РАЙСКАЯ ОБИТЕЛЬ. Сборник новелл

Леня злорадно заглядывал в мои глаза, пытаясь разглядеть там испуг.

Я выдержал этот подленький взгляд ябеды, ответил:

– Так и что? Придет?

– Ну, так я пойду, скажу Надежде Григорьевне, чтобы вона не волновалась?

Очколяс, не дождавшись согласия, бросился в учительскую. Вскоре оттуда вышел, припадая на протез вместо левой ноги (ногу учитель потерял на фронте), классный руководитель, учитель истории, Трофим Петрович. Он жестом махнул рукой, поманил Меня. Я с замирающим сердцем двинулся в учительскую.

Там была Надежда Григорьевна и другие учителя, Трофим Петрович начал тоном полицая:

– Ты знаешь, что ты уже в шестом классе? Ты уже не маленький и должен отвечать за свои поступки!

Классный руководитель выдержал паузу, затем продолжил, он любил читать нотации:

– Почему ты не вызвал мамку в школу?!

Мне от нервного напряжения свело челюсть.

– А, так ти ухмыляешься. Ехидно смеешься над нами? Что, тебе законы поведения не писаны?! Собирайся из школы и без матери сюда не приходи!

Чуть не плача я выбежал с учительской, и первое время думал, вообще, не являться домой. Но, собирая книги в портфель, подумал, что от случившегося не уйти. Собрался домой. В дверях столкнулся с учителем географии, который спешил к нам на урок и не был на разборках.

– Ты куда собрался?

– Иван Панасович, спросите у Трофима Петровича?

– Ты как со мной разговариваешь?! – загораживая дорогу, наступал Иван Панасович на меня, – Чтоб матерь завтра ж была в школе!

– Хорошо, – ответил я, – А сейчас дайте пройти?

И я бросился к выходу. Дома решил все рассказать матери. Но мать уже ждала меня с розгой в руке. С криком набросилась:

– Что это мне рассказывают Очколясы? А, я тебя спрашиваю, падлюка ты?! – розга молнией сверкнула в воздухе и с частотой автоматной очереди обрушивалась на плечи, лицо, руки, спину, больно кусаясь и не щадя.

– Они сегодня сказали, чтоб ты пришла. – Матери, казалось, этого только и нужно было. Она взвизгнула, как ужаленный щенок, и бросилась прочь на улицу. Я испугался, посмотрел на затихшую у печки бабушку.

– На, садись за стол. Поешь, как следует. А там видно будет. – Хозяйским тоном заговорила бабушка.

И я успокоился, принялся за еду…

Мать пришла через два часа. Тихая, присмиревшая. Подошла ко мне испуганному, и прижала меня к остро пахнувшему задушливым потом пиджаку. Погладила по голове и тихо сказала:

– Теперь уже не вызовут. Можешь ходить спокойно. А если будут звать снова, скажи, что я им снова устрою, но теперь с прокурором. – Намек на генерального прокурора СССР Романа Андреевича Руденка, с которым мать была хорошо знакома еще с ее депутатских времен в Верховном Совете УССР.

Я долго повторял в уме незнакомое слово «прокурор», чтобы озвучить в случае чего назойливым учителям, когда спросят.

В школе учителя старались не смотреть в мою сторону. При моем появлении Надежда Григорьевна с бледной превратилась в пунцовую. Худое лицо ее залил румянец, и так остался на лице до конца урока, а глаза покраснели.

Но после урока Украинского языка, Трофим Петрович вызвал меня в учительскую.

– Что ты наговорил матери, что вона тут чуть не сожгла школу?

Удивленно открыв глаза, я серьезно возразил:

– У неё даже спичек не было. Где она взяла огонь? – искренне сказал я.

– А так вы с ней заодно?! – заорал контуженым голосом инвалид Великой Отечественной Войны.

Я улыбнулся приветливой улыбкой, стараясь показать, что мне влетело, как следует от матери, но истерический вопль учителя заставил меня не отвечать.

– Вон! Вон! Вон из учительской!

Я рванул дверь и пулей вылетел в коридор, даже не заметил, что открывшаяся дверь ударила по носу Очколяса Леню, подслушивающего, о чем там крик. В коридоре возле своего класса я собрал свои мысли воедино и понял, что меня не погнали со школы, выгнали только за пределы учительской. Я вошел в класс и тихо сел на свое место. Следом зашел с клочком окровавленной ваты в носу Очколяс Леня.

Урок географии начался. Вел его Иван Панасович, так как он был вместо урока истории. Учителя истории Трофима Петровича в это время хватил сердечный приступ. Он поболел еще несколько дней и вернулся в школу, но от классного руководителя шестого класса, в котором я учился, отказался. Нашим классным руководителем стал учитель географии Иван Панасович. Учитель географии был влюблен в свою профессию. Он любил эти места. Историю происхождения села. И с теплотой относился к детям. Он любил походы по родному краю, и часто на школьных каникулах водил школьников по туристическим тропам. С приходом в шестой класс Ивана Панасовича началась новая страница в жизни шестого класса и школьников. Ивану Панасовичу, его походам по родному краю, посвящено мое стихотворение «Старый Рюкзак».

***Старый Рюкзак***

Старый Рюкзак заплесневелый послушай,

Помнишь, как пили горячий из кружек,

Чай заварной из смородины дикой

Мы на привале в походе под липой.

Помнишь, подружку мою синеокую,

Как подвернув, она правую ногу

Шла, ухватившись за шею мою,

Словно боец, получивший в бою

Рану за подвиги. Я вообразил,

Будто из леса враг нам грозил.

Вот он крадется по нашим стопам,

Скорее вперед! Друзья наши там!

И побеждая усталость—врага

Шел я вперед, обгоняя врага.

Два рюкзака на себе волоча,

Да на нее: – Не стони! – Лишь ворча.

Как хорошо на привале вздохнуть.

Нос от усталости в бок твой уткнуть.

И замереть, не дыша, отдохнуть.

Думать, что мне удалось победить.

Помнишь, мой старый Рюкзак дорогой,

Как от грозы мы бежали гурьбой.

К лесу скорее, скорее туда,

Кров под листвой нас укроет всегда.

И все до нитки, промокнув, дрожа,

Чуть лишь грозу и буран переждав,

Бросились ветки сухие ломать,

И с нетерпеньем костер разжигать.

Жались и грелись от дыма слеза.

Помнишь, как наши смеялись глаза.

Помнишь, как жалась всем телом, дрожа

Моя подружка, а вы сторожа,

Нас ограждали от тесного круга.

Сбросив на землю зеленого луга,

Вас рюкзаки, мы теснее присели

И наши руки вместе согрели.

Старый Рюкзак, я давно тебя бросил,

Жизнь ты большую походную прожил.

И вот теперь позабытый, ненужный

Тут прозябаешь, и с Плесенью дружишь.

Пришла весна. Молодая травка пробивалась сквозь прошлогоднюю листву и первые листочки на березе окрасились в светло салатовый цвет, еще не успев позеленеть. Стояли пасмурные и прохладные дни. Наша корова Зорька, долго не была на выпасе и, чувствуя весну, жалобно мычала в хлеву. Мать беспокоилась за нее и говорила бабушке, что может сгореть молоко, и она перестанет доиться.

– А, что Очколяс Вася не гоняет коров на пастбище? – спрашивала бабушка мать.

– Я у Гани спрашивала, почему Вася не выгоняет стадо? Она мне сказала, что он болеет и не может, пока не поправиться.

– А что другие пастухи? – наседала бабушка.

– Другие не хотят. Говорят что его очередь, вот и все. Сегодня воскресный день, Валик дома. В школу ему, а ж завтра, то пусть выгонит. И меня на работу вызвали, там, около базы есть хороший выпас на Чистом Озере, уже хорошая трава выросла.

– Куда ж в такую погоду? – озабочено спрашивала бабушка.

– Только облачно, дождя нет. А как пойдет дождь, то погонит обратно. Я буду до обеда на работе, надо отпустить яблоки в магазины в Киев и все. Пускай гонит Зорьку, а я приду позднее, надо еще в контору зайти. – И, обращаясь ко мне, – Ты знаешь, где там Купина около Чистого Озера?

Я ту местность знал очень хорошо. Мы даже на Купине ловили одюшок с Колей Бабченком. Неприметная старица, с хорошей впадиной с небольшим озерцом, на середине которого, плавал островок из плотно переплетенных водорослей. Вода в том озерце была всегда теплой и зимой и летом, а берега были покрыты хорошей и сочной травой. Озерце приобрело свое название от плавающего островка на нем купина. Местная легенда гласит, что, когда-то в запорожские времена проходил там Казацкий Шлях на Киев, и стояла небольшая деревянная церковь, где время от времени ставили свечки Пресвятой Богородице, молились проезжие люди об удаче и легком пути. И вот однажды ночью провалилась с 30 Апреля на 1 Мая, в Вальпургиеву Ночь, земля провалилась и церковь ушла глубоко под землю, а на месте, где была церковь, образовалось бездонное озеро. Кого не спроси об озере Купина, старые жители в Шпитьках расскажут эту легенду. Мы с Колей Бабченком однажды решили проверить глубину озерка. Специально в парке нарезали длинных веток из кустов лесных орехов. И договорились, если кто будет спрашивать, зачем вам столько палок, скажем, рыбу ловить на удочки. И вот я взобрался на купину с длинными палками, слушая советы Коли:

– Ты не стой на одному месте, а ходи, чтоб не провалится. – Он подавал мне длинные палки на островок с берега. Я связывал их вместе, передвигаясь по мягкому, плавающему настилу островка из корней водорослей и опускал в воду, пытаясь достать дно. Но двух метровые палки уходили она за другой вниз, не нащупывая дна. Когда третья связка уперлась во что-то твердое. Я стал вынимать палки. Третья нижняя была вся грязная от мглистого дна. И я понял, что она просто согнулась в месте связки и залегла в илистое дно. Так что глубина озерка, по моим подсчетам была не бездонной, а около двух, двух с половиной метров. Коля философски заметил:

– Так замуслило дно. Что прошло триста с не большим года.

Мы наловили мелкой рыбешки на удочки и ушли домой, храня полную конспирацию, что бы не влетело от родителей.

Итак, я выгнал Зорьку, подождал мать. И мы вместе пошли до поворота в совхозную контору. Мать повернула в сторону конторы, куда я часто ходил в свой детский сад. Я погнал Зорьку в сторону овощной базы, где работала моя мать заведующей этой базой одновременно и кладовщицей за семьдесят пять рублей в месяц. Заведующая имела зарплату пятьдесят пять рублей, кладовщица сорок пять, а поскольку мать совмещала эти должности, то ей платили семьдесят пять рублей.

Свинцовые тучи низко стелились к земле. По каменной мостовой, дорога построена еще со времен сахарозаводчика Терещенко. И вот я в сапогах сшитых дедушкой Григорием, гнал свою Зорьку вдоль заборов домиков односельчан. Навстречу шла знакомая работница овощной базы с двумя ведрами Колодяжной воды.

– Валик, это ты? Куда ты в такую погоду гонишь бедную корову. Её ж сдует, если будет есть мокрую траву.

Я не выдержал, что бы ни ответить. Мне и так было не по себе. А тут еще стал моросить мелкий дождик, мрячка, как мы называли эту небесную морось.

– Что я могу сделать? Мамка сказала выгнать Зорьку пастись, сказала это мне, чтобы гнал корову, а то Вася Очколяс заболел.

– Что, заболел? Он не хочет, сказала его мать. Не может выгнать из дома. Говорит, что Вася хочет, что бы платили по рубль пятьдесят в месяц за корову, что за копейки гнать стадо не будет. А ты гони корову обратно, иначе подохнет, как сдует, увидите.

– Не сдует. А как мать сказала так я и сделаю. – И я погнал Зорьку дальше. И только услышал в след сердобольную хозяйку:

– Не жаль ни дитяти, ни коровы. В такую погоду хороший хозяин собаки не прогонит со двора.

В природном овражке, поросшем сочной зеленой травой, с озерцом по середине, мы остановились и Зорька стала пастись на влажной траве. Вскоре она остановилась и стала жевать жвачку. Мне было холодно. Мелкий моросивший дождик и сырость проникали под мой пиджачок и свитер, было только тепло в ноги, которые я тщательно завернул в онучи и надел сапоги. Зорька легла на траву и продолжала жевать жвачку, вздыхая, как человек. Чтобы как то согреться, я присел рядом и притиснулся спиной к теплой туше животного. Мне стало теплее. Корова вздыхала и смотрела на меня своими увлажнившимися добрыми глазами. И в эту минуту мне показалось, что она плачет, жалея меня. Я ближе притиснулся к Зорьке. И, как бы, в подтверждение этих чувств, Зорька лизнула меня в щеку. От ее шершавого языка, остались на моей щеке царапины. Своей коровьей любовью ко мне, мальчику, забредшему невесть в какую даль под струями моросившего и холодного дождя, как бы сказала: – «Не горюй, мальчик, у тебя все будет хорошо». У бока коровы было тепло. Но, я не мог, как следует согреться, поворачиваясь, то спиной, то своим боком к ее боку. Так и застала меня мать. Она несла в руках хлесткую вербную розгу. Я подумал, что мне вот в эту минуту сейчас влетит. А за что? Так мать всегда найдет за что. Но на этот раз она только сказала:

– Вот хорошо, что я не послушала Лены, что носила воду с колодезя, что я погнал Зорьку домой, говорила она мне.

На следующий день, я ушел в школу. У меня текло из носа, и я чихал. День выдался солнечным и прохладным, какие бывают ранней весной в середине мая. Когда я вернулся со школы, во дворе увидел Виктора, мужа Нюськи и привязанную к старому шелковичному дереву Зорьку. У коровы были непомерно вздутые бока. Она стонала, как человек, и время от времени жалобно мычала. Витька просунул в пасть коровы качалку, которой бабушка раскатывает тесто, привязал концы качалки веревкой к рогам коровы, которая изо всех сил, орудовала языком, пытаясь вытолкнуть качалку изо рта. Глаза Зорьки были выпучены от ужаса, полны слез, которые ручьями текли из глаз. Витька принес бутылку подсолнечного масла и стал через больничную клизму, самотеком, вливать в Зорькину пасть. Корова вынужденно через силу глотала масло. Когда вся бутылка была израсходована, Витька закатал рукав правой руки. Затем сказал мне:

– Погуляй, я пойду в дом, через минуту выйду, чтоб бабушка мне помогла.

Витьки довольно долго не было, мне казалось, что мучения Зорьки будут продолжаться вечно. Она косилась плачущим глазом в мою сторону, как бы прося защиты, вздыхала и жалобно мычала, пытаясь выплюнуть качалку, но все было напрасно. Вскоре появился Витька, сообщив:

– Бабушка сказала, что не выйдет. Что не может смотреть, как бедная корова мучается.

От него несло самогоном. Я понял, что стакан не меньше потянул он для успешного лечения Зорьки от вздутия желудка. А чтоб был предлог выпить, придумал позвать на подмогу бабушку. Далее он открыл наш нужник, и закатанная рука проникла в отверстие уборной. В этот миг мне стало понятно, что на трезвую голову никто не сможет этого проделать. Зачерпнув изрядное количество вонючих испражнений, он поднес ко рту бедного животного и стал рукой пихать фекалии корове в глотку. Так продолжалось три раза. Затем он пошел к заблаговременно вынесенному помойному ведру с налитой в него водой и там тщательно сполоснул руку. Потом попросил меня слить из кружки, и уже чистой водой с мылом тщательно вымыл руки. Теперь от него несло не только водкой, но и густым запахом фекалий. Корова начала громко выпускать из пасти вздутия. Комки жвачки вылетали вместе с содержимым желудка, а из заднего прохода выходил кал в вперемешку с громкими выхлопами газов. Вскоре она сдулась и стала походить на измученную тощую скотину, которую не кормили ну по-крайний мере с месяц. А Витька, уже пьяным голосом говорил мне:

– Смотри, только не давай ей лечь, а то в хлев не попадет и будет всю ночь лежать на улице, может простудиться.

Он начал отвязывать ее от шелковицы. А я хлестал ее хворостиной, не давая лечь.

– Веди в хлев. Там я сниму качалку.

Из коровьей пасти несло густым запахом фекалий. Тошнота подступала к моему горлу. Набрав полные легкие воздуха, я загнал Зорьку в стойло. Она сразу же упала на колени, затем улеглась. Витька зашел следом, шатаясь от выпитого самогона. Я выбежал на воздух, и жадно хватал свежий, чистый воздух открытым ртом. Зорька была спасена…

Уроки географии стали проходить интересно. Иван Панасович рассказывал о далеких странах, морских путешественниках и об географических открытиях. От него я впервые узнал, что Земля круглая, а звезды в ночном небе не что иное, как далекие солнца.

Первым знакомством с астрономией был поход вечером в поле за село. Полная Луна светила как днем. В школе был телескоп и, установив его на видном, не затемненном деревьями участке за селом, учитель показал Луну и рассказал о ней детям. Впервые ученики поняли, что Луна имеет кратеры и их хорошо видно с Земли в телескоп.

Таинственный бледный свет Луны освещал притихшие лица школьников. В глазах светилось любопытство, и все ожидали тайны. Вот раскроется пространство и неизвестность протянет руку, позовет вдаль, чтобы оттуда из глубин Космоса взглянуть на нашу Землю так, как дети сейчас смотрят на Луну. Учитель только мельком намекнул ученикам о будоражащем чувстве таинственного, этим познавательным, специально запланированным по школьной программе вечером.

Поглядев каждый в телескоп, ученики гурьбой побрели в село, по домам. Первый дом был Шуры. Она окликнула меня. Очевидно, девушке хотелось, чтобы он задержался ради нее. С окон ее дома доносилась песня Эдиты Пьехи, что-то про любовь.

Но я, переживший столько неприятностей в школе, истерику матери и колкие немые взгляды окружающих, комплексовал. Я предпочел пройти мимо, сделать вид, что увлечен разговорами с ребятами о кино, о предстоящих обещанных учителем походах, что не расслышал. Дома я взглянул на Луну и с тайным трепетом подумал об оклике Шуры. Но, подавив в себе всякие чувства, вошел в дом. Позже я пронесу этот окрик одноклассницы сквозь годы и хоть никогда мы не были так близки, как в тот запомнившийся вечер, всеже посвящу Шуре стихи о моей воображаемой дружбе с девушкой. Вот это произведение, написанное в память о школе, и, конечно же, о Фесич Шуре:

***Школьная записка…***

На клочке бумаги из тетрадки

Ты две строчки написала мне.

Через годы, так горьки и сладки,

На клочке бумаги из тетрадки:

«Приходи учить урок ко мне!»

Снова вместе. Ты стоишь, как прежде.

Так же челка смотрит у виска.

Не по росту, в простенькой одежде,

У порога школьного, как прежде,

Я встречаю школьницу тебя.

Мы идем учить уроки вместе,

Нам каштаны раздают плоды.

Тополя застыли в строгой чести,

Мы идем из школы снова вместе

К дому, где в листве нас ждут труды.

Облетели листья на деревьях.

Вот Зима пришла и холода.

А Весна нам распахнула двери

Математики заумной дебри

Унесла весенняя вода.

У порога школы мы расстались

С легкостью подобною ветрам.

Все, о чем с тобою нам мечталось,

Время непокорное металось,

Я нашел наперекор ветрам.

Я нашел и песни и палатки,

И мороз Сибири и тайги.

Только снов мгновения так кратки,

В тишине ночной палатки,

Я желал твоей большой Любви.

Вспоминал я с трепетом уроки.

Двойки, слезы и твои глаза.

На щеке, подружки синеокой,

За мои не знавшие уроки,

Как дрожит прозрачная слеза.

Десять лет уже прошло, промчалось,

Промелькнуло время за окном.

Мне легко расстаться так казалось.

И легко о будущем мечталось,

Вспоминается с тоскою о былом.

На клочке бумаги пожелтевшей

Ты две строчки написала мне,

Времени наперекор летевшей,

На клочке бумаги пожелтевшей:

«Приходи учить урок ко мне!»

Глава одиннадцатая

Лето. Каникулы. Мне девять лет. Я провожу лето дома. Среди цветущих пион, роз, яблок и слив. Среди луж и увлекательных историй, выдуманных и рассказывающих Еременком Колей в кругу соседских мальчиков. Вишневые сады были всюду во дворах соседей. И мы гурьбой, то там, то тут, собирались и лазили по деревьям. Помогали взрослым убирать вишневый урожай. Взрослые, затем, возили корзины с вишнями на базар. Но такая дружба не прерывалась и сплачивалась рассказчиком Колей. Невероятные приключения роились в его маленькой голове, и, мы, мальчишки, открыв рты, слушали и смеялись до слез. А когда делать было нечего и слушать не хотелось, потому что дождь кончился и можно бегать по лужам. Бегали, по теплой воде босиком, обрызгиваясь с ног до головы. Запускались парусные кораблики в далекие страны.

Много детских игр знали мы.

А в парке пели птицы. По дороге громыхали подводы, мычали вдалеке коровы, до мальчишек никому не было дела. Прекрасная пора, все-таки детство.

Наш дом стоит по соседству с Сениловым Володей и Валей. Володя был умным и сообразительным мальчиком, он был почти уже взрослым, старше от меня на два года, а Валя старше на год. Через дорогу, прямо напротив моего дома колхозный сад, и там размещалась совхозная пасека. Пчелы жужжали в кронах душистых лип, сновали по цветам, собирая пыльцу. В один из летних июльских дней стояла жаркая погода. Я вышел в огород, поискать чего-нибудь и увидел через забор Валю. Она была в одном купальнике. Мне вдруг захотелось увидеть ее голой, и я подошел к забору.

– Привет! – Поздоровался я.

– Здравствуй! – Ответила она.

– А где Вовка?

– Он в Киеве с мамкой. А ты что делаешь? – спросила Валя.

– Так, ничего.

– То может, пойдем яблока красть в сад. – Предложила девочка.

Я обрадовался этому, и мы пролезли в дырку в заборе, которую Вальке показал Володька. Мы очутились под яблоней раннего сорта. В траве под яблоней было много паданок. От нападавших на траву яблок исходил аромат спелых фруктовых плодов, и всюду сновали пчелы и осы на гнилушках. Я предложил собирать паданку, указывая на сновавших кругом пчел и ос. Валька боялась их, и сразу же ей захотелось подальше держаться от летающих жал. Она быстро сказала:

– Он там, дальше есть вкусная яблоня. – Указывая вглубь сада. От того, что мы были в чужом колхозном саду, чувство опасности и постоянной настороженности возбуждало во мне низменный инстинкт, не успевший еще, как следует, оформиться и созреть. Я почувствовал влечение и страстное желание увидеть плоть девочки, задыхаясь от волнения, подошел ближе к ней и дрожащим голосом сказал:

– Послушай, покажи мне свою киску? – Я не смотрел на девочку, но та молчала, делая вид, что не слышит.

– Ты меня слышишь? – повторил я свой вопрос.

– Слышу! – Ответила девочка. Ее, налитые созревающие груди тринадцатилетней девочки уже хорошо выступали остротой сосков и округлостью.

– Ну, покажи. Тут нет никого.

Она снова молчала, тогда чтобы ее как-то достать я добавил:

– Я тебе свою покажу. Смотри! – и, расстегнув штаны, я достал свой торчащий член.

И тут девочка откинула часть купальника, демонстрируя свою плоть, покрывшуюся на удивление мальчика девичьим пушком из черных кудряшек. Она и я были крайне возбуждены и задыхались от волнения. Я подошел ближе, сказал:

– Давай, как папа с мамкой делают. Попробуем.

– А как? – спросила девочка.

– Ты ложись вот сюда на сено. А я сверху. Только, только киску открой, ну сними с неё, отодвинь купальник.

Валя легла, а я стал прицеливаться, но ее лобок был так неудобно расположен, что нельзя было никак воспользоваться сладостью запретного плода.

Вдруг из кустов выскочила целая гурьба мальчишек. И улюлюкая стали смеяться над застигшими врасплох «любовниками». Девочка и я бросились друг от друга в разные стороны. Больше нас никто и никогда не видел вместе. Я стал первым героем сердцеедом. Меня старшие мальчики зауважали за это и стали солидно приглашать в свои компании. Угощать сигаретами в надежде, что я расколюсь и расскажу о своей первой забаве. Но я молчал. И это предавало интригующей загадочности в моем первом опыте. Эти слухи дошли до Шуры. И она зачастила к Вале. Валя и Шура стали закадычными подругами, и в мой адрес полетели колкости и насмешки со стороны подруг.

Меня это злило и доставало, и я часто жаловался брату Вальки. Вовка, скотина, на мои жалобы только хихикал, ничего не отвечая. А, когда отпираться ему было уже совсем не куда, наставительно говорил:

– Валик ты извини, но это ж моя сестра. Я не могу с ней ругаться.

И поддерживал свой имидж союзника вредных девчонок. А мне так хотелось дружбы. Так хотелось с кем-нибудь быть в хороших дружеских отношениях. И я часто себя ловил на мысли, что проходят дни и недели, а друга нет. Одиночество тягостно и страшно опутывало меня и когда, это было нестерпимым, я глядел на петушка. Подходил к нему, ловил его и гладил у петушиной шеи перья. Петух старался вырваться, затем, наступал на меня, бросался, как собака на вора, и игра начиналась. Одиночество исчезало, на смену приходил азарт охотника.

Я учился побеждать одиночество. От этого я ставал холодным эгоистом для близких людей но, близкие делали все, чтобы оттолкнуть меня от себя, при случае унизить, посмеяться, возбуждая и принуждая к защитной реакции. И я перестал замечать окружающих, презирая, и порой сам насмехался над ними. Взрослея, стал интересоваться развитием силы, чтобы защищаться и уметь давать сдачи. Известные спортсмены того времени, делились своим опытом, в различного рода брошюрах. В них предлагались комплексы упражнений с гантелями для развития силы и выносливости. И я, будучи в восьмом классе купил в магазине спорттовары гантели и брошюру с комплексом упражнений. Но это будет позже, а пока у меня каникулы и я только перешел в четвертый класс Шпитьковский Средней Школы…