Темное дело. Т. 1

– Все суета-с, – сказал он, – и все прегрешения. Сегодня исповедовал я одного грешника, здешнего мужика Софрона Смулого. Тяготит меня сия исповедь, весьма тяготит. Покойный взял с меня обещание всё объявить и донести, куда следует. А как тут объявишь?.. Следует-с молчать… ибо сам Господь сказал: трудно против рожна прати.

XXXIII

И, вероятно, чтобы облегчить отягощенную душу, отец Полиевкт рассказал нам то, что он боялся объявить и довести до сведения кого следует.

Дело шло об Онисимовской мельнице. Мужичек Софрон Смулый был один из актёров тех грязных и кровавых драм, которые разыгрывались на этой мельнице и в её окрестностях. Это была правильно организованная шайка, которая собиралась аккуратно два раза в год, в конце июля и в начале декабря, с целью заманивать и грабить купцов, которые пробирались проселками к Макарыо или в Ирбит.

Район эксплуатации шел довольно далеко в две губернии. Везде были правильно организованные притоны, этапы, и Онисимовская мельница была одним из главных или центральных. На этой мельнице в августе и в декабре совершались гомерические пиры, о которых не только знала полиция и хранила это знание в величайшем секрете, но, как потом оказалось, её главные вожди инкогнито принимали участие в этих пирах. Руководители и запевалы здесь были трое помещиков X–, Ж – ий и двое братьев князей Бархаевых[4]. Совершилось нечто в роде русских «афинских ночей», жертвы которых выбирались из ближних или дальних деревень. И притом подкладка в этих грязных оргиях была сектантская. Они назывались «радениями», и несчастные жертвы их были просто игрушкой отвратительных посягательств и странного кощунства. Некоторые из них кончили жизнь в пруде Онисимовской мельницы.

XXXIV

Помню, отвратительные подробности этого рассказа произвели на меня потрясающее впечатление. Под влиянием их, а отчасти выпитого пунша, я намекнул весьма прозрачно, что смерть моей матери я, по крайней мере, да и другие считают делом Бархаевых.

Тогда старший Порхунов, высокий, смуглый молодой человек покраснел и вскочил в страшном негодовании.

– И ты спокойно сидишь?! – крикнул он. – Ты не обличишь убийц и развратников!..

– Что же я буду делать? – сказал я. – Отец сильнее меня и ничего не может сделать. Ведь ты знаешь, – прибавить я вполголоса по-французски, – кто покровительствует Бархаевым. Ты знаешь, что наверху стоит граф К… и чьим непосредственным покровительством он пользуется. Но я клянусь тебе, клянусь именем моей бедной матери, что я… я не оставлю этого дела… Я на этой неделе, на этих днях еду в Петербург. Я буду умолять отца… Я, я, наконец, пойду к самому царю… О! Он, наверно, не знает, не слыхал об этих мерзостях и подлостях!

И действительно, на другой же день я с лихорадочною торопливостью принялся собираться и через дна дня был уже в городе, в дорожном возке, совершенно снаряженный для поездки в Петербург.

Тогда от П. до Петербурга была целая неделя езды. По приезде в город я сделал некоторые прощальные визиты и вечером, не знаю как, в весёлой компании очутился в балагане Штрогейма. Балаган только что приехал в город, и на этот вечер шла большая пантомима с провалами, превращениями, привидениями и бенгальским огнём. На всех углах и перекрестках города были наклеены двухаршинные афиши, и на них буквами в два вершка стояло: «Сара, или обманутая любовь».

XXXV

Помню, наша компания приехала довольно поздно из клубного ресторана и заняла первые, заранее взятые места. После акробатов, жонглёрства, чревовещания и какого-то невозможного карлика Тома Пуса, началась пантомима. Я никогда не забуду первого выхода Сары. На сцене была ночь, луна, какая-то тропическая декорация, и среди её из дальних кустов выступила небольшая, стройная женская фигура, одетая в широкий, лёгкий, белый бурнус с серебристыми полосами.

Она шла медленно, гордо, вся закутанная в её лёгкий покров. Она подошла к рампе, постояла и вдруг быстрым движением откинула лёгкий покров с лица.

Эффект был поражающий. Публика обомлела и затем разразилась неистовыми рукоплесканиями.

Это была красота невиданная, поражающая, такая, от которой легко сойти с ума и застрелиться.

Притом я должен напомнить, что в то время почти всем была ещё памятна, у всех на уме и в сердце была поэма Бернета, и каждый, смотря на Сару, невольно думал:

Дочь отверженнаго братства,Я небрежно размечуСмоляных кудрей богатствоПо широкому плечу.Грудь, хранилище желаний,Для любви развитый станВ легко-дымчатые тканиОблеку я, как в туман,Брови в думе пылкой сдвину,Гордые сожму уста,Взором огненным окинуБледных дочерей креста,Поступью пройду свободнойИ скажу с улыбкой злой:«Покажи мне, край холодный,Деву, равную красой!..»XXXVI

С первых же шагов, с первых движений белой фигуры я был прикован к ней. Для меня всё исчезло: сцена, декорация, блестящие костюмы, рукоплескания. Я впился глазами в Сару и не спускал их все время, когда она была на сцене. Я провожал её за кулисы и не отрывал глаз от того места, куда она исчезала.

Когда же в последней сцене, в каком-то апофеозе она гордо, царицей сидела на блистающем облачном троне, освещённая бенгальским огнём, то мне казалось, что весь театр должен сейчас же упасть на колени и поклониться этой царице.

Мы, вместе с весёлой компанией, вызывали её восторженно, неистово, пока не остановила нас полиция.

На подъезде балагана мы долго дожидались, пока не разъехалась вся публика, и почти все лампы были потушены. Я заметил, что дверца из кассы в боковой коридорчик была не заперта. Когда кассирша ушла, я толкнул эту маленькую дверцу и очутился на небольшой галерейке, слабо освещённой одним фонарем. Галерейка упиралась в коридорчик.

По этому коридорчику быстро мелькнула мимо меня фигура, закутанная в темный плед, наброшенный на голову. Проскользнув мимо, она выронила записку. Затем в двух шагах в полумраке она па мгновение остановилась, обернулась и взглянула на меня. Я узнал Сару. Я бросился к ней, но она исчезла за массивною, толстою дверью, которая захлопнулась. На лоскутке бумаги, который выронила Сара, было написано по-немецки:

«Завтра, в девять, у К.

Твоя С.»

XXXVII

Поднятая мною записка, очевидно, назначалась не мне и, как впоследствии оказалось, я подходил к росту и даже отчасти походил лицом на того субъекта, которому она была адресована. За него и приняла меня Сара в полумраке коридорчика.

Но кому же назначалась записка и в ней свиданье?

Этот вопрос не давал мне уснуть всю ночь. С одной стороны, страсть поглотила меня всего, а с другой – чувство ревности. Кто такой мог быть этот К., у кого Сара назначала свиданье?

Само собой разумеется, хотя и теперь стыдно признаться в том, что в Петербург я не поехал и боялся только одного, чтобы не встретиться со старшим Порхуновым.

Вечером я опять был в балагане, был вместе с одним приятелем, однокурсником. Кельхблюмом. Давали опять и притом по желанию публики ту же пантомиму. Я с нетерпением дожидался окончания спектакля. Я пытался проникнуть за кулисы, но тщетно. В одном из антрактов, припомнив скудные сведения в немецком диалекте, которыми я запасся ещё в детстве у гувернёра швейцарца, я вступил в разговор с кассиршей, жидовкой.

Расспросив из кого состоит труппа, и долго ли она пробудет, я совершенно неожиданно узнал от словоохотливой жидовки, что Сара – дочь хозяина, а она, кассирша, сестра его.

– О! мы давали такие превосходные спектакли, – хвасталась она. – Нами восхищались и Берлин, и Париж, и Вена. В Вене брат хотел получить даже диплом «придворных артистов». Но… (она пожала плечами) Пхэ!.. Это так трудно, очень трудно.

Я сказал, что весьма желал бы познакомиться с семейством господина Штрогейма.

Жидовка подозрительно посмотрела на меня и ничего не ответила.

XXXVIII

По окончании спектакля я думал снова пробраться, как вчера, тем же путем в коридорчик. Хотя дверца в будочку кассира была заперта, но я храбро перескочил через прилавок и толкнулся в другую дверцу, ведшую на галерейку. И эта дверца была также заперта.

Между тем, почти весь балаган уже погрузился в тьму кромешную. Но надежды я все таки не терял. Притом я был на том градусе страсти, когда всякое препятствие ещё сильнее влечёт, раздражает и доводит до болезненного припадка.

Я обошёл длинный балаган кругом. Сзади к нему было пристроено жилое помещение, в котором приютилась труппа; кроме того, широкое пространство было огорожено кругом на живую руку заборчиком из дранки.

В то время, когда я осматривал этот забор с целью перелезть через него или выломать одну из драниц, я набрёл на ворота. Калитка в них была не заперта, и я вошёл на большой двор. В здании кое-где светились запоздавшие огоньки. Цепная собака подняла неистовый лай.

В то время, когда я обдумывал, двинуться или нет, и не схватят ли меня, как вора – в это время какой-то человек вышел из здания и скорым шагом направился ко мне.

Я быстро соображал, что я ему отвечу, если он обратится ко мне с допросом. Но сообразить я ничего не мог и отретировался благоразумно на улицу. Я остановился в нескольких шагах от калитки у фонаря и стал ждать.

Человек вышел, захлопнул калитку и сильно дёрнул за верёвку, к которой, очевидно, где-то на на дворе был привязан колокольчик. Раздался довольно продолжительный трезвон и вслед за ним неистовый лай собаки.

Человек был, очевидно, домашний, и звонок означал, что он уходит, и что калитку за ним надо было запереть.

Когда он поравнялся со мной и обернулся к свету фонаря, я невольно вскрикнул:

– Кельхблюм!..

Он остановился и подозрительно оглянулся кругом.

XXXIX

– Ты знаком разве здесь… с кем-нибудь из труппы?!..

И в то же мгновенье у меня явилось твердое убеждение, что К., у которого назначала свидание Сара, был именно он, Кельхблюм.

– Ты что же здесь делаешь? – тихо спросил он, смотря на меня подозрительно и не отвечая на мой вопрос.

– Да то же, вероятно, что и ты… Только ты раньше встал, а потому и капрал.

Он сильно покраснел и замигал глазами.

– Объяснись! – сказал он. – Я тебя не понимаю.

– Очень просто. Ведь ты ходишь сюда к Саре, или ради Сары?

Он ничего не ответил и быстро двинулся по узенькому, скрипучему тротуару.

– Послушай, – сказал я. – Объясни ты мне, пожалуйста, одно, кому назначалась эта записка?

И я вынул из портфельчика и развернул перед ним записку, но в руки ему её не дал, а напротив, тотчас же, как он взглянул на неё, я снова быстро спрятал её в портфельчик.

– Так это ты был вчера в коридорчике и поднял записку?

Я молча кивнул головой.

Он вдруг совершенно неожиданно крепко схватил меня за руку и заговорил испуганно:

– Слушай! Ты молчи, молчи, пожалуйста об этом… Сара молода… Сара глупа… Но ты, ты можешь подвергнуться серьезным неприятностям, страшным неприятностям.

И он робко оглянулся кругом и даже покосился на забор, как будто подозревал, что и там, за этим забором, были уши.

– Тут замешано одно лицо… одна особа… У… какая особа! – и он поднял обе руки кверху, затем наклонился ко мне к самому уху. – Может быть, ты узнаешь, кто это, и тогда поймешь, чем ты рискуешь, страшно рискуешь…

Я посмотрел на его растерянное, испуганное лицо, на его прыгавшие брови и растрепанные, рыжеватые волосы, на его искривлённый рот и на побледневший кончик носа и… невольно расхохотался.

XL

Все мои усилия узнать от него что либо были напрасны. Я плюнул, обругал его и бросил.

Я опять провел бессонную ночь, а вечером отправился в балаган.

На представление снова явилась вся наша весёлая компания, и кроме неё собралось множество офицеров (в П. стоял тогда л. – уланский полкъ). С самого уже начала спектакля я чувствовал, что без скандала не обойдётся. Вся молодёжь была, очевидно, в вызывающем настроении. Она распоряжалась в партере, как у себя дома. Князь Б. поставил кресло спиной к сцене и, развалясь на нем, ораторствовал, острил, каламбурил, и все хохотали до упаду, нисколько не стесняясь купцами, чиновниками и даже помещиками, которые наполняли залу. Впрочем, молодёжь из помещиков участвовала и в нашем кружке. В этом же кружке был и жандармский офицер П…, который предусмотрительно и постоянно останавливал нас и урезонивал.

Что в особенности бросалось в глаза, но чего я тогда не замечал, это необыкновенное количество полиции в спектакле. У всех входов и выходов стояло по два жандарма. У главного подъезда или балкона стоял целый взвод.

Перед началом пантомимы я подошел к моему креслу и оглянулся назад. В 4-м ряду сидел мой двойник. Я иначе не могу назвать человека, который необыкновенно походил на меня, но очевидно был многим старше моих лет.

– Кто это? – спросил я моего соседа, Петю Д.

– Какой-то чужой, приезжий… А не правда ли, он удивительно похож на тебя?

Мой двойник почтительно разговаривал со своим соседом, высоким блондином с большими усами и баками. На обоих статское платье сидело как-то неуклюже, по-военному.

Вдруг он встал и пошел вон из залы. Я отправился вслед за ним и старался не потерять его из виду. Он вышел в сени и затем вдруг исчез сквозь маленькую дверь на балкон.

Я бросился за ним.

XLI

Дверца выходила на двор балагана, и мой двойник направлялся, как мне казалось, к той наружной галерейке, которая начиналась от кассы.

Он прошел не более десяти шагов и остановился.

Я поравнялся с ним.

– М. Г.! – спросил он меня резко. – Куда вы идёте?

– Куда мне нужно… – ответил я ему довольно грубо и продолжал свою дорогу.

– Жандарм! – закричал мой двойник.

И вдруг, словно из-под земли, явилось не только двое жандармов, но с ними ещё двое казаков.

– Взять его! – сказал двойник повелительно и указал на меня пальцем.

И тотчас же меня подхватили под руки.

Кровь кинулась мне в голову. Я рванулся, но руки сжали меня словно тисками и повлекли меня по широкому двору, к тем дальним воротам, в калитку которых я входил вчера.

Я принялся неистово кричать, но один из жандармов быстро обшарил мои карманы, выдернул мой носовой платок и, свернув его комком, также быстро и ловко затолкал его в мой рот.

Пришлось покориться силе.

Меня отвели в полицию.

Вошёл заспанный квартальный; жандарм что-то пошептал ему, и он, подозрительно покосясь на меня, приказал вполголоса:

– Отведите в дворянскую.

По темным, душным коридорам, пропитанным махоркой, меня отвели и посадили в небольшую комнату с простыми деревянными, крашенными стульями, таким же диваном и узким окном, заделанным железной решеткой. Всё в ней было необыкновенно пыльно, грязно и пропитано затхлою, нестерпимою вонью.

XLII

Я провёл опять бессонную, «белую ночь», как говорят французы, хоть эта ночь и была для меня совершенно «чёрною». Будочник принёс мне небольшой огарок сальной свечки, который в один час сгорел весь и погас.

Впотьмах совесть моя проснулась. Я помню даже, что считал тогда всё случившееся со мной за наказание свыше.

Я усиленно и пугливо всматривался в тёмные углы и ждал, что вот-вот сейчас где-нибудь появится передо мной белый призрак моей бедной матери. Мне казалось, что он смотрит на меня с укором из глубины моего сердца.

Но часы тянулись Призрак не являлся. Только голова моя нестерпимо болела и кружилась. Страх мало-помалу улегся, и вся мерзость и вонь моего одиночного заключения начали надоедать мне до тошноты.

«Да кто же это был такой?! Мой двойник?! – вдруг невольно представился мне вонрос. – Какую он власть имел засадить меня в кутузку? И почему полиция ему повиновалась?»

Но вместо разрешения этого вопроса явился нежданно новый прилив страсти.

Образ Сары представился мне в таком опьяняющем, чистом, влекущем виде, что я забыл и мой вопрос, и угрызения совести и думал, стремился всей волей и сердцем к ней, к этой царице души.

Около неё, очевидно, кипит интрига. Её продадут, наверно, продадут за дорогую цену… А может быть, мне удастся вырвать её из когтей этой бесчестной интриги. О! Она ещё не пала! Она, наверно, чиста, невинна. Милый, пылкий, восторженный ребёнок! Я буду, да я должен быть твоим охранителем.

И я, помню, составлял планы, один нелепее другого. Наконец, остановился на одном, который, казалось мне, был хорош, твердо обдуман со всех сторон, и успокоился на этом плане.

Я свернул мою меховую шинель вместо подушки, улегся на жёстком диване и заснул, нервно вздрагивая, но вполне довольный моей будущей деятельностью.

XLIII

Было уже поздно и совершенно светло, когда ко мне вошёл полицеймейстер 3-ий, человек весьма свирепый, но умевший при случае быть весьма любезным.

Я вскочил и смотрел на него, невольно протирая заспанные глаза.

– Что, молодой человек? Попались к нам в когти… Хе! хе! хе!

И он схватил несколько раз воздух своими растопыренными пальцами.

Потом, подойдя ко мне, он развязно взял меня за пуговицу сюртука и начал говорить полушепотом.

– Вся беда в том-с, что у вас сердце пылкое, а с пылким сердцем можно попасться в весьма неприятную историю… Мой совет… (я вам даю его, разумеется, из уважения к вашему отцу, которого мы все в П. привыкли уважать… и в особенности теперь, после его страшной потери)… так мой совет-с, бросьте вы ваше ухаживанье за этой жидовкой, бросьте-с!

– Помилуйте, полковник! – вскричал я. – Да разве я один?! Разве не вся молодёжь в П.?

– Против молодёжи мы тоже примем меры-с. С завтрашняя дня Сара не будет более на сцене. Её заменят другой. А вам я ещё раз советую остеречься, и главное… заметьте – это главное… – и он, подняв палец кверху, прошептал мне многозначительно: – Главное, забудьте о вашем пассаже и о вашем двойнике. Слышите! Забудьте! А не то в 24 часа… попадете в места не столь отдаленные, а может быть, даже и слишком отдаленные, если в дурной час попадете! Да-с! Обещаете вы мне молчать? Да? – И он протянул мне руку.

Совершенно ошеломленный и бессонной ночью, и всей этой историей, я молча пожал ему руку.

– А теперь извините. Вы свободны, совершенно свободны.

И, отворив дверь, он прокричал в коридор:

– Ей! Подай им шинель!

XLIV

Выйдя на улицу, я вдохнул полною грудью свежий, чистый воздух. День был снежный, теплый, и, помню воздух был такой освежительный, что я не мог им надышаться досыта.

Помню, меня тянуло домой выспаться, отдохнуть, напиться чаю. Но мимо меня мелькнули сани, которые мчал роскошный, вороной рысак с голубой накидкой, и в них женская фигура. Сердце мне подсказало: «Это она!» и забилось как в лихорадке. Мгновенно я забыл и голод, и отдых, и сон. Сани остановились в десяти шагах впереди меня. Она быстро обернулась, и я действительно узнал Сару.

К ней подошел с тротуара Кельхблюм (его я тоже сразу узнал) и я закутался инстинктивно в шинель.

Они поговорили несколько слов, и сани снова также быстро умчались. Помню, как грациозно откинулся её гибкий стан при порывистом движении рысака, и покачнулась головка в маленькой черной бархатной шляпке.

Я двинулся вслед за Кельхблюмом.

Я не знаю, для чего я это сделал, но мне хотелось что-нибудь выследить, разузнать, найти хоть какую-нибудь нить в этой темной, но очаровательной бездне.

И я шел, кутаясь сильнее в шинель и стараясь не терять из виду Кельхблюма.

Сердце моё сильно билось, и под такт ему я повторял: «в места… в места… в отдалённые места».

Мне казалось, что роль моя, роль защитника и охранителя Сары уже началась, и я был наверху рыцарского блаженства.

Кельхблюм несколько раз подозрительно оборачивался кругом и пристально взглядывал на меня. Но, очевидно, он не мог меня узнать.

С большой улицы он свернул в другую, затем в третью и, наконец, на Покровской, подойдя к двухэтажному новому дому, который у нас был известен под именем Акламовскаго, он исчез в подъезде, у которого стоял вороной рысак с голубой накидкой.

XLV

Я подошел к подъезду.

У самых дверей, прислонясь к ним, стояла девочка лет одиннадцати, одетая в сильно поношенный и порванный бурнусик. Голова её была покрыта полинялым замасляным платочком.

Девочка была худа, она поминутно передергивала плечами, ёжилась от холода и прятала свои покрасневшие ручки в охмыстанные, короткие рукава бурнусика.

Она ни минутки не могла постоять покойно. Живая, как ртуть, она повертывала головой во все стороны и переминалась с ноги на ногу.

Её щеки и в особенности нос сильно покраснели от холода, который придавал живость её лицу, хотя и без того слишком оживлённому. Все черты его постоянно менялись. Тонкие бровки хмурились или поднимались высоко на низенький лобик. Тонкие губки то открывались, то усиленно сжимались, и при этом резкие складки выступали около носа.

Черные вьющиеся волосы выбивались из-под платка и падали на лоб мелкими кудрями. Черные, большие глаза из-под длинных ресниц блестели, бегали и косились. Она то широко раскрывала их, то щурилась и сдвигала брови.

При первом взгляде на её худое личико передо мной мелькнуло что-то знакомое. Где-то я видел такие же черты, и даже недавно, но только спокойные, не детские.

«Сара!» – вдруг вспомнилось мне, и я пристально посмотрел на девочку.

Да! это был искажённый портрет Сары в миниатюре.

– Жидовка! Прá, жидовка! Жаднущая! – раздался жалобный голосок позади меня.

Я обернулся.

В двух шагах, прислонясь к стене стояла другая девочка, лет 8, в дырявом тулупчике, вовсе не по её росту. Она прикрывала лицо рукавом тулупчика и жалобно хныкала, постоянно всхлипывая. Сверх тулупчика был надет громадный холстяной кошель.

Я подошел к ней, не спуская глаз с девочки-жидовки.

XLVI

– Чем тебя обидели? А?.. На что жалуешься?

Девочка не вдруг ответила.

Она поколупала стену, переступила с ножки на ножку и начала тихо и жалобно:

– Вон! Ришка обижает! Обещала два пряничка, копеечку взяла, а дала только один; жадну-у-ущая!

Я обернулся к Ришке. Она хмурилась и злобно ужимала губы.

– Врёшь, врёшь! – закричала, она, сильно покраснев. – Я тебе сказала, что тот пряничек я тебе завтра отдам.

– Д-да!… За-автра… Завтра не отда-а-ашь.

– А мне пряничка дадите… на гривеничек? – спросил я, подходя к ней и давая ей гривенник.

Она ничего не сказала. Глаза её потускли. Она, как кошка, быстро выхватила гривенник из моих пальцев и зажала его в зубы. Потом распахнула бурнусик и из внутреннего кармана бойко вынула четыре пряника и три конфеты, пересчитана их у себя на ладони и подала мне.

– Конфетки по две копейки, пряники по одной копейке… вшего на 10 копеек.

– Как же, ведь вы продаете пряники по полкопейке?!

– Ц! – она передернула плечами, – то жвестно другие… то для маленьких дивчат.

– А хотите, я вам куплю много хороших конфет и пряников? Только мы пойдем вместе с вами, и вы сами выберете.

Ришка подозрительно посмотрела на меня. Глаза её заблестели. Она несколько раз обёртывалась к дверям и, вставая на цыпочки, заглядывала сквозь стекла в сени подъезда.

Она, очевидно, кого-то ждала.

XLVII

В это время справа из улицы с шумом выступило пять или шесть девочек. Они громко говорили, махали ручками, жестикулировали и, ещё издали завидя Ришку, все подбежали к ней.

– У! у! У! – оглушительно – закричали они визгливыми голосами, обступая её и уставив на неё пальчики. – Жидовка! жидовка! У!у! Жид Христа продал.

– Идёмте! – вскричал я, взяв её за руку и увлекая её за собой.

– Кыш! Пошли прочь! – закричал я на всю воинствующую компанию.

Но компания не отстала. Она бежала за нами и продолжала кричать и укать.

Я вынул кошелёк, достал горсть медяков и мелкого серебра и кинул их на середину улицы. Все с криком бросились подбирать.

Мы быстро двинулись до угла переулка.

А в это время двери подъезда отворились. Из них вышел Кельхблюм и закричал:

– Ришка, Ришка!

Но я увлек её, и мы скрылись за углом.

В нескольких шагах был трактир.

– Идёмте сюда! – вскричал я, не выпуская из моей руки холодной, костлявой ручки Ришки.

И мы быстро вбежали по невысокой лестнице, вошли в душную, закопчённую приемную, в которой никого не было, кроме санного буфетчика за прилавком, и повернули почти бегом в боковую.

Я шел дальше и дальше через ряд грязных комнат со столами, накрытыми закапанными скатертями, на которых, на каждом, стояла опрокинутая полоскательная чашка. Двое половых, сильно размахивая руками, следовали за нами.

Мы пришли в дальнюю небольшую комнатку, совершенно закопчённую и замасленную. С меня сняли шинель, и мы сели за маленький столик.

– Ну! – сказал я, обращаясь к половым. – Прежде всего уговор лучше денег. – И я вынул и подал им синенькую пятирублевую ассигнацию. – Это вам на чай. Только язык в зубы, а глаза в карман, и нас здесь нет. Поняли?

– Оченно хорошо-с! – сказал мне, ухмыляясь русый парень, и низко кланяясь, встряхнул волосами.

– И буфетчику скажите тоже.

– Оченно хорошо-с!

– А нам сюда живо: конфет нарядных, пряников, да хороших, порцию чаю и бутылочку цимлянского.