Роман с невинностью

– Теперь точно натихла, – подтвердил я, и брови Миши опустились.

– Однако, – многозначительно сказал Миша, указав на Настю – та пошла по металлической балке, выступающей из торца дома в сторону озера метра на три. Пока мы затаенно ждали, чтобы, не дай бог, не спугнуть Настю, Эля тоже решила пройти – по параллельной балке, предвещающей террасу. Но, дойдя до половины, она пошатнулась и, испугавшись падения, присела. Нам пришлось спуститься и подставить лестницу, чтобы она слезла.

Эта совершенно непрошенная удаль юных девушек не была оценена, так что уязвленная смелость Эли заставила ее встать на руки и, опершись ногами о кирпичную стену дома, отжиматься от пола.

– Никогда так не делал, – заметил я.

– Ну так попробуй, – пропыхтела раскрасневшаяся Эля.

Я тоже встал на руки, опершись о стену, но понял, что отжиматься таким образом совсем не просто. Хватило двух попыток, чтобы понять, что в эту ночь, в этом состоянии и с этой физической подготовкой мне пора закругляться.

– Добро пожаловать в клуб побитых девчонками, – улыбнулся Дима и приобнял меня.

– Ты там президент?

– Резидент, а президент у нас новый, – сказал он, подмигнув.

– Почетная должность в день рождения.

– У нас в клубе только так. Что ж, я хочу поднять тост за слабых мужчин, – объявил он, потряхивая бутылку с вином.

– Сплошная гордость, – сказала Настя.

– Ну, если нет силы, стоит гордиться слабостью, не так ли?

– Вот уж не знаю.

– Ладно, следующий тост за вас, смелые и безрассудные!

Потом мы переместились в дом. Те, кто пил вино, продолжили пить (добывая выпивку из самых неочевидных уголков дома и то и дело путая с яблочным уксусом), остальные принялись за чай с тортом. Все это происходило на нашей огромной веранде с лестницей, ведущей на второй этаж. В порыве алкогольной чувственности мне очень хотелось рассказать про новогодние праздники, которые мы отмечали здесь в детстве с той семьей, которая теперь разводится. Но были и другие, отвлекающие заботы, поэтому я могу только надеяться, что Эля прочла все это в моем заторможенном взгляде.

Дешифровка взгляда:

Конфетти было принято использовать многократно. Однажды запущенные с балкона, они потом подбирались между танцами в прозрачные шелестящие пакеты либо файлики. Производилось это нашими детскими руками, иногда шваброй, поэтому в пакетики помимо самих конфетти, попадала пыль, кошачья шерсть, а также кусочки пола, раздробленного каблуками взрослых в процессе неистовых танцев. Потом мы поднимались кто на лестницу, кто на балкон, ждали музыку и запускали собранное на веселые макушки танцоров. Процедура повторялась многократно. Предлагаю представлять все как в замедленной съемке.

Ох уж этот параллельный мир взрослых.

Наши женщины не успевали убирать дом, разве что помыть посуду и сменить платье. Учитывая непрекращающийся поток гостей, убирать было почти бесполезно. Дней через семь, вместе с Рождеством или, лучше сказать, на правах рождественского чуда, приходили депрессия и отчаяние. Взрослые чувствовали, что перетусовались. На мужчин допинг действовал уже как-то не так. Мама, подозревая во мне тонкую душу, знакомила меня со всеми оттенками отчаяния. Я ее внимательно выслушивал и возвращался в свою стаю, которая легко адаптировалась к новым условиям. Более того, мы совсем не нуждались в обычных днях. Нам повезло. Хороший взрослый – пьяный взрослый.

Фраза, ставшая канонической для дома: «Егор, возьми баян».

Последний бал был вкуса горько-кислого, вкуса гнилого мандарина. Не все дольки, но нет-нет да нарвешься.

Елка (а вместе с ней и праздничное настроение) добывалась так. В лес шли двое взрослых и пара детей. Если елка нужной двухэтажной длины не находилась уже поваленной, то ее срубали. Потом одному из детей вручалось орудие убийства. Он прятал топор под куртку и шел с братом, обгоняя взрослых метров на сто, – на случай, если встретится милиционер. Когда встречался милиционер, детям положено было идти до дома самостоятельно и там ждать елку вместе с веселой историей про то, как удалось одурачить правопорядок.

Конец дешифровки.

После чайной церемонии, набившись в комнату под названием «лаковая», мы сыграли безумное буги-вуги. У всех было по инструменту.

Мои братья Леша и Рома играли на рояле в четыре руки, я на огромной балалайке, всем остальным раздали ложки и прочие бубны. Буги-вуги всем прощает отсутствие точности. Музыкальность нашей семьи для Эли оказалась в новинку, и она была совершенно очарована ею. Позже я узнал, что музыкального слуха у нее нет.

В тот вечер она вдруг сказала, что моя фигура и фигура ее отца схожи. Что бы это могло значить на женском языке? И в конце концов, кто же из нас ей больше понравился – Рома, Леша или я?

На следующий день Леша сказал: «Да, девочка очень хорошая, только полоска у нее на шее, будто леской душили». Я тогда на него обиделся, одновременно приободрившись: минус конкурент.

* * *

В день Элиного отъезда мне нужно было топить баню, сооруженную папой в военном доте времен Второй мировой. Очень хорошо помню то грустное и прекрасное чувство, с которым я выполнял эту работу. Острый запах дыма (дрова закончились, и пришлось топить досками с какой-то пропиткой) и синяя от солнца мгла дота, в которую нужно было шагать и в которой растворяется мое воспоминание об этом лете…

* * *

В сентябре я перешел на следующий курс университета, где изучал прикладную математику и процессы управления. То, что я добрался до второго курса, было чудом. Чудом моей дипломатии. Благодаря своей бездарной учебе к концу семестра лучше всего я освоил искусство передачи разных подарков преподавателям. Вот уж реально нужный навык, который мне потом очень помог в жизни – с получением водительских прав, справок о несуществующих болезнях для отгулов на работе и прочих бумажек, так необходимых для жизни в России. Вообще меня даже самого удивляло, насколько я оказался дипломатически элегантен. Если бы в этом виде спорта ставили баллы за «работу с предметом», «выразительность и артистизм», «хореографию», я определенно шел бы на золотую медаль.

Жаль, мой талант во взяточничестве нельзя было перенести на общение с девушками. Впрочем, стоит заметить, что на технических факультетах их не так уж и много, и в большинстве своем девушки были весьма специфические – выпускницы математических интернатов и школ, вышедшие замуж за учебники аналитической геометрии.

По плохо освещенным, давящим коридорам ходила легенда о студентке, что однажды решила выучить весь сборник формул, всю книжку из 350 страниц. У нее это получилось, но она сошла с ума.

Университет находился недалеко от моего дома, и какой-то веселой студенческой жизни – или о чем там еще вспоминают старики? – у меня не было. Да и что можно о нем сказать, если место, куда мы ходили обедать, студенты между собой называли «мавзолей»?

* * *

Весточку от Эли принесла моя тетя, побывавшая в Анапе с мужем. Они случайно встретили ее на улице, и Эля сказала ей: «Когда начинается дождь, я вспоминаю Глеба». Этого упоминания мне хватило, чтобы наполнить счастьем целый день безликого, но холодного сентября.

В один из вечеров я гулял с органистом Мишей. Я вспоминал Элю, а он рассуждал о красоте человеческой, говорил, что она – проклятье и гадость невозможная. Он мог бы претендовать на объективность, если бы сам не обладал весьма спорной внешностью. Иногда он переключался на предмет своей любовной одержимости, но использовал слово «человек», что выдавало в нем любителя мужчин.

Мой добрый младший брат как-то предположил, что Миша – из породы тех людей, которые становятся красавцами к старости.

Когда мы дошли до кирхи, он ловко отключил сигнализацию и пригласил подняться на второй этаж, где стоял орган. Я не успел даже дойти до него, как Миша обрушился на инструмент, воскрешая песню трех мушкетеров о дружбе.

Уж не знаю, сколько в его исполнении было иронии, намека или чего-то еще, но играл он гениально. Я же думал о том, что Эля идеально выбрала время для своего появления и исчезновения.

Она, наверное, и не догадывалась, что застала один из самых комфортных сезонов у нас дома – с уютными вечерами, яркими кострами и песнями под баян.

Когда наступали холода, котел включали не сразу: в начале было принято не замечать понижение температуры. Это считалось дурным тоном. Просто каждое утро возникал новый парад чудовищ. Бабушка могла выйти из своей спальни в собачьей шкуре и шортах поверх штанов, кто-то, борясь с утренним окоченением, судорожно находил халат с начесом, впитавший все запахи дома за время полугодичной ссылки, кто-то мастерил из чего попало утеплительный клобук на голове (который мог потом сигануть в утреннюю кашу). Откуда-то доставались новогодние носки с выпуклыми оленями на пальцах и носились вместе со шлепками (тапки их не вмещали). Перед завтраком папа, глядя в пол, начинал разминать конечности, стыдливо пряча пар изо рта, а дядя, ответственный за котел, будто не замечал красноречивых взглядов женщин.

– Егор, ты не находишь, что кофе слишком быстро стынет?

– Совсем нет, – отвечал Егор, примерзая нижней губой к чашке.

Если находился человек, который говорил прямо и даже лихо, с авантюрной ноткой в голосе: «А давайте включим котел?» – он тут же подвергался травле. Обвинялся в «мерзлявости» и разгульном, расточительном образе жизни. Подозревался в телесных пороках и бесполезном проживании своей жизни.

Главные фразы дома в этот период: «Еще чеснока?», «Опять пробки вылетели…», «Кто обогреватель включил?»

Но когда котел наконец включали, шкуры сбрасывались – и дом наполнялся забытыми запахами – подсохшей плесени, сушеных грибов, нагретой пыли и шерсти кошек. Так к нам приходила осень. Так произошло и в год знакомства с Элей.

Ничего этого не увидел наш дедушка, который тихо умер в одной из местных больниц. В ночь перед его уходом по его просьбе я привез в больницу электрообогреватель: в палате было очень тепло, но дедушка постоянно мерз.

* * *

Через полгода после Элиного отъезда нам пришло два письма – мне и Леше. Рома, старший брат, был отбракован. Видимо, он не прошел тест на здравомыслие. Девочку в шестнадцать лет сложно покорить рассказами про свой исторический клуб с ролевыми играми.

Привет, Глеб!

Я все еще не могу оправиться от путешествия в ваше милое и гостеприимное село, хотя и прошло уже столько времени! И, представляешь, я так хотела написать вам, но будто не могла найти повод. Это так странно, знаешь. А когда я узнала, что вашего дедушки не стало, не написать я уже не могла. Это как будто напомнило мне о том, что все очень зыбко и что даже тот прекрасный мир, который я увидела у вас, может исчезнуть. Однако я так благодарна судьбе за то, что успела познакомиться с Романом Александровичем!

В августе, когда я вернулась в Анапу, на меня обрушилась куча дел, связанных с подготовкой к школе. Я вновь поняла, что этот «барьер» из пятерок, который я себе выставила в конце прошлого учебного года, должен быть снова преодолен. Да, я не идеальная отличница, но у меня есть один трюк: за неделю до 1 сентября я начинаю изучать предметы, обкладываюсь учебниками. Родители не настаивают на этом, но они дают мне понять, что одобряют это дело. Периодически мама даже тихонечко преподносит мне дары в виде мороженого или «Баунти». И все же. Каждый раз, когда я зарывалась в учебники, каждый раз, когда я уставала и в отчаянии падала лицом в очередную книгу (те, что постарее, пахнут дешевым шоколадом), я вспоминала ваше село, ваш дом. Даже от воспоминаний о треске костра, один из огоньков которого все же прожег мне юбку тогда, мне становилось хорошо.

А музыкальная ночь стала для меня просто подарком! Ты даже не можешь представить, насколько счастлива я была в тот вечер.

И вот прошло уже полгода, а я по-прежнему вспоминаю вас всех.

Так что любая весточка с вашей стороны будет для меня праздником.

Эля

В ответе я не решился писать о своих чувствах и переживаниях, зато написал о дедушке.

* * *

Вот это небольшое письмо-некролог.

Дедушка все делал по-своему. Выкладывая белые (от муки) рыбьи тельца на сковородку, он получал такой рыбный блин, который дважды переворачивал. Рыбу полагалось есть с костями, потому что в них фосфор. Я не забуду его остекленевший взгляд. Тот самый, когда кость решала остаться посередине гортани и своим изящным кончиком постепенно протыкала ее стенки. Тогда сбегалась вся семья. Этот процесс назывался «кохать». Дедушка кохает. То есть производит выдворение косточки таким, что ли, сухим отхаркиванием. Мы, дети, от смеха давились по углам (боялись возмездия). Бабушка бегала вокруг, на каждое кохание вскрикивала: «Ух, зараза!» Но дедушке было не до чепухи. Его взгляд выбирал точку где-то между декоративной тарелкой и репродукцией Шмелева и замирал. Потом, держась за эту точку, дедушка производил серию «кохов». После стандартно благополучного исхода дедушка, под проклятия бабушки, спокойно принимался за оставшиеся 1433 кости, скрытые в теле рыб.

Бабушка запрещала нам, детям, пробегать мимо или пугать дедушку чем-то внезапным, потому что у него «реакция». Под этим подразумевался способ мгновенного умерщвления, основанный на рефлексе, выработанном еще на войне.

В моей памяти дедушка уже теряет некоторые человеческие черты. Черты низкоуровнево-бытовые.

Его деспотизм очень хорошо уживался с великодушием. Его никто никогда не называл стариком. Он был человеком, всю жизнь практически не замечавшим строя, в котором живет. А если тот чинил ему препятствия – например, нельзя строить дом выше одного этажа, – то он находил возможность их обойти. Нельзя двухэтажный, но можно пристроить веранду, а к ней – двухэтажную мансарду.

Наверное, потому что по складу он был не советский, а какой-то древнегреческий человек.

Он автор разных афоризмов, например: «Не загорай на солнце специально, можешь проснуться трупом». Он говорил в лицо все, что хотел. Как-то он сказал одному севастопольскому подводнику, двадцать пять лет отдавшему служению на Черном море, что «Крым нужно защищать от военных», на что гость издал звериный рык: «ЫЫЫЫЫЫЫЫ».

У него были огромные руки.

В одну из ночей из его бежевой «копейки» вытащили аккумулятор. Но воры признали его слишком старым и бросили неподалеку. После этого происшествия он подавал на машину повышенное напряжение через трансформатор. Чтобы у воров не было шансов.

«А можно вора ранить, а не убить?» – интересовался я. – «Нет. Надо убить», – смеялся дедушка.

Я, конечно, не столько о ворах, сколько о своей судьбе справлялся. Когда в гараж, в самую глубь, закатывался мячик, которым мы играли, нужно было туда лезть.

Как и положено ребенку, высунув кончик языка, я стелился по тыльной стороне гаража и шел приставными шажками, спиной задевая пустые канистры, масляные воронки желтого цвета и завороженно глядя на гладкую бежевую машину смерти. Сверху на все это смотрели лыжи. Из старых лыж полагалось делать луки.

Он говорил: «Больше всего на свете я боюсь скучающих людей».

И мы не скучали.

На этом письмо заканчивалось, но было и то, что я не мог ей рассказать. Что иногда, несмотря на его деспотичность, я чувствовал особенно короткую дистанцию. Я был в том возрасте, когда еще не знал, что я троечник, однако я мог порассуждать с ним, например, о подсознании или сновидениях. Мысли маленького Глеба о мирах, сокрытых в нас, он великодушно поддерживал кивком (глубоким, до появления второго подбородка). Также от него я узнал житейские тонкости: «Не хочешь чистить зубы с утра – съешь яблоко», «Вкусное – значит опасное».

А еще дедушка был ответственен за частичную ликвидацию нашей половой безграмотности.

У него, как и у любого сверхчеловека, было особое отношение к тому, что другие считали потаенным. Однажды случилось так, что мы, два брата (одному десять, другому одиннадцать), сидели за столом, и вошел 75-летний дедушка с другом Виталием (тот гостил у нас летом) и начал делиться своим впечатлением дня с бабушкой Любой.

– Любочка, представляешь, мы с Виталием идем по пляжу, а там стоит куча народа. Мы подошли поближе, а оказалось – эти люди обступили совокупляющуюся пару!

Любочка попыталась как-то сгладить непоправимое.

– Рома, не неси чушь, перестань!

– Да нет, это правда! Виталий, подтверди!

Подошел Виталий. Кудрявый старичок, почесывая пузо, с восторгом подтвердил, не обращая на нас внимания:

– Да, Люба, все именно так и было! Они лежали на лежаке, и он вводил свой член ей во влагалище, богом клянусь!

Мы смотрели на них, ловя каждое слово, чтобы потом смеяться до спазмов в животе, периодически беря самые высокие ноты.

Дедушка был единственным взрослым, который понимал, зачем мы с младшим братом смотрим телевизор в общем зале после двенадцати и почему резко выключаем его при появлении взрослых. Заходя в комнату, он говорил: «Можете включать обратно». По НТВ показывали хоть и достаточно цензурированную, но все же эротику. Дедушка пояснял, что женское тело прекрасно, и порой нет никакого смысла скрывать это за тряпками.

Еще однажды дедушка поехал забирать нашего старшего брата из школы. Мы с Лешей подсели в его машину, легкомысленно желая прокатиться по городу и заодно разграбить его бардачок. Там иногда встречались какие-нибудь завалявшиеся сладости, выгодно отличавшиеся от дешевых конфет, бессменно стоявших дома на кухонном столе и призванных символизировать изобилие. В этот раз были найдены чупа-чупс и кокосовый батончик. Пока мы с Лешей делили награбленное и ждали Рому из школы, дедушка решил, что настало время нам узнать о проститутках в Америке. Он рассказал, как его коллега по научной работе однажды проговорился в курилке, что необходимо хоть раз в жизни попробовать переспать с темнокожей женщиной. Коллега аргументировал это тем, что груди у темнокожих холодные при любой температуре окружающей среды. Так что дедушка, оказавшись в США в жару, гонимый духом исследовательского интереса, кинулся искать девушек для удовольствия с темным цветом кожи.

– И как, холодные? – спросил я, предварительно вынув чупа-чупс.

– Холодные, – подтвердил дедушка.

– А как же бабушка? – поинтересовался Леша.

Дедушка пояснил, что если мужчине долгое время ни с кем не спать, то случится страшный спермотоксикоз, от которого мужчина может просто умереть. Так что он был вынужден воспользоваться услугами проституток, чтобы спасти себе жизнь – в том числе и для бабушки.

Раз уж были подняты такие острые темы, я решил уточнить, кто такие голубые. Дедушка ответил, что это мужчины, которые любят друг друга, и тут же привел пример:

– Ну вот, например, мы с Виталием – голубые.

Дедушка был склонен к гиперболизации, и едва ли их физический контакт был возможен. Но именно в силу такой категоричной подачи мы с детства выработали у себя толерантность.

Бабушкину сестру, в то время очень увлекшуюся политиком Гайдаром, дедушка осаживал, утверждая, что Гайдар ей «нравится сексуально».

От того щеки семидесятилетней сестры начинали трястись, и эта милая бабушка, которую мы очень любили, убегала в свою комнату, чтобы не обрушить на него свой праведный гнев.

Но дерзости на сексуальную тему были свойственны не только самому дедушке – в конце концов, у него были дети и внуки. Когда он нашел два очень старых телефонных аппарата и сделал связку между своей комнатой и бабушкиной – для изолированных бесед и экстренных вызовов, – Рома назвал это изобретение «секс по телефону».

* * *

Впрочем, даже несмотря на то, что значительную часть я утаил, Эля была достаточно сильно тронута моим письмом. С него и завязалась переписка. У меня – более продолжительная, чем у брата. Леша в том году нашел свою будущую жену. С ней он первым же летом съездил в Анапу и с ней же посетил наших друзей, одну из половинок семьи, теперь уже основательно поселившихся в южном городе. Оттуда и привез новость о странностях в Элином поведении. Он сказал, что когда она вошла и увидела его с девушкой, в ярости выбежала и со всей силы хлопнула дверью.

Говорило ли это о том, что у Эли были виды на Лешу? Что она за ту поездку влюбилась в него? Может, она выслала два письма – мне и брату, чтобы закамуфлировать свои чувства к нему?

Наша переписка бумажными письмами заставляла меня перепачкать кучу черновиков, текст с которых я вбивал в программу Word, чтобы обнаружить очевидные ошибки. Только после этого я мог начинать писать начисто.

Но особое наслаждение я получал, когда приходило письмо от нее. Это случалось внезапно и, что меня больше всего радовало, не зависело от событий моей петербургской жизни. Просто в какой-то момент в окошке нашего самодельного почтового ящика вдруг начинало что-то белеть. Это был цвет моей радости.

Впрочем, длилась она до тех пор, пока я не начинал читать письмо. Убористый почерк был настолько труден для восприятия, что после краткого наслаждения наступали мучительные часы расшифровки. Каждый раз этот труд сопровождался чувственными метаниями, так как при подборе вероятных слов всплывал разнообразный ворох версий и возможных поворотов в повествовании. На третьей странице мои глаза превращались в пупки, и тогда я падал навзничь на ковер и клал письмо себе на лицо, вдыхая запах бумаги и чернил.

* * *

Следующей весной, когда мое отчисление из университета стало неминуемым (в связи с принципиальностью сразу нескольких преподавателей), я задумал не дожидаться всех этих унизительных испытаний в виде коллоквиумов и экзаменов, а просто поехать в Анапу (на взятые в долг деньги), пожить у друзей, посмотреть на море и передать письмо Эле лично.

Если быть точным – то довлюбиться в нее. Я спросил: «Что тебе привезти из Питера?», и она написала: «Привези мне подарок».

Я был счастлив от этих слов. Несколько дней ломал голову. Решение было найдено. Нужно привезти ей зонт с изображениями нашего города – это будет гроссмейстерский ход. Я вновь хотел проверить ее чувственную отзывчивость. Ведь это не просто зонт – я объясню ей, что это прибор, который позволит обратить анапский дождь в петербургский, достаточно взглянуть наверх.

Теперь, если она не полюбит меня, решил я, значит она моей любви не стоит.

Из окна поезда я наблюдал метаморфозу пробуждения природы. Следил, как голый, грязный питерский апрель двигается к пышному анапскому. Менялся даже асфальт платформ, он становился мягче, делался доступным для обоняния. Полноценная поздняя весна явила себя в три часа ночи. Я вышел на платформу. Фонари освещали лишь часть деревьев, но даже этой зелени было достаточно для моего восторга. Затем подул ветер, и я услышал позабытый шум листьев, сообщавших о величине своих владельцев. Договорившись с помятым таксистом, я доехал до дома Эли, где также жили наши общие друзья, и оставил у них вещи. За разговором рассвело, и, прежде чем направиться к Эле, я решил еще немного насладиться предвкушением встречи.

Я прошел до моря под стрекот анапских цикад, потом повернул обратно, и где-то на выходе с набережной меня остановила фраза:

– Мне доложили, что ты приехал. Но почему ты сразу не пришел?

Эля была в нежно-голубых джинсах, розоватом худи и белых кроссовках. Я не нашел сразу, что ответить.

Я подошел и обнял ее. Благодаря тому, что Эля стояла на камне, она была всего лишь на голову ниже меня.

– Не поранилась?

– Ты про что?

– Мои ключицы остры.

– Я вообще обниматься не очень, – сказала она.

– А что ты любишь?

– Паркур.

– Любишь обниматься со зданиями?

– Больше, чем с людьми.

– Ну извини.

– Ничего.

Мы сидели на пыльном бордюре. Я вручил Эле подарок, тут же пытаясь считать ее реакцию. Она, будто заранее знала, что я привез, сказала теплое, но нейтральное «спасибо».

Потом мы дошли до моря, до дикого пляжа. Эля развернула зонт и скрылась под ним. Я хотел ее сфотографировать, но она пряталась от меня. Все превратилось в игру.

Затем я подсел к ней на очень колкий пористый камень и тут же понял, что, пока мы будем говорить, мне придется часто елозить задом. Но Эля внезапно сказала:

– Слушай, извини, мне нужно бежать. Спишемся!

Ее уход сильно меня обескуражил. Было ли это связано с ее внезапной потерей интереса ко мне? Или с какими-то другими, физиологическими делами? Может, у нее болела голова?

Я вспомнил Горького, который описывал свое первое свидание с возлюбленной. Под конец встречи он случайно уколол себя большой булавкой, которая держала штаны, и, истекая кровью, не сдвинулся с места – вместо того, чтобы проводить девушку. Может, и тут что-то такое? А может, от меня так сильно несло девственностью, что в моем обществе сложно было находиться?

Но, может, все еще проще и хуже: на своей территории она чувствует и ведет себя иначе. Не будешь же в гостях демонстрировать всех своих демонов. Тогда, на озере или у нас дома, ей сложно было внезапно убежать, а здесь у нее свой распорядок и все такое. Видимо, мне нужно менять тактику общения. Нужно задавать больше вопросов о ней (вопреки моей нарциссической природе), чтобы она наконец почувствовала мой интерес.