Портрет «Незнакомка»

По проулкам Васильевского острова созерцать сошедший с портрета образ для Сергея было большим впечатлением, чем просто детский весьма наивный, но милый взгляд девушки.

Поднявшийся однажды ветер со стороны Невы, где молодые люди не раз прогуливались по предложению Крамской, залетел в полы ее шляпки. Сергей поспешил закрыть собой юную особу. В этот момент их взгляды встретились.

Сергей Сергеевич Боткин весьма сдержанных правил молодой человек, но в ранние лета не имел важного значения во взаимной зависимости отношений, как ни казались они ему сложенными. Слава и доступность легких знаний делали из него щеголя с нравственным уклоном.

Желание притяжения к губам девушки не могло остановить ее спутника. Лишь целомудренность юной Софии прервала зарождавшуюся страсть.

– Вы, Сергей Сергеевич, очень интересный человек, – с трудом сквозь порывы желания ответить взаимностью молодому человеку произнесла девушка.

Юноша в этот день, послушавшись, оставил эту затею, впрочем, интерес к этой приятной наружности девушке у кадета не исчез.

Вернувшись домой под вечер, наутро следующего дня София Крамская поспешила с новостью о предложении Боткина о замужестве, на этот раз к Софии Николаевне. В прошлый раз, посчитав, что ею завладели чувства, она поделилась в первую очередь с отцом, но перед фактом о созидании семьи, как и все девочки царского времени, связанные в отношениях с молодыми людьми доверяют только матерям. В этот же период состоялся общий разговор между ней и дочерью Льва Толстого о ранних браках.

София Николаевна также предложила все обдумать, не спешить с действиями.

Наконец спустя трое суток в мастерской Ивана Крамского появились две барышни. Субботний день был ничем не предзнаменован для портретиста, кроме того, что он выполнял заказ одного из деятелей театральной артели.

– Папа… – проговорила дочь.

София вместе с Софией Николаевной держались порога рабочего помещения художника.

– У нас новость, – девушка переглядывалась с матерью, как бы предупреждая о том, что сама озвучит известие.

София старалась укрыть свое счастье.

– Да, дорогая, – Крамской единожды отвлекся от работы, вернувшись к делу, вновь обратил внимание на часть его семьи.

– Что? – не понимал он. – У нас праздник какой-то?

Он притворно задумался, подыгрывая настроению дочери.

– Нет, то есть да… – не осмеливалась София.

– У нее помолвка, с Боткиным. Сергеем, – помогла ей София Николаевна.

Крамской, державший в это время остроконечную кисть, пытался сконцентрироваться на новости.

– Вот как?! – воскликнул он.

На лице Крамского не угадывалась ни радости, ни сожаления.

– Ну и отлично! – в голове он старался не терять приход вдохновения фотографической карточки от начавшего портрета.

– Ну, мои вы хорошие, а сейчас мне нужно закончить портрет Ленского, а то я ему и так задолжал по дням, – сказал он, вновь стараясь попасть в точку линий.

Шестнадцатилетняя Софи, утвержденная, казалось, мнением своей подруги Татьяной, все же в свои молодые годы никак не хотела сочетать в себе грусть и печаль или разочарование, о котором ничего не знала. И даже скептичный взгляд ее подруги, одной из дочерей купца Третьякова, сдержанной как скала, не разбивал ее мнение о повседневной жизни.

Софи Ивановна Крамская продолжала заниматься живописью. Единственная попытка автопортрета под ее рукой возникла не раз у девушки. Но порыв увековечить себя именно там, где, как показалось, был ее пик счастья, возник именно в середине сентября, когда помолвка с молодым, интересующегося и подающего знания в области живописи человеком совпадал с ее мироощущением.

Для начала это был Аничков мост… Аничков дворец должен, по мнению Сони, обязательно сочетаться как заключение некой сказки из рассказов Шарля Перо. «Ну и что ж, что она не Золушка, зато она умна, обаятельна и станет обязательно отличным преподавателем после курсов в университете, как и ее будущий муж, прошедший столичный университет», – думала она, уже заранее располагая себя к воспитанию молодых девушек, в школе девиц при Смольном которую частично посещала ее подруга Александра Третьякова.

Однако никак не получался образ. Конечно, это должна быть не осень, быть может, это лето? Или последние дни весны?! Но как же представить себя, счастливую, и даже удивить жениха? Те рисунки, что были сделаны ею ранее, она желала скрыть. Отточив на них мастерство, явить пусть возможно единственный, но шедевр, покорив окончательно своего друга.

Начиная однажды портрет отца, она вспоминала, как правильно вести карандаш. В заготовке. Здесь должен быть поворот, а здесь должно быть начало соприкосновения с последовательно идущей линией, и это лишь для начала рисунка. Предстоящая свадьба никак не наводила на сосредоточенность, а это самое главное в творении чего-либо, как говорил ей отец.

Однажды в мастерской за раздумьями застал ее Крамской.

– Моя дочурушка сама творит?! – с притворным интересом, но радостным тоном произнес Крамской.

Девушка не ответила.

– Так не о чем, – София свернула свою работу.

Ее голова скорее была занята городской модой, занятиями в университете, что так же никак не принимались с ее мировосприятием. Ее образ будущей картины переплетался с последним из нарядов, девушка из высшего света в плетеном кресле, которое ей нравилось в Ясной Поляне.

София пыталась принимать работы от заказчиков отца, но в скорее ей удавалось ретуширование, чем схожесть с портретами друзей или знакомых.

– А я хотел бы начать твой портрет, – кокетничая, как отец с дочерью, произнес Иван Николаевич.

– Вот, – он указал он на один из пустых мольбертов, – здесь будешь ты потом и твой жених. Кстати, как он тебе?

Девушка пожала скромно плечами.

– Неплох, умен, sentimental.

Близилась глубокая осень. Боткин Сергей не раз бывал в гостях у Крамских. За распитием черного байхового чая, за разговором он нежно обнимал Софию Ивановну, один раз поцеловал в щеку. Там однажды Софи призналась возлюбленному, что отец ее пишет портрет будущих молодоженов. И оказавшись однажды в мастерской мастера, молодого человека весьма заинтересовал портрет молодой особы, но не как воздыхателя, а как почитателя живописи.

– Иван Николаевич, это прекрасная работа, Софочка на ней как живая! – сказал Боткин и оглянулся на подругу, как бы соразмеряя нарисованное изображение с оригиналом. Было едва заметно, что художественная работа прельстила его больше. Он не знал, что поодаль у окна был начат его портрет, переданный чете Боткиных позже в качестве обычного безвозмездного презента.

Следующая встреча помолвленных молодых людей состоялась в семействе самого императорского лейб-медика Сергея Петровича Боткина. Его сын без желания пригласил в гости к своей семье юную девушку. Поистине они выглядели скорей друзьями, нежели теми, которые должны были скоро пожениться. Сергей Боткин весь вечер коротал больше в обществе своей семьи, практически не замечая невесту. София скромно сидела у края дивана, лишь изредка делала глотки из кружки душистого напитка, завезенного братом Сергея Петровича из новой поставки чайного листа. Дмитрий Петрович Боткин занимался чаевым предпринимательством.

– …И вот, представляете, точь-в-точь, это поразительно! – Боткин бросил взгляд на девушку, как бы вновь оценить разницу между холстом и действительным образом.

– Я знал… мне говорили… да я и сам видел некоторые работы Ивана Николаевича, но этот вариант бесподобен, и четкие линии, и взгляд… – он обернулся на подругу, подарив ей, наконец, улыбку, подавая знак, что помнит ее, – Софы. Это поразительно.

В этот день брат Сергей Петрович, заехавший к ним обговорить некоторые деловые стороны, оставшись на вечер к ужину, предложенному женой Боткина, согласился остаться до утра.

– Ну вот и отлично. После свадьбы портрет можно на чаяние продать, даже знаю кому, Третьякову, он такие вещи любит, я знаю, я пять лет в художественном обществе. Без промедления возьмет. Да и Софии Ивановне приданное будет неплохо.

Дмитрий Боткин уже употребил две чарки водки, предложенной ему Екатериной Алексеевной.

– А нет… Я возьму, – добавил он.

– Дмитрий Петрович, еще чарочку? – предложила Боткина.

– Ээ, нет, милейшая, третью я всегда тока на посошок, ну, если больше не планируется, – пошутил Дмитрий Петрович.

Все, кто был за столом, из гостей подхватили его шутку, посмеявшись.

– А ведь и впрямь, если обратиться сейчас к Третьякову, Софочке приданное какое-никакое будет? – предположила жена Боткина.

– Да что вы? Что Иван Николаевич такой бедный человек? Согласен, быть может, у них не так сейчас с заказами или работой, но ведь он почтенный человек и дает частные уроки, – вступил в полемику брат жениха.

– Да что вы, мы никогда не считаем Софи… – остановилась новая жена Боткина.

Она хотела объяснить о финансовом положении Крамского по сравнению с положением их семьи. Крамские считались для Екатерины Алексеевны не первым планом света, скорее схожим с мещанством, – просто… мы любим ее как свою.

Жена Боткина, кокетничая, улыбалась, стараясь выдавить из себя всю собранную искренность. Она относилась к ней лишь как к дочери известного художника.

– Завтра же, пока я здесь, поговорю с Третьяковым. Ну а кто же все-таки из нас станет в будущем медиком Его Величества, а? – изменил тему Дмитрий Боткин.

С дружелюбным заискиванием поглядывал он на сыновей своего брата.

– В общем, я могу устроить по окончании вашей учебы так, чтобы вы вошли в строй его императорского двора. Александру требуются толковые военные медики и ученые… – подчеркнул он последнее слово.

София Крамская все это время практически не произнесла ни слова, лишь когда нужно было что-то подтвердить, скромно подбрасывала редкие одобряющие слова.

Провожая невесту до ее дома, Боткин все так же влюбленным взглядом прощался с ней, оставшись наедине с собой под упоительный темный вечер тихого проулка Санкт-Петербурга. Снова заморосил дождь, и остановив свободно идущий дилижанс, Сергей Боткин отправился обратно домой.

Несколько дней прошло, прежде чем портрет Софии Ивановны Крамской занял свое место на стенах мецената Павла Третьякова. Трудно решить, кто больше ходатайствовал между собой: жена Сергея Петровича Боткина или же его брат, или же кто-то из его сыновей, внеся лепту в историю их семейства. Но об этом знал весь Петербург, кто хоть как-то был знаком с искусством живописи. И том дне было известно точно всем Третьяковым, Боткиным и Крамским.

Проходя по отделениям помещения, снятого на весь этаж выставочной галереи Третьяковым, со сдерживающим нетерпением двух сестер Третьякова из троих, кроме Александры, вошли они во вторую часть дома. Портрет Софии моментально остановил девочек. Взрослые, кроме Крамского и его жены, в это время их не было, художник был занят творением в мастерской. Здесь присутствовала дочь портретиста с женихом. Третьяков с женой. Каждый имел свою речь. Кто сравнивал, кто удивлялся. Тактичная девушка Александра не без знаний манер светских дам изъявила также свое мнение, она была знакома с Софией еще с детства.

– Ну, Софочка, ты тут хороша, ничего не спорю, – сказала она, сравнивая портрет с оригиналом, – а была такой невзрачной, маленькой, с ежиком вместо волос, а теперь посмотрите, пряма, стройна, приятной внешности дама, прямо aspect agreable7, – улыбалась старшая дочь Третьякова, выражая ей искреннее дружелюбие. Под ее обаяние сдержанной улыбки попал Боткин. Сергей подхватил улыбку Александры, поддерживая дружескую критику дочери мецената.

Минуло бабье лето. Казалось, что называется, начался сезон дождей. Столицу Российской империи буквально залило дождем. Спускались сумерки, лил дождь, отчасти переставая по ночам, под утро вновь заливая вымощенные дороги и тротуары. У Софии с Боткиным подходили последние дни помолвки.

Но однажды София, вернувшись с занятий, сделав несколько важных дел, улеглась на диване в гостиной. Мимо нее прошел отец.

– Доча?! – спросил ее, остановившись на полпути, следуя из мастерской, – что-то случилось?

Переживал Крамской за дочь. София решила в этот момент выпрямиться, чтобы отвести от себя прискорбное настроение, отнюдь не связанное с ненастной погодой. Но уже за окном лучи просветляющего неба освещали бордовый тюль, на котором высвечивались узоры из золотистой нити. В этот момент к ней на колени прыгнула кошка по кличке Соня, и девушка осталась на месте. Крамской внимательно стал всматриваться в опечаленное лицо дочери.

– Соня? Доча? – пытался он достучаться до тайных мыслей ее. – Что случилось с моим рыжиком, а? – по старинке с наигранной серьезностью, но преданной любовью спросил он.

Когда Софии было пять лет и ее можно было подкинуть на руках, дабы отвести скуку либо обиду, это срабатывало. Тут же на детском личике появлялась улыбка, и печаль будто снимало. Но сейчас это был взрослый человек и даже почти замужняя девица.

– Ничего, папа, – она улеглась на диване задумавшись, слегка почесывая за ушком котенка, – все нормально.

Маленькая кошечка заурчала.

– Все хорошо? – Крамской сделал притворный вид, что поверил, но внутри он чувствовал, что что-то неладно. Чтобы не задавать лишних вопросов, в этот момент в его голове рождалась неимоверная идея, как поднять настроение дочери.

– Подожди! – он посчитал, что Софи могла долго не оставаться на своем месте. – Останься здесь. Я кое-что… Ты понимаешь, что я могу сейчас сотворить с таким вот фоном?! Я… я вижу твой портрет!

Он тут же исчез с гостиной и появился с альбомом и простым карандашом в руках.

– Так, рыжик, не двигайся. Вот так…

В этот момент мимо них прошел Анатолий, средний сын Ивана Николаевича. Отчасти любитель колкости и подтрунивания над сестрой на этот раз прошел мимо, заметив туман на лице сестренки.

– Рисуете, па? – спросил он.

– Ага, – сказал художник, пристально срисовывая образ с дочери.

– Так, так… – повторял он, скорее подбадривая дочку, чем действительно был увлечен поиском нужной черты для будущего портрета.

В комнате появилась Софья Николаевна, ей хватило несколько минут, чтобы понять все и, не кривя положением, обнять свое покинутое дитя. Она присела с дочерью, прижав к себе, котенок выпрыгнул из рук девушки. Софи незаметно заплакала. Иван Николаевич понял, что дочка под присмотром, поджав губы, показав сожаление жене, встретив ее подбадривающий взгляд, удалился в мастерскую, там находился еще не законченный портрет Боткина Сергея, несостоявшегося жениха Софи.

– Мама. Ну почему, ну почему он так со мной поступил? Я что, некрасивая? – спрашивала София скорей себя, чем свою мать.

Она посмотрела в глаза матери, та улыбалась ей, встречая ее материнской заботой и поддержкой.

– Ну что ты, дурочка. Ты у меня самая прекрасная на свете девочка, и ты моя дочь, – успокаивала ее София Крамская, – вот увидишь, все будет хорошо и прекрасно.

– Это Сергей тебя обидел? – решилась спросить она.

София снова приподняла лицо от груди матери, посмотрев на нее, и вновь прижалась, обнимая ее.

– Да, – сказала она тихо, – я видела их сегодня. С Сашей Третьяковой. Я решила его встретить возле академии, мы давно не виделись.

– Ну, дорогая, это еще не повод обвинять парня, мало ли что… – старалась успокоить ее София Николаевна.

Девушка поднялась. У нее было заплаканное, но невозмутимое лицо, казалось, детство ее в этот вечер прошло, темные волосы ниспадали до самых плеч. Волосы, которые она так старалась отращивать после болезни. И ниспадающие локоны, которые любил, гладя, убирать ее жених. Она вытерла слезы.

– У них была любовь, мама, – утвердительно прозвучало из уст Софи.

– Ну, это всего могло лишь быть… – не сдавалась София Николаевна.

Софи помотала головой, она уже приняла решение.

– Пусть выбирает Сашку, мне все равно… – сказала она, поднимаясь с дивана.

– …недоразумение… – закончила Крамская, провожая взглядом дочь, сама уже сомневаясь в своих словах.

– Ну, ничего, пусть выбирает, кого желает. Нам они не нужны, вон их братьев сколько.

– Мама… Я никого из них больше выбирать не буду. Я закончу год и поеду к Татьяне в Ясную Поляну, там мне больше нравится.

София Николаевна внимательно вслушивалась в слова дочери.

– Ну и правильно, – она в любом случае желала подбодрить ее, – об этом всем можно и забыть. Пойдем пить чай в гостиную.

Девушка согласилась.

Квартира Крамских располагала несколькими комнатами. Самая большая была для мастерской художника, две малые отведены под детские, две гостиных, одна для встреч, другая для семейного отдыха. Крамской любил делать все на свой манер и снимать квартиру, которая бы не прижимала его творческий потенциал.

Вскоре портрет Боткина был закончен и передан семье Боткиных в знак обычного знакомства среди знаменитых людей. У Софи не было злобы на Сергея, скорей переживание и осадок предательства, перерожденный в комок недоверия к молодым людям, тяготивший к сосредоточению над учебой.

Спустя две недели Крамским был закончен портрет девушки с изображенным на нем неподдельным чувством уныния и безразличной меланхолии, где скрашивает ее тоскливое чувство настроение ко всему лишь домашняя кошка.

София Ивановна больше не посещала ни одной выставки Третьякова, ни даже Боткина Петра, дяди Сергея Боткина.

Вскоре позабылись все переживания, однако Софи никак не могла забыть порванные отношения с ее женихом. Пара зимних бессмысленных встреч на набережной возле Аничкова моста, одна из которых была случайной, никогда уже не могли вернуть ее прежних чувств.

Однажды получив письмо от Боткина, она долго держала его под подушкой, но, так и не прочитав, отложила его в долгий ящик.

Наступил 1883 год. Была весна. Засиживаясь за трапезой в семье Крамского, Иван Николаевич вдруг более обратил внимание на состояние дочери.

– Софи, ты хорошо себя чувствуешь, дорогая? – спросил он.

– София, тебя отец спрашивает, – сказала ее мать.

София словно вышла из внутреннего оцепенения. Она глубоко всматривалась в стол возле остывающего чая. Ее взгляд, минуту назад поникший, был внезапно изменен счастьем и радостью.

– Что?! Нет, что вы, все хорошо… – сказала она.

Чета, поужинав и словно оживившись под настроение дочери, разошлась по своим делам.

За период с весны по осень Крамской все больше стал возвращаться домой понурым, усталым. Он редко участвовал в собраниях художников. Не давал уроки мастерства, все больше останавливаясь над созиданием новых работ, в которых сказывался отпечаток философии и раздумий.

Застав за попыткой закончить начатый его дочерью портрет под рабочим названием «У Аничкова дворца», Крамской обнаружил Софию в раздумьях. Она никак не могла решить, откуда начать продолжение автопортрета. Радостной себя она уже не представляла. Лето оказалось зимой, дворец никак не хотел выявлять четкое изображение.

– Вот так, можно начать отсюда, – незаметно подошедший Крамской взял из рук дочери кисть.

– Давай помогу, – предложил он ей.

Но портрет не получался, тогда Иван Крамской взял это дело в свои руки. Шли дни. Постепенно стали появляться черты молодой девушки, Софи предложила вместо шикарных волос, как когда-то задумывала она, покрыть голову шляпой a la Francisco. Ее зимняя шуба в этот день продолжила тему фона зимы, темно-синего цвета, она отображала состояние Крамского. Одев героиню, Иван Николаевич задумал слегка изменить образ дочери, сделав ей надменный взгляд, как подобало бы независимой молодой девушке, дабы показать перед всем миром, что у нее все хорошо, все замечательно. Портрет Софи делался трое суток, на четвертые его дочь, которая на это время в очередной раз пыталась оставить художественную школу при университете, отчасти не узнала себя.

– Папа, – спросила она, тихо стоя перед мольбертом, – а что ты имел в виду, когда рисовал вот этот браслет?

Она указала на украшение на кисти левой руки.

– Да так, – слукавил Крамской, пожав плечами, – просто…

В самом деле, его кисть так и просила украсить тогда безымянный палец дочери свадебным кольцом при создании ее портрета во время помолвки. Но сейчас он облачил руку образа по новой тогдашней моде в «шведскую» перчатку темного цвета. По этикету колористики обозначений в светской моде черный цвет являлся как бы траурным, его надевали вдовы, желтый тон означал праздничный. Софи не обратила на это внимания, ее привлек только золотой браслет.

– Ну, здорово, почти похожа. Ты выставишь ее на выставку, па? – спросила она.

Крамской по совести своей считал расторгнутую помолвку между сыном императорского лейб-медика и его дочерью не то чтобы чем-то прискорбным или обидным, но все же душа его была в некотором смятении.

– Почему бы нет, дорогая, – казалось, он брал этой картиной реванш перед обществом, что касалось высшего света, а именно тех, которым он так честно еще недавно «утирал нос». В его голосе скорей звучал вопрос, он сказал с опаской, не желая категоричности Софии.

София Ивановна отчасти не разделяла его холодного отношения к свету.

– Пусть будет, – безучастно произнесла она.

– А нас Соней ты тоже выставишь?– спросила София.

Ее настроение изрядно улучшилось, на лице появились улыбка и скорей заискивающий, чем вопросительный взгляд.

– Конечно, – сказал он обрадованным голосом, – моя дорогая.

Он обнял дочь и поцеловал ее.

Через год София все же окончила курсы в университете, но с окончательным решением о поступлении на художественный факультет она не спешила. Летом вместе с отцом и средним братом они посетили Ментон на юге Франции. Это было необходимо для поправки здоровья Ивана Николаевича, и Софи надо было адаптировать свои умения в художественном искусстве. Умиротворенный небольшой городок являлся наилучшим для этого местом.

Вернувшись на родину, по приглашению мецената столичной галереи Третьякова, оставленного в доме художника, пока тот отдыхал за границей, Иван Николаевич вновь приобрел популярность среди тщеславия городского бомонда. Он «парил» среди нового признания мастера. Но в последние свои года Крамской все же не был тем человеком, который будет воспринимать похвалу как ступень развития к высшему обществу. Теперь нет. Иван Николаевич будет сдержанным и лишь иногда принимать почтение людей как оценку его творениям.

Но ранее в один из прекрасных весенних дней на стенах Третьяковской галереи появилось нечто новое, что как нельзя лучше описать обновление картин в коллекции Третьякова Павла Михайловича.

– Кто это? – спрашивал его Третьяков, когда Крамской известил о его новом творении.

– Меня больше интересует, Павел Михайлович, что мне делать с этим…

– Что вы имеете в виду? – не понял его меценат, внимательно сосредоточившись на художнике, стараясь угадать его мысли и вовремя дать правильный ответ. Он не желал расстраивать маэстро и своего друга.

– Сейчас, должны подвести, – сказал Крамской.

В его душе словно все кипело, после того как он заметил высоко оценивающий взгляд основателя всемирно известной галереи над законченным недавно портрета его дочери с видом Аничкова моста.

– И все же, Иван Николаевич, прошу вас, откройте секрет, кто эта замечательная девушка. Странно, она мне кажется знакомой…– задумался Третьяков.

Крамской не дал ответа, он был уклончив, сделав вид, что не может об этом сказать. Третьяков не стал настаивать, дабы не ущемлять мастера.

– Считаю, надо будет поместить ее в передний зал, там меньше людей задерживаются, – открыл он секрет своему другу, – Прокопий… – позвал он прислугу.

Спустя пару часов подвезенная, как и было обещано Крамским, картина была обозначена собирателем произведений как «Девушка и кошка» и появилась на стенах галереи. Однако через пару дней была снята. Как пояснял об этом сам Павел Третьяков, из-за отсутствия сочетания ряда коллекции.

***

К одиннадцати утра в кабинете начальника СибУЛОНа 23 марта 1932 года было сильно задымлено от постоянно менявшихся одна за другой сигарет, Чунтонов, огорченный отказом лично побывать в Москве, в последнее время старался все сменить свою позицию и любым способом доказывать свою непричастность к бездеятельному отношению партии. Его не случайно назначили начальником лагеря, понизив в должности. Дверь открыли. Внутрь его кабинета зашла девушка двадцати трех лет, так же сосланная по той же статье, что и София Михайловна Крамская-Юнкер, обвиненная в контрреволюционной пропаганде.

– Гражданин начальник, вызывали? – робко спросила она.

Чунтонов не спешил отрываться от бумаг, в которых что-то писал. Наконец он поднял лицо.

– Скороходова? Я же просил Крамскую зайти, – удивился он.

– Не может она, гражданин начальник, прихватило женушку, – пояснила с умиленным взглядом ссыльная.

– Что опять?! Эх… – Чунтонов снял фуражку, пригладил волосы, вновь водрузил головной убор.