл служить в райвоенкомат. Хорошо помнил Иван и его Алёшку – симпатичного мальчишку с васильковыми глазами. Тот был младше его сына года на два.

Иван поднялся на второй этаж, в квартиру Рыжовых. Отец, почерневший от горя, сидел у гроба с сыном, придерживая за плечи рыдающую жену, Марину. Что-то причитали старушки-соседки…