Дон-Аминадо. Литературный портрет

Но этих слов в веках не различаю.

А вот что из меня начнет расти лопух:

Я – знаю.

И кто порукою, что верен идеал?

Что станет человечеству привольно?!

Где мера сущего?! – Грядите, генерал!..

На десять лет! И мне, и вам—довольно!

1920

ПРО БЕЛОГО БЫЧКА

Мы будем каяться пятнадцать лет подряд.

С остервенением. С упорным сладострастьем.

Мы разведем такой чернильный яд

И будем льстить с таким подобострастьем

Державному Хозяину Земли,

Как говорит крылатое реченье,

Что нас самих, распластанных в пыли,

Стошнит и даже вырвет в заключенье.

Мы станем чистить, строить и тесать.

И сыпать рожь в прохладный зев амбаров.

Славянской вязью вывески писать

И вожделеть кипящих самоваров.

Мы будем ненавидеть Кременчуг

За то, что в нем не собиралось вече.

Нам станет чужд и неприятен юг

За южные неправильности речи.

Зато какой-нибудь Валдай или Торжок

Внушат немалые восторги драматургам.

И умилит нас каждый пирожок

В Клину, между Москвой и Петербургом.

Так протекут и так пройдут года:

Корявый зуб поддерживает пломба.

Наступит мир. И только иногда

Взорвется освежающая бомба.

Потом опять увязнет ноготок.

И станет скучен самовар московский.

И лихача, ватрушку и Восток

Нежданно выбранит Димитрий Мережковский.

Потом… О, Господи, Ты только вездесущ

И волен надо всем преображеньем!

Но, чую, вновь от беловежских пущ

Пойдет начало с прежним продолженьем.

И вкруг оси опишет новый круг

История, бездарная, как бублик.

И вновь на линии Вапнярка—Кременчуг

Возникнет до семнадцати республик.

И чье-то право обрести в борьбе

Конгресс Труда попробует в Одессе.

Тогда, о, Господи, возьми меня к Себе,

Чтоб мне не быть на трудовом конгрессе!

1920

ОЧЕНЬ ПРОСТО

Дипломат, сочиняющий хартии,

Секретарь политической партии,

Полномочный министр Эстонии,

Представитель великой Ливонии,

Президент мексиканской республики,

И актер без театра и публики,

Петербургская барыня с дочками,

Эмигрант с нездоровыми почками,

И директор трамвая бельгийского,

Все… хотят возрожденья российского!

И поэтому нужно доказывать,

Распоясаться, плакать, рассказывать

Об единственной в мире возлюбленной,

Распростертой, распятой, загубленной,

Прокаженной и смрадной уродине,

О своей незадачливой родине,

Где теперь, в эти ночи пустынные,

Пахнут горечью травы полынные,

И цветут, и томятся, и маются,

По сырой по земле расстилаются.

1920

ПИСАНАЯ ТОРБА

Я не могу желать от генералов,

Чтоб каждый раз, в пороховом дыму,

Они республиканских идеалов

Являли прелести. Кому? и почему?!

Когда на смерть уходит полк казацкий,

Могу ль хотеть, чтоб каждый, на коне,

Припоминал, что думал Златовратский

О пользе просвещения в стране.

Есть критики: им нужно до зарезу,

Я говорю об этом, не смеясь,

Чтоб даже лошадь ржала Марсельезу,

В кавалерийскую атаку уносясь.

Да совершится все, что неизбежно:

Не мы творим историю веков.

Но как возвышенно, как пламенно, как нежно

Молюсь я о чуме для дураков!

1920

Бунин писал о «Дыме без отечества» как о книге «поминутно озаряемой умом, тонким талантом – едкий и холодный «дым без отечества, дым нашего пепелища … Аминадо он ест глаза иногда до слез».

В 1927г. выходит новый, прозаический сборник коротких зарисовок – рассказов о жизни «маленького человека» эмиграции.

С легкой руки Надежды Теффи русская эмиграция, расселившаяся на обоих берегах Сены, в Латинском квартале и в Пасси, получила название

«Городок». И вот что он из себя представлял:

«Городок был русский, и протекала через него речка, которая называлась Сеной. Поэтому жители городка так и говорили: – Живем худо, как собаки на Сене… Молодежь занималась извозом, люди зрелого возраста служили в трактирах: брюнеты в качестве цыган и кавказцев, блондины— малороссами. Женщины шили друг другу платья и делали шляпки, мужчины делали друг у друга долги. Остальную часть населения составляли министры и генералы. Все они писали мемуары; разница между ними заключалась в том, что одни мемуары писались от руки, другие на пишущей машинке. Со столицей мира жители городка не сливались, в музеи и галереи не заглядывали и плодами чужой культуры пользоваться не хотели…». И еще: «Русский Париж, это как большой губернский город. Только без губернатора. Университет, клубы, газеты, журналы, благотворительные балы, рестораны, магазины, пассажи, выставки, больницы, клиники, ясли и партии.

Все есть.

Академики, баритоны, писатели, читатели, банкиры, рабочие, студенты, медики, инженеры, шоферы, присяжные поверенные, танцоры, „джигиты“, зародыши и лидеры.

Все есть! И все русское!. За исключением театра, тюрьмы и кладбища. Которые французские».

Несколько фрагментов из сборника.

УРОКИ РУССКОЙ ИСТОРИИ. Таким образом, с 1926 года после P. X. и начинается история Зарубежного Русского Государства. Овладев Парижем и назвав его зарубежной матерью городов русских, вышеперечисленные племена определили размер дани и обложили друг друга.

ЭЛЕКТРИФИКАЦИЯ МОЗГОВЫХ ПОЛУШАРИЙ. Диктатором называется человек, умеющий диктовать. Все остальные пишут под диктовку и называются населением. Кто не желает подчиняться правилам правописания, высылается вон и называется эмигрантом. При диктатуре пролетариата правописание—новое, при едином диктаторе правописание—старое. Но эмигранты неизбежны при всех правописаниях.<…> Самое лучшее, когда диктатор из военных. <…>Он распустил парламент и особым декретом уничтожил дамские декольте. Через несколько дней страна расцвела.

РУКОВОДСТВО ДЛЯ НАЧИНАЮЩИХ. Сенька, подержи мои семечки, я ему морду набью. В этих простых словах ясно чувствуется отвращение к парламентаризму.

ЧЕМ НОЧЬ ТЕМНЕЙ… В противодействие Союзу Советских Республик в Париже образовался Союз Русских Дворян. Человек, происходящий по прямой линии от Руслана и Людмилы, имеющий в качестве одной бабушки Пиковую даму, а в качестве другой бабушки Аскольдову могилу, такой человек только презрительно пожмет плечами и закажет себе кафэ-натюр, и выпьет его за здоровье своих предков!.. Что может быть общего у прямого потомка Бахчисарайского фонтана с каким-то постным разночинцем, у которого, может быть, и совсем не было никаких родителей?!

№ 4711. В рассказе «№ 4711» описан очень «современный» спор о прахе Тутанхамона. Его ведут многочисленные эмигрантские партии, – и все зто, не считая 17 союзов пожилых молодежей, русских бой- скаутов, фашистов, кобылистов, подбонапартистов и подписчиков Марины Цветаевой плюс».

ВСЕОБЩАЯ ПЕРЕПИСЬ. Из опросного листа: Состоите ли вы в браке, или так?.. Есть ли у вас писаная торба? И как вы думаете вернуться на родину: на белом коне или пешком?

НАУКА СТИХОСЛОЖЕНИЯ.  Для того чтобы писать стихи, надо прежде всего не думать. Стих должен литься, как вода из водопровода, хлюпая во все стороны.

КУПРИН.  А он вот ходит бочком по рю-де-Пасси, тут же рядом, да еще и вечера устраивает.    Оно, конечно, русских Анютиных глазок здесь и в помине нету, но Куприн-то, хоть и близко, и в переулке, и совсем рядом, а все тот же он:   – Куприн!      И надо к нему в Пасси, как в Гатчину, приехать, почтительно шляпу снять и сердечно справиться:   – А как, мол, себя Александр Иванович чувствовать изволит…

САМОВНУШЕНИЕ. Все, что можно было внушить окружающим, мы уже внушили,– и то, что мы не эмиграция, а Россия, выехавшая за границу. Внушение, как известно, подействовало блестяще… Европа носится с нами как с писаной торбой и прямо не знает куда посадить. Таким образом, с точки зрения международной мы устроились. Но в личной жизни, каждодневной, обыденной, будничной, до полного благополучия еще далеко. Нельзя же предположить, что все два миллиона поют в цыганском хоре, танцуют казачка, а в антрактах едят паюсную икру. Бывает, что и не едят. <…> Зачем в самом деле обострять отношения со своей личностью, когда для этого имеется достаточное количество личностей совершенно посторонних?..

ЧТО ЖЕ НАМ ВСЕ-ТАКИ ДЕЛАТЬ?!

«Но не фер? Фер-то ке?!» Н. Тэффи

ПУБЛИЧНАЯ ЛЕКЦИЯ

Итак, Милостивые Государыни и Милостивые Государи. Поменьше диспутов и побольше прохладительных напитков! История не любит непрошеных вмешательств. Поздно мелют мельницы богов, но все получат очередь в перемоле. Настанет время – и все образуется, как говорил лидер нашей партии, камердинер Стивы Облонского!

КВАРТИРОЛОГИЯ

Любая парижская консьержка имеет: от роду не менее пятидесяти двух лет, аппетит волчицы, бюст Екатерины Второй и характер Агриппины Младшей.

ВЫБОРЫ КОРОЛЕВЫ.  Десять лет назад мы были, всего-навсего, беглецами. Потом мы стали беженцами. Потом – скороходами. И наконец – эмигрантами.   Короче говоря, мы создали: свои привычки, свои нравы, свою особую жизнь, мир, быт, порядок, законы, обычаи, партии и учреждения.   Думаем мы по-русски. Говорим по-французски. А Пасси и просто склоняем во множественном числе.   Земли у нас ни километра, землячеств тысячи.   И при всей этой лихорадочной и напряженной деятельности мы еще успеваем: жениться, разводиться, размножаться, писать мемуары, перелицовывать пиджаки и выбирать королеву русской колонии! <…>

В 1928 году – еще сборник стихов.

ГОРОДА И ГОДЫ

Старый Лондон пахнет ромом,

Жестью, дымом и туманом.

Но и этот запах может

Стать единственно желанным.

Ослепительный Неаполь,

Весь пронизанный закатом,

Пахнет мулями и слизью,

Тухлой рыбой и канатом.

Город Гамбург пахнет снедью,

Лесом, бочками и жиром,

И гнетущим, вездесущим,

Знаменитым добрым сыром.

А Севилья пахнет кожей,

Кипарисом и вербеной,

И прекрасной чайной розой.

Несравнимой, несравненной.

Вечных запахов Парижа

Только два. Они все те же:

Запах жареных каштанов

И фиалок запах свежий.

Есть чем вспомнить в поздний вечер,

Когда мало жить осталось,

То, чем в жизни этой бренной

Сердце жадно надышалось

Но один есть в мире запах

И одна есть в мире нега:

Это русский зимний полдень,

Это русский запах снега.

Лишь его не может вспомнить

Сердце, помнящее много.

И уже толпятся тени

У последнего порога.

1927

СТАРАЯ АНГЛИЯ

Но весело, ярко пылает камин,

А чайник поет и клокочет,

Клокочет, как будто он в доме один

И делает все, что захочет.

А черный, огромный и бархатный кот,

С пленительным именем Томми,

Считает, что именно он это тот,

Кто главным является в доме.

***

За окнами стужи, туманы, снега.

А здесь, как на старой гравюре,

Хрусталь, и цветы, и оленьи рога,

И важные кресла, и блеск очага,

И лампы огонь в абажуре.

Я знаю, и это, и это пройдет,

Развеется в мире безбрежном.

И чайник кипящий, и медленный кот…

И женщина с профилем нежным. 1927

АРБАТСКИЕ ГОЛУБИ

Если бы я, как старик со старухой,

Жил у самого синего моря,

Я бы тоже, наверно, дождался

Разговора с волшебною рыбкой.

Я сказал бы ей: «Как тебя?.. Рыбка!

Дай-ка выясним честно и прямо,

Что мы можем хорошего сделать,

Так сказать, для начала знакомства?

Столбового дворянского званья

От тебя я иметь не желаю,

Потому что, по совести молвить,

Никакого не вижу в нем толку.

Что касается почестей царских,

То на них я не льщусь совершенно:

Хорошо это пишется в сказке,

Только худо читается в жизни.

Не влекут мою душу хоромы,

Терема да резные палаты.

Это все я, голубушка, видел

И… постигнул непрочность постройки.

Не того, государыня-рыбка,

От щедрот твоих жду, а другого:

Восемь лет я сижу у корыта,

Каковое корыто разбито.

Восемь лет я у берега моря

Нахожусь в ожиданье погоды…

А хотел бы я жить в переулке,

Возле самой Собачьей площадки,

Где арбатские голуби летом

Меж собою по-русски воркуют.

Очень много душа забывает

Из того, что когда-то любила.

А вот видишь, каких-то голубок,

Сизых пташек простых – не забыла.

Ты меня не поймешь, потому что

Как-никак, а ты все-таки рыба,

И, конечно, на удочку эту

Уж тебя никогда не поймаешь.

Но, коль правда, что ты расторопна,

А не просто селедка морская,

Так не можешь ли сделать ты чудо,

Сотворить это дивное диво?!

А об нас, государыня-рыбка,

Не тужи, когда в море утонешь.

Мы, хотя старики и старухи,

А назад побежим… Не догонишь!» 1926

ТАТЬЯНИН ДЕНЬ

Ты помнишь снег, и запах снежный,

И блеск, и отблеск снеговой,

И стон, и крик, и скок мятежный

Над безмятежною Москвой,

И неба синие шинели,

И звезды пуговиц на них,

И как пленительно звенели

Разливы песен молодых,

И ночью тихой, ночью сонной

То смех, то шепот заглушённый,

И снег, о! снег на Малой Бронной,

На перекрестке двух Козих?!..

В кругу содвинутых бутылок

Наш глупый спор, российский спор,

Его поток и милый вздор,

Фуражки, сбитой на затылок,

Академический задор,

И тостов грозные раскаты,

 И клятвы мщенья за грехи,

И все латинские цитаты,

И сумасшедшие стихи!

Потом приказ – будите спящих!

Зажечь костры!.. И, меж костров,

Ты помнишь старых, настоящих,

Твоих седых профессоров,

Которых слушали вначале,

Ты помнишь, как мы их качали,

Как ватный вырвали рукав

Из шубы доктора всех прав!..

Как хохотал старик Ключевский,

Как влез на конный монумент

Максим Максимыч Ковалевский,

Уже толстяк, еще доцент…

Потом, ты помнишь, кони-птицы

Летят в Ходынские поля,

Танцуют небо и земля,

И чьи-то длинные ресницы,

Моей касаяся щеки,

Дрожат, воздушны и легки.

Снежинки тают, мчатся, вьются,

Снежинок много, ты одна,

А песни плачут и смеются,

А песни льются, льются, льются,

И с неба, кажется, сорвутся

Сейчас и звезды, и луна!.. …

Промчалось все. А парк Петровский

Сегодня тот же, что вчера.

Хрустит, как прежде, снег московский

У Патриаршего пруда.

И только старость из тумана

За нами крадется, как тать.

Ну, ничего, моя Татьяна…—

Коли не жить, так вспоминать. 1926

В АЛЬБОМ

Я гляжу на вас, Нанета,

И испытываю гордость.

Я все думаю: откуда

Эта сдержанная твердость?

Эти милое проворство,

И рассчитанность движений.

И решительность поступков,

Не терпящих возражений?

Если б в старом Петербурге

Мне сказали, что Нанета,

Эта хрупкая сильфида,

Эта выдумка поэта,

У которой как перчатки

Настроения менялись,

И у ног которой сразу

Все поклонники 'стрелялись,

Если б мне тогда сказали,

Что, цветок оранжерейный,

Эта самая Нанета

Этой ручкою лилейной

Будет шить, и мыть, и стряпать,

И стучать на ундервуде,

Я бы только улыбнулся,

Ибо что я смыслю в чуде?!.

Между тем, моя Нанета,

Это чудо совершилось.

Правда, многое на свете

С той поры переменилось.

Но из всех чудес, которым

Овладеть дано душою,

Это вы, моя Нанета,

Чудо самое большое!

Это вы крестом болгарским

Шьете шаль американке

И приносите, сияя,

Ваши собственные франки.

 Это вы, накрасив губки,

Отправляетесь на рынок,

Поражая взор торговок

Лаком лаковых ботинок.

Это вы, царя на кухне,

Словно Нектар олимпийский,

Льете щедрою рукою

Дивный борщ малороссийский.

Это вы при свете лампы,

Словно жрица в тайном действе,

Ловко штопаете дырки,

Неизбежные в семействе.

Жанна д'Арк была святая,

Вы не Жанна. Вы Нанета.

Но простая ваша жертва

Будет некогда воспета.

Потому что в эти годы

Отреченья и изгнанья

Сердцу дороги и милы

Только тихие сиянья.

Потому что и Нанетой

Я зову вас тем смелее,

Что Нанета – это песня,

А от песни–веселее! 1926

ПРОСТЫЕ СЛОВА

Хорошо построить дом

На просторе, на поляне.

Возле дома сад с прудом.

А в пруду карась в сметане.

Да в саду чтоб рос левкой,

Лиловел пожар сирени.

А в душе чтоб был покой.

Да-с. Не боле и не мене!

Утро. Вишни. Белый пух.

Встать. Полить цветы из лейки.

Да чтоб мимо шел пастух

И играл бы на жалейке.

На террасе круглый стол

Серебром блестит кофейным.

Кресло. В кресле слабый пол

В чем-то этаком кисейном…

Сядешь. Крякнешь. Пьешь и ешь.

Прямо мнишь себя младенцем.

Лишь порой лениво плешь

Отираешь полотенцем.

Ну, потом… ползешь в гамак.

Тишина. И дух сосновый.

А читаешь, как-никак,

Приключенья Казановы.

Как прочтешь одну главу,

Да начнешь моргать ресницей,

Книжка падает в траву…

Ветерок шуршит страницей.

Где-то муха прожужжит,

Прогремит вдали телега.

В доме люстра задрожит.

Тишина. Блаженство. Нега.

Встанешь. Бешено зевнешь,

Чуть не вывихнувши челюсть.

Квасу, черти!.. Ну… и пьешь,

 Ледяной. С изюмом. Прелесть!..

В общем, дети, несмотря

На неравенство земное,

Хорошо, когда заря

Нежит небо голубое,

Когда с вишен белый пух

Расстилается над садом,

Когда вечером пастух

Возвращается со стадом.

Когда есть просторный дом,

Белый, с крышею зеленой,

А при доме сад с прудом,

В нем карась определенный,

На террасе белый стол,

На столе прибор кофейный,

В мягком кресле слабый пол,

А на поле дым кисейный!.. 1927

БАБЬЕ ЛЕТО

Нет даже слова такого

В толстых чужих словарях.

Август. Ущерб. Увяданье.

Милый, единственный прах.

Русское лето в России.

Запахи пыльной травы.

Небо какой-то старинной,

Темной, густой синевы.

Утро. Пастушья жалейка.

Поздний и горький волчец.

Эх, если б узкоколейка

Шла из Парижа в Елец… 1926

«МЫС ДОБРОЙ НАДЕЖДЫ»

Провижу день.

Падут большевики,

Как падают прогнившие стропила.

Окажется, что конные полки

Есть просто историческая сила.

Окажется, что красную звезду

Срывают тем же способом корявым,

Как в девятьсот осьмнадцатом году

Штандарт с короной и орлом двуглавым. 1926

Великолепную рецензию на этот сборник написал Георгий Викторович Адамович (1892-1972; поэт, литературный критик, переводчик); ее можно отнести и к предыдущему сборнику.

Дон-Аминадо правильно назвал свою новую книгу «сборником лирической сатиры». Действительно, в каждом стихотворении он почти одновременно смеется и плачет.

Автор как будто дразнит читателя – и только тот рассмеется, – как он его оборвет; только размечтается, – как он его рассмешит. И читатель тем послушнее за ним следует, что Дон-Аминадо ему не свои, личные, редкие, единичные чувства навязывает, не пытается подчинить его себе, а смеется общим смехом и общей грустью грустит. На этом отчасти основана популярность его стихов – они по тону своему сразу доступны, в них не надо вчитываться, к ним не надо привыкать, и никакой, даже самый заурядный, самый средний человек не чувствует себя при чтении Дон-Аминадо глупцом и ничтожеством, как в общении с другими поэтами. За это читатель платит Дон-Аминадо любовью и благодарностью.

     Стихи Дон-Аминадо веселы или лиричны по самой ткани своей. И можно, не вслушиваясь в слова и смысл, уловить их «окраску» по звуку и тону. Есть какая-то безошибочность в этих стихах, есть упругость, позволяющая им выдерживать без ломки какие угодно переходы голоса и тем. Есть, наконец, при чтении их, сознание безопасности,

     Дон-Аминадо именно к Поншену и близок и, как он, способен по любому поводу разбрасывать стихи, в которых все похоже на импровизацию, но на самом деле все проверено и взвешено… Иногда при чтении его стихов становится обидно, что он – как бы это сказать – умаляет себя или «разменивается». По взятой им на себя роли стихотворца-фельетониста он должен постоянно возвращаться к тем же настроениям, тем же образам, тому же тону, и, как я сказал уже, успех Дон-Аминадо отчасти основан на его способности давать общераспространенным чувствам острое и запоминающееся выражение. Но – думается иногда – если бы поэт забыл на минуту о своей аудитории и об обязанности занимать ее – не способен ли он был бы на другие звуки, к которым мы прислушивались бы уже не только с удовольствием, но с радостью и даже волнением. Бывают у Дон-Аминадо моменты такой забывчивости…

Однако пора перейти к его портрету, характеру, интересам, оценкам творчества

Портрет

Пожалуй, лучший портрет Дон-Аминадо оставил Леонид Федорович Зуров (1902-1971; писатель, мемуарист, хранитель архива Буниных), близко знавший его.

«А был Дон Аминадо тогда молодой, полный решительной, веселой и бодрой уверенности, небольшого роста, с прижатыми ноздрями, жадно вбиравшими воздух, с горячими, все замечающими глазами. Хорошо очерченный лоб, бледное лицо и необыкновенная в движениях и словах свобода, словно вызывающая на поединок. Умный, находчивый, при всей легкости настороженный. Меткость слов, сильный и весело-властный голос, а главное – темные, сумрачные глаза, красивые глаза мага и колдуна».

JIюбовь Евгеньевна Белозерская, наблюдавшая его во время совместного перехода из Одессы в Стамбул (1895-1987; литературный секретарь, вторая жена М.А.Булгакова): «Небольшой, упитанный, средних лет человек с округлыми движениями и миловидным лицом, напоминающим мордочку фокстерьера, поэт Дон-Аминадо (Аминад Петрович Шполянский) вел себя так, будто валюта у него водилась в изобилии и превратности судьбы его не касались и не страшили».

Характер

Леонид Федорович Зуров: «Сила воли, привычка побеждать, завоевывать, уверенность в себе и как бы дерзкий вызов всем и всему – да, он действовал так, словно перед ним не могло быть препятствий. Жизнь он знал необыкновенно – внутри у него была сталь, – он был человеком не только волевым, но и внутренне сосредоточенным. Он любил подлинное творчество и был строгим судьей. В глубине души он был человеком добрым, но при всей доброте – требовательным и строгим. В жизни был целомудренным и мужественным<…>

Александр Васильевич Бахрах (1902-1985; эссеист, мемуарист)

«Был он человеком весьма изворотливым. Поэзия – поэзией, а наряду с ней распространение нумерованных экземпляров своих книг «толстосумам», устройство творческих вечеров, к участию в которых ему всегда удавалось привлечь русские или французские «звезды» сцены или экрана. А попутно какие- то дела и работа в туристских бюро».

Отношения с Буниным Леонид Федорович Зуров: «…а он, оживленный, за всем и за всеми весело наблюдающий, был и среди Буниных свой, и с Иваном Алексеевичем, которого и старые литераторы втайне побаивались, чувствовал себя необыкновенно легко. Он знал, как к нему относится не любивший вежливых и уклончивых, ничего не значащих бесед Иван Алексеевич. Он любил бунинскую беспощадную зоркость и острое поэтическое чувство жизни. Он все прощал Бунину и в его присутствии был на редкость остроумен, а Веру Николаевну ласково называл Верочкой. И Иван Алексеевич, который редко долго позволял говорить за столом собеседнику, наслаждался меткостью и острословием Аминада Петровича».

Из писма И.Бунина: «…а пока спешу Вам сказать, что это было бы чудесно – воскресить «Сатирикон» <…> Все дело однако в том, есть ли достаточное количество пишущих сотрудников для «Сатирикона», т.е. и остряков и художников. Во всяком же случае попытка не пытка, спрос не беда. Во главе дела, конечно, должны стать Вы – лучше и выдумать нельзя, что же до меня…<…> Вы знаете, дорогой, как я Вас люблю и ценю Ваш ум донельзя…»

Из записей В.Н.Муромцевой-Буниной: «Болтаем с милым Шполянским, который неизменно острит»;