Далеко в стране Колымской, или Золотодобытчики

Полюбила Галина Иркутск – город студенчества и юности, она могла, часами ходить по его улицам, любила толкаться в магазинах, а устав от ходьбы, заходила в какой-нибудь сквер, сидела, отдыхала и просто наблюдала за прохожими. Расставшись с Германом, она по улице Урицкого пошла на центральный рынок, чувствуя себя в толпе так же, как вероятно чувствует себя рыба в родной стихии. Прошлась по рынку и медленно пошла к Центральному парку, который открыли на месте старого Иерусалимского кладбища.

Иркутск, его главная часть, расположена на правом берегу реки Ангары, в своё время город был застроен частными, деревянными домами. Старые одно и двухэтажные дома были богато изукрашены деревянной резьбой и выглядели нарядно, застроен город был плотно, стоило заглянуть в любые ворота, и обнаруживалось, что во дворе находится, чуть ли не поселок таких же домиков, старых и потемневших от времени, довольно глубоко осевших в мягкую сибирскую землю. Площадь Декабристов, на которой был пустырь, начинала застраиваться, и Галина каждый день отмечала, насколько стройка продвинулась вперёд. Любила она заглядывать в низкорасположенные окна домов, в которых на подоконниках стояли красивые цветы, каких она у себя, в городке не видела. Поднялась в парк и столкнулась с мужем.

– Ба, Галка!

– Ты?! – удивилась она.

– Пришёл посмотреть на цветущую черёмуху.

– Я пришла за тем же, – засмеялась Галина.

– Ты отметь, Галина, мы уже начинаем совершать одни и те же поступки, пойдём вместе посмотрим, понюхаем.

Владимир дома с нетерпением ждал цветения черёмухи, начинала цвести черёмуха, и начинался карасиный клев. После кратковременного похолодания ночи становились тёплыми и, собравшись в ватагу, пацаны уходили на старую речную протоку рыбачить с ночевой, всю ночь не спали, жгли костёр, пекли картошку, рассказывали сказки, всякие небылицы. А утром, когда только серело, шли ловить карасей.

– Эх, Галка, сейчас бы на рыбалку, – помечтал Владимир.

– Скажи, рыбак, почему ты не на занятиях?

– Окно образовалось, и я решил сходить сюда.

– В такую даль, – спросила Галина и подозрительно огляделась.

– Какая же это даль?! Совсем рядом, рукой подать.

Галина невольно сравнила Германа с Владимиром, Герман был худосочным интеллигентом, Владимир забайкальским здоровяком, у которого редкий воротник на рубашках сходился. Кисти рук были развиты, и вся её ладошка полностью пряталась в его ладони, всё обаяние Владимира было в его карих глазах, его черные брови были как накрашенные и никак не вязались с соломенным цветом его волос.

– Если бы, – думала она мечтательно, – Герману здоровье Владимира, а Владимиру интеллигентность Германа, то им бы цены не было, но всё же мужская сила Владимира ей импонировала больше, чем немощь Германа. Если Владимир и не был Геркулесом, то по крайне мере он был силён, физически развит, мог постоять за себя и защитить Галину, с ним она себя чувствовала, как за крепостной стеной. Что касалось его характера, то она собиралась со временем его исправить. Она хотела научить его мыслить и жить не идеями, а требованиями, которые были людям нужней, чем все его фантазии.

В мае же Владимир встретился с Тамарой, встретились они у ворот её общежития. На бледном и осунувшемся лице девушки вспыхнул яркий румянец, когда они поздоровались и остановились.

– Ты что-то закопалась в науки, тебя совсем не видно, – начал Владимир, который действительно не встречал Тамары на улицах города.

– Это как сказать, Володя, тебя я, допустим, часто вижу не только из окошечка.

– У меня нет такого наблюдательного пункта, как у тебя, – кивнул он на окна общежития.

– Я же сказала, что вижу тебя и не из окна, иногда я опускаюсь с высот своего этажа на грешную землю и на этой грешной земле вижу тебя, – заметила Тамара и напомнила, – ты же хотел зайти, всё жду.

– Ты куда собралась?

– Часики пошла, забрать из ремонта, если не спешишь, то зайдём со мной в мастерскую, она здесь рядом у «Гиганта».

– Как у тебя, Тамара, с учёбой, ты что-то сильно осунулась.

– Да, слава всевышнему, даёт закончить семестр в нормальном здравии, но через год, наверное, надо будет оформлять инвалидность, все умственные физические и душевные силы из меня вытряхнет учёба. Тамара забрала часы, и они пошли вниз по улице, к Ангаре.

– Как живёшь, Тамара?

– Среднестатистически, – один день хорошо, другой не очень, но в среднем жить надо.

Было тепло и молодые люди шли медленно.

– А нас твоя не застукает?– вдруг спросила Тамара.

Владимир улыбнулся и ничего не ответил, так как встреча с Галкой кроме скандала ничего не сулила.

– Меня, Володя, не покидает мысль, что у вас жизни не будет, по крайней мере, нормальной, у тебя с ней будут крупные неприятности.

– Почему ты так думаешь?

– Интуиция мне подсказывает.

– Давай о чём-нибудь другом поговорим, Тома, – попросил он девушку.

– А я в поэзию ударилась, – призналась Тамара, слегка покраснев.

– Ну и как?

– Пока учусь выражать свои мысли складно, вроде бы научилась, дальше требуется талант, а его у меня нет. В стихах много сентиментальности, возвышенных чувств, нашла для себя приятное времяпрепровождение, лекарство от безделья и скуки.

– Прочти что-нибудь.

– Как – нибудь я тебе пришлю по почте, – пообещала она, а сейчас не могу. Скажи, ты нынче у себя дома будешь, у матери?

– Думаю, они там хотят дом строить, отчим инвалид, мать с ребятней малой, надо помочь.

Они вышли на берег Ангары, голубые ангарские воды, быстро неслись, крутясь и завихряясь. Лодки рыбаков, стояли на якорях неподвижно, когда Владимир долго на них смотрел, они вдруг начинали стремительно нестись вверх по реке.

– Река, как время бесконечна, несёт прохладу своих волн, а на волне её беспечно, плывёт короткой жизни чёлн, – вдруг продекламировала Тамара.

–Ты что сама и сейчас это сочинила?

– Кажется сейчас и, если никто меня не обвинит в плагиате, то, значит, сама.

– Здорово у тебя получается. А я вот в жизни и пары строчек не срифмовал, а так когда-то хотел тебе стихи сочинить, – с сожалением сказал он.

– Ты? Хотел сочинить мне? – спросила Тамара.

– Да, хотел сочинить тебе, о тебе. Тогда так тебя ждал…

– Володя, а как тебя Галка охмурила, до сих пор не знаю.

– Я же тебе писал, когда я был зол на тебя, тогда, однажды вечером её подкараулил Борис Пьянков, стал её тискать, она закричала, а я в это время караулил тебя, чтобы поговорить. Услышал крик, бросился и освободил её от Борькиных объятий. Она меня попросила проводить до дома, а у дома попросила попровожать, поохранять. Мне показалось лестным быть телохранителем девушки, а ты всё из себя строила обиженную недотрогу. И это провожание вылилось …

– А я тогда и не знала про Бориса, мне показалось, что ты назло мне стал дружить с ней. Я так тогда разозлилась на тебя, что злюсь до сих пор. Тогда я хотела позлить тебя немножко, весной мы же договаривались о встречах, а сам на все лето запропастился, ни разу глаз не показал, какой бы девчонке это было не обидно?

– Ты же знала, что я работал.

– Знала, вернее, узнала, но ведь все работают.

– Если бы в городе или рядом с городом, а то с топографами я работал за «Коврижкой», а топографы работают не по восемь часов, а весь световой день. За день с рейкой так находишься, к вечеру ног не чувствовал. Тогда я на свой заработок первый костюм справил, Тома. А ты даже выслушать не захотела…

Сказал и замолчал, замолчала и Тамара, которая поняла, что большая часть вины в случившемся лежит на ней.

Чтобы закончить, неприятный для неё разговор спросила, – а ты сам, Володя, писать пробовал?

– Нет, – и в ближайшее время не собираюсь, может быть когда – нибудь на пенсии или ближе к пенсии.

– Когда- нибудь на пенсии далекой, я мемуары настрочу, – так ты хочешь? – спросила она и продолжила, – и о девчонке кареокой, как объяснялся, не смолчу.

Владимир рассмеялся, – а здорово у тебя, Тамара, это всё получается, зря о таланте прибедняешься!

– Не хвали, Володя, пойдем лучше назад, а то мне уже пора на занятия, а по дороге я тебе расскажу одну быль, чтобы не скучать.

Дорогой к институту она рассказала: – Учится нас одна девушка, местная. А у них дома, за стенкой живёт мужчина, который не ходит. В Москве перед парадом победителей в июне месяце он упал в строю, отказали ноги и с той поры он стал инвалидом. Госпитали, курорты, вновь госпитали, но всё и все оказались бессильными перед болезнью, болезнь редкая, она называла её, но я уже не помню названия. Он так и не вставал, хрящи начали костенеть, он перестал даже самостоятельно переворачиваться, болезнь сопровождалась приступами, которые он глушил морфием, со временем он дошёл до последней стадии морфинизма и стал колоть в вену тройную дозу. Лежал, в ногах его стояло радио, телевизор, под рукой телефон. Эта девчонка заходила к ним, разговаривала и жалела. Время шло девчонка стада девушкой, и вдруг она влюбилась в этого, по сути дела, калеку. Видимо, жалость переросла в любовь, да и он тоже со временем так привык к ней, что тоже влюбился. Однажды они объяснились, и он, чтобы не быть ей обузой, стал разрабатывать свои окостенелые суставы, бросил колоться морфием, бросил курить и до изнеможения двигал и двигал ногами, через год он уже мог встать на костыли и делать первые шаги, стал учиться ходить. Вскоре он заключил договор с артелью инвалидов, его обучили плести сетки-авоськи и стал он надомником, зарабатывает деньги к своей пенсии. Все это, Володя, заставила его сделать любовь. После некоторого молчания спросила, – ты понял, зачем это я тебе рассказала?

Он промолчал, она продолжила, – родители чуть с ума у девушки не посходили, были против, но она стала его женой.

Перед улицей Ленина, когда стали видны окна общежития, остановилась и сказала, – буду ждать и надеяться, насколько сил и терпения хватит, а там будь, что будет.

Сказала и без «до свидания» перебежала улицу и скоро скрылась в подъезде.

После весенней сессии весь поток был отправлен на воинские сборы. Тактические занятия по военной подготовке проходили в действующих войсках Забайкальского военного округа, в летних лагерях. Надев солдатское обмундирование, они под жарким забайкальским солнцем катали пушку, месили грязь дорог после и во время дождей. Рыли окопы и укрытия в полный профиль. Студенты, которые не служили в армии, роптали и возмущались, Владимир смеялся:

– Месяц вытерпеть не можете, а каково солдатам?! Сейчас лето, а зимой, когда руки липнут к металлу, когда земля, как бетон, надо её родимую долбить и рыть точно такие окопы и укрытия, а гаубицу силами одного расчёта, а не силой всей группы, выкатывать на огневую позицию – это каково?

C Деревянкиным они учили парней, как скатать шинель в скатку, как быстро по тревоге одеться и обуться, как носить форму по уставу и учили ребят многим другим тонкостям солдатской науки. Владимир, который еще не забыл солдатской службы, быстро втянулся в распорядок дня, а многие спали на ходу, трудно было привыкнуть к подъёму в 6 часов утра и отбою в 22:00. Спали в палатках, а в палатки к ночи набирались комары, которые нудно пищали над ухом каждого. Утрами под матрацами оказывались гадючки. Гадюк в степи было много.

Владимир был на сборах за старшего, ему, как артиллеристу, всё было знакомо, и он выручал своих неопытных товарищей. При стрельбе прямой наводкой по движущимся мишеням, он буквально изрешетил «танк», а «дзот» разворотил первым же выстрелом. Боевыми учебными стрельбами заканчивались сборы. Первый раз Владимир видел стрельбу легендарных Катюш, так прославившихся на фронтах Отечественной войны. Его удивила простота конструкции, он несколько раз обошел её кругом, потрогал направляющие, потрогал снаряды и ещё больше удивился примитивности пускового устройства. Стреляли Катюши дивизионом, сразу после заката солнца, зрелище было захватывающим. Днём они наблюдали стрельбу по неподвижным целям из гаубиц и минометов.

Внезапно в части объявили проверку. Студенты-курсанты мели дорожки белили деревья, натирали до блеска технику. Но всё пошло не по плану. Прибывший генерал выскочил из вертолета и бегом побежал в уборную. Раздался треск, все замерли. Старый пол не выдержал излишней полноты большого начальника. Генерал вышел с разорванной штаниной. Гроза пронеслась в верхах. Студенты под руководством Владимира выполняли генеральский приказ – ускоренно строили новый деревянный дворец.

На следующий день, после знакомства с новой боевой техникой и праздничного обеда они строем ушли на станцию, где переодевшись в гражданскую одежду, погрузились в вагоны и покатили в Иркутск. На станции Карымская, Владимир, как договорился с Сан Санычем, пересел на поезд, которым и уехал домой.

Галина стала замечать, что её любовь к мужу стала какая-то неровная, стала напоминать море с его отливами и приливами. Приливы нежности и бурного выражения чувства сменялись периодами апатии, равнодушия и раздражения. В такие моменты она могла вспылить от его, не так сказанного слова. Если в приливы нежности она могла кинуться на шею, едва увидев его улыбку, то в период раздражения эта же его улыбка могла вызвать слезы, тогда она могла надерзить ему и замкнуться в себе. До поры до времени она не очень задумывалась над этим и считала, что это вполне нормальное явление, тем более, муж не очень реагировал на её капризы. Владимира по складу характера вполне можно было отнести к флегматикам, он сохранял олимпийское спокойствие и постоянную уравновешенность по отношению к Галине. Но это было внешне, порой он еле себя сдерживал, и ему приходилось мысленно уговаривать себя, чтобы не разругаться с женой. Он считал, что мужчина должен всегда быть на высоте, быть выше всяких мелких ссор и дрязг.

– Что, не с той ноги встала? – спрашивал он Галину, когда видел, что та готова завестись с пол-оборота.

– Да, не с той,– дерзила она.

– А ты ляг, полежи и встань с другой.

– Вот сам ложись и вставай,– заводилась Галина.

– Что с тобой? Позлиться захотела с самого утра?

– Да! – почти кричала она.

Владимир, в таких случаях молча, собирался и уходил. В приливы нежности она постоянно допытывалась:

– За что ты меня, милый, любишь? Владимир отвечал,– не знаю.

– Почему ты меня выбрал, а не другую? Он жал плечами и молча, улыбался.

– А вот я сразу решила, что ты будешь моим, как сказала себе, так и получилось, добилась своего, хоть ты мне вначале не нравился. Я захотела тебя отбить у Томки, но после поняла, что и отбивать-то тебя не надо, у вас с ней ничего не было. Вернее, у тебя с ней, а она на тебя, видимо, глаз положила, никак не забуду её взгляда на выпускном. Иногда мне тебя охота приревновать хоть к какой-нибудь бабёнке, но ты мне даже повода не даёшь, неужели тебе ни одна не нравится?

– Ты одна мне нравишься.

– А если я влюблюсь в кого-нибудь, и ты об этом узнаешь, что будешь делать?

– Откуда я знаю, но, мне кажется, что не изменишь.

– А вдруг изменю?

– Не знаю.

– Кто-то в таких случаях стреляется, кто-то убивает жену-изменщицу, кто-то избивает, а вот ты, что бы ты стал делать?

– Ты что, уже влюбилась или изменять собралась, раз допытываешься?

– Что ты! С ума сошёл! Просто хочу узнать,– как бы ты стал реагировать.

– Скорее всего, ушёл бы.

– Даже не вспылил бы?

– Откуда я знаю, Галка?

– Иногда, Володя, я боюсь. Любую газетку открываешь, а в ней одни объявления о разводах, как хорошо, что ты у меня не пьёшь и не куришь, ведь говорят, что 50% разводов происходит от пьянок мужей. Вообще-то, Володя, брак проверяет прочность любви, не так ли?

Да, брак как бы высвечивает, рассекречивает своим таинством любовь, высвечивает до того, что становятся видны все пятнышки души и тела, таинственность любимой манит, привлекает и поэтизирует любимый образ. В браке все это приобретает серую прозаичность, превращается в нудную повседневную обыденность, в которой надо и постирать, и обед сготовить. Безоблачные и радужные мечты влюблённых сталкиваются с нудной однообразностью жизни, и кое-кто не выдерживает этого экзамена, – высказал он свои мысли Галине, добавив, – мы, кажется, этот экзамен с тобой выдержали.

Глава 9

На госэкзаменах Галина часто встречалась с Германом, и он каждый раз с юмором обрисовывал её недалёкое будущее: «Попадёшь ты с мужем куда-нибудь на захудалый рудник, хорошо, если он попадёт в Черемхово. Посёлок будет грязный и неустроенный, развлечений нет, телевизора нет, и не ведомо время». Единственная радость – это кино, да по праздникам пьяные компании сибирских баб и мужиков. Скука! Скука! Особенно осенью, когда дожди, и грязь не позволяют лишний раз выйти за порог дома. А живём мы все, между прочим, всего раз, а молодость наша ещё короче.

–Взгляды, Герман, у тебя на жизнь никак нельзя назвать патриотическими,– смеялась она, только к чему ты это всё мне рассказываешь?

– А затем,– говорил он и сам зажигался от собственных речей,– пока я молод, хочу, есть бифштекс, пить марочное вино, любить и быть любимым. А зачем мне это всё в старости, когда нечем жевать, когда вино не пьянит, а жена, как женщина, уже не нужна. Зачем мне ждать красивое будущее, когда я хочу жить в настоящем. Всему свой срок и нужно этим пользоваться, разве я не прав, Галина?

В другой раз убеждал: – Честные и благородные, Галина, нынче не в моде. Честные нравятся девушкам, честных показывают в кино, но начальство честных не любит и не балует. Начальству больше подходят подхалимы, угодники, а честные – страдальцы. Все высокие посты уже заняты, и чтобы продвинуться по служебной лестнице, надо или ждать смерти кого-то, или нужна мохнатая лапа где-нибудь в министерстве. Может конечно, подвернутся счастливый случай, подобно выигрышу по облигации, когда должны сойтись и номер и серия, но это так редко бывает. Можно, продвинутся, если попасть на новостройку. Начать с жизни в палатке, но меня, лично, это не интересует, романтика палаточной жизни мне чужда, я хочу жить с комфортом, в уюте, а уж если менять место жительства, то Иркутск буду менять на Москву или другую, какую столицу.

Он часто приглашал Галину в гости, но она отказывалась. Согласилась, когда он пригласил вместе с ней Наталью, и привез их к себе домой на своей "Победе". Жестом хлебосольного и доброго хозяина распахнул двери, пригласил женщин войти в его двухкомнатную квартиру. В квартире не было ничего лишнего.

–Старики для единственного чада расстарались, – объяснил он, – показывая комнаты.

В кухне стоял холодильник «ЗИЛ-Москва», мечта многих, для многих недоступная. Стол, стулья, кухня отделанная белым кафелем. В зале стоял телевизор, полки с книгами, а в спальне широкая кровать, шифоньер и тумбочка, на которой стояла настольная лампа в форме какого-то идола. Женщины заинтересованно стали его рассматривать, Герман небрежно бросил,– отец из Египта привёз.

– А кто он у тебя, если по загранкам шастает, – спросила Наталья.

– Мерзлотовед, работает в академии вместе с матерью.

Воспользовавшись, случаем, когда Наталья рассматривала его книги, Герман тихо сказал Галине:

– Пусто и неуютно в квартире без жены, без женских рук, особенно вечерами. Ты одна смогла бы разделить со мной моё одиночество, и только ты смогла бы стать здесь полновластной хозяйкой.

Это был более чем намёк, это было его предложение.

– Поздно, Герман, поздно,– натянуто улыбаясь, прошептала она.

– Почему?

– Поздно,– повторила она и пошла к Наталье.

Потом они пили кофе, сваренный самим хозяином, болтали о чем-то несущественном, и нужно отдать должное Герману – он больше не навязывался и больше не говорил на тему личной жизни.

Галина сдала госэкзамены, а Герман сдержал слово и нашел ей место в школе, которая называлась экспериментальная, с уклоном в изучение английского языка. Галина рассыпалась в благодарности, но Герман скромно посоветовал: – Получай диплом, устраивайся. Если согласна, то после, мы всё это с тобой отметим.

– Конечно, согласна, – торопливо ответила Галина.

– Ловлю на слове, а пока поздравляю, желаю быстрее оформиться.

Когда Владимир в военном лагере со товарищи, по приказу генерала, строили уборную, Галина была у Германа.

– Времена, Павки Корчагина прошли, Галина. Деды наши мечтали, чтобы внуки их жили богато и счастливо и времена эти настали. Кому нравится романтика, пожалуйста,– есть целина, строительства ГЭС, есть Крайний Север. А кто хочет жить в городе, то живи. Мы все люди разные, я, например, лингвист, а есть булочники, сапожники, рабочие и крестьяне. Пусть каждый занимается тем, чем нравится. Кому нравится ходить пешком – пусть ходит, а мне нравится ездить за рулём своего автомобиля. Ты не создана быть чернорабочей, ломовой лошадкой, ты ещё сама себя не знаешь, не открыла себя, ты создана чаровать сильный пол. Но пока в тебе ещё школярство, оторванное от жизни. Твоему мужу может нравится палатка, или жизнь на Севере в простой рубленой крестьянской избе, но тебе, Галина, больше подходит жизнь в благоустроенной квартире, как эта. Кто хочет – осваивает новые земли, новые месторождения, а я хочу заниматься любимой наукой, длинных рублей мне не надо, и я бы хотел иметь в твоём лице красивую и любимую подругу.

И она осталась у него. Трудно было ей переступать через свои принципы, убеждения и даже через саму себя, но она решилась и переступила, решив, что муж не уйдет, а вот Германа надо иметь на всякий случай. Если её муженёк не останется в Иркутске и возьмет направление в дурацкую провинцию.

– Чем я, собственно говоря, рискую? Посмотрю, на что этот тощак годен в постели, может быть, не стоит моего, забеременеть я не смогу… В постели Герман оказался не октябренком, а настоящим, знающим дело партнером, и скоро он ей признавался: «Я тебя люблю, Галина, давай поговорим откровенно. Ты не девственница, да и я сам не мальчик. Мы сошлись, может, навсегда сойдемся, я тебя за прошлое упрекать не буду, не буду и ревновать. Думаю, что и ты не будешь, решайся».

Когда она шла в ванную, зашла на кухню, прошла через зал, всё трогала руками и думала,– если я соглашусь, то буду здесь хозяйкой. Это всё будет моё!

Утром она ему сказала: – Знаешь, Герман, не так сразу, как ты хочешь. Согласна с тобой встречаться, привыкнем лучше друг к другу, да и разойтись сейчас я просто не могу.

– Хочешь сказать, что согласна быть моею любовницей?

– Если ты это называешь так, то пусть будет по-твоему.

– Галка! Меня передергивает от злости, что кто-то другой будет обладать тобою, – запротестовал он, не соглашаясь на роль любовника.

– Ну, во-первых, обладать он будет мной редко, а во-вторых, только с резиночкой.

– Что, ни разу, ни разу не имел тебя без презерватива?

– Ни разу.

Герман посмотрел в глаза Галине, но промолчал.

Светлана и Андрюшка в первый же день настолько привыкли к брату, что ни на шаг не отставали от Владимира. Он взял их с собой и пошёл обходить друзей детства и юности, чтобы парни помогли матери и отчиму в постройке дома. Почти все, согласились прийти в воскресенье, а с Василием Бондарем и Иваном Дымовым он начал заливку фундамента уже через день. Дом решили ставить рядом со старым с тем расчётом, если дом в этом году не поставят, то в старом можно будет перезимовать. Владимир впрягся в работу, отдавая ей все силы, и время. К воскресенью фундамент уже был готов и с самого утра в четыре топора начали ставить сруб. Отчим был у них за главного инженера и за консультанта. У него все было продумано и заготовлено, все работали как на себя и к позднему вечеру сруб уже стоял, были поставлены оконные и дверные коробки. Вечером мать угощала парней ужином с водочкой, подвыпив, они смеялись, – ну, Ксения Николаевна и вы дядя Семён, за такой выпивон только скажите, всёёёсделаем! Всю неделю с Владимиром постоянно работали его друзья, они настилали полы, дранили стены и готовились еще к одному воскресенью, чтобы подшить потолки и закончить крышу.

К концу второго воскресенья дом стоял под крышей, а в понедельник нанятый отчимом печник сложил печь, вернее руководил, а кладку вели Владимир с Василием, и не печник, а они его подгоняли, когда он выводил колодцы. К вечеру печь затопили и опробовали. Отчим стеклил окна, конопатил, навешивал двери и делал разную работу, которая не требовала большой физической нагрузки.

В середине второй недели Владимир пошел на речку, забрав с собой братика и сестрёнку, а когда накупались и шли обратно, встретили Тамару.

– А тебе, Володя, идёт быть многодетным отцом,– засмеялась девушка.

– Тебе тоже пойдет, если будут. Вот Светуля, а вот Андрюша, который не боится даже раков.

– А я лаков очень пугаюсь,– заявила сестренка и спряталась за брата.

Тамара взяла Светланку за руку, и они медленно пошли к дому Владимира.

– Чем занят?