Стихотворения и поэмы

II. Стихи 1924–1926 гг

И лирник спит в проснувшемся приморье…

И лирник спит в проснувшемся приморье,Но тело легкое стремится по струнамВ росистый дом, без крыши и без пола,Где с другом нежным юность проводил.И голос вдруг во мраморах рыдает:«О, друг, меня побереги.«Своим дыханием расчетным«Мое дыханье не лови».

Январь 1924

Как хорошо под кипарисами любови…

Как хорошо под кипарисами любовиНа мнимом острове, в дремотной тишинеСтоять и ждать подруги пробужденье,Пока зарей холмы окружены.Так возросло забвенье. Без тревоги,Ясней луны, сижу на камне я.За мной жена, свои простерши косы,Под кипарисы память повела.

Январь 1924

Психея

Спит брачный пир в просторном мертвом граде,И узкое лицо целует Филострат.За ней весна цветы свои колышет,За ним заря, растущая заря.И снится им обоим, что приплылиХоть на плотах сквозь бурю и войну,На ложе брачное под сению густою,В спокойный дом на берегах Невы.

Январь 1924

Григорию Шмерельсону

Но знаю я, корабль спокоен,Что он недвижим средь пучины,Что не вернуться мне на берег,Что только тень моя на нем.Она блуждает ночью темной,Она влюбляется и пляшет…

5 марта 1924

О, сделай статуей звенящей…

О, сделай статуей звенящейМою оболочку, Господь,Чтоб после отверстого пленаСтояла и пела онаО жизни своей ненаглядной,О чудной подруге своей,Под сенью смарагдовой ночи,У врат Вавилонской стены.Для вставшего в чреве могилыСпокойная жизнь не страшна,Он будет, конечно, влюблятьсяВ домовье, в жену у огня.И ложным покажется ухо,И скипетронощный прибой,И золото черного шелкаЛохмотий его городов.

Апрель 1924

Из женовидных слов змеей струятся строки…

Из женовидных слов змеей струятся строки,Как ведьм распахнутый кричащий хоровод,Но ты храни державное спокойство,Зарею венчанный и миртами в ночи.И медленно, под тембр гитары темной,Ты подбирай слова, и приручай и пой,Но не лишай ни глаз, ни рук, ни ног зловещих,Чтоб каждое неслось, но за руки держась.И я вошел в слова, и вот кружусь я с ними,Танцую в такт над дикой крутизной,Внизу дома окружены зарею,И милая жена, как темное стекло.

Апрель 1924

Под лихолетьем одичалым…

Под лихолетьем одичалым,Среди проулков городскихОн еле видной плоской теньюВдруг проскользнул и говорит:«Мне вспыхивать, другим – сиянье.«Но вспыхиванье – суета.«Я оборвался средь зияний,«До вас разверзлась жизнь моя».И тихий шепот плыл под дубом,И семиградный встал слепец,Заговорил в домашнем кругеО друге юности своей:«Он необуздан был средь бдений«Под сновиденьем городским,«Не жизнь искал он – сладкой доли«Жизнь проводить среди ночей».

Апрель 1924

В одежде из старинных слов…

В одежде из старинных словНа фоне мраморного хораСвой острый лик я погрузил в партер,Но лилия явилась мне из хора.В ее глазах дрожала глубинаИ стук сиял домашнего вязанья,А на горе фонтана красный блеск,Заученное масок гоготанье.И жизнь предстала садом мне,Увы, не пышным польским садом.И выступаю из колоннМоих ночей мрачноречивых.Но как мне жить средь людных очагов,В плаще трагическом героя,С привычкою все отступать назадНа два шага, с откинутой спиною.

Апрель 1924

Поэзия есть дар в темнице ночи струнной…

Поэзия есть дар в темнице ночи струнной,Пылающий, нежданный и глухой.Природа мудрая всего меня лишила,Таланты шумные, как серебро взяла.И я, из башни свесившись в пустыню,Припоминаю лестницу в цвету.,По ней взбирался я со скрипкой многотрудной.Чтоб волнами и миром управлять.Так в юности стремился я к безумью,Загнал в глухую темь познание мое,Чтобы цветок поэзии прекраснойПитался им, как почвою родной.

Сент. 1924

Час от часу редеет мрак медвяный…

Час от часу редеет мрак медвяныйИ зеленеют за окном листы.Я чувствую – желаньем полон мраморВновь низвести небесные черты.В несозданном, несотворенном мире,Где все полно дыханием твоим,Не назову гробницами пустыниЯ образы тревожные твои.Охваченный твоим самосожженьем,Не жду, что завтра просветлеешь тыИ все еще ловлю в дыму твое виденьеИ уходящий голос твой люблю.И для меня прекрасна ты,И мать и дочь одновременноСредь клочьев дыма и огня.На ложах точно сна виденьяСидим недвижны и белы,И самовольное встаетПолулетящее виденье,Неотразимое явленье.

Отшельники

Отшельники, тристаны и поэты,Пылающие силой вещества —Три разных рукава в снующих дебрях мира,Прикованных к ластящемуся дну.Среди людей я плыл по морю жизни,Держа в цепях кричащую тоску,Хотел забыться я у ног любви жемчужной,Сидел, смеясь, на днище корабля.Но день за днем сгущалось опереньеКрылатых туч над головой тройной,Зеленых крон все тише шелестенье,Среди пустынь вдруг очутился я.И слышу песнь во тьме руин высоких,В рядах колонн без лавра и плюща:«Пустынна жизнь среди Пальмир несчастных,Где молодость, как виноград, цвелаВ руках умелых садоводаБез лиц в трех лицах божества.В его садах необозримых,Неутолимы и ясны,Выходят из развалин парыИ вспыхивают на порогах мглы.И только столп стоит в пустыне,В тяжелом пурпуре зари,И бородой Эрот играет,Копытцами переступаетНа барельефе у земли.Не растворяй в сырую ночь, Геката, —Среди пустынь, пустую жизнь влачу,Как изваяния, слова сидят со мноюЖеланней пиршества и тише голубей.И выступает город многолюдный,И рынок спит в объятьях тишины.Средь антикваров желчных говорю я:«Пустынных форм томительно ищу».Смолкает песнь, Тристан рыдаетВ расщелине у драгоценных плит:«О, для того ль Изольды сердцеЛежало на моей груди,Чтобы она, как Филомела,Взлетела в капище любви,Чтобы она прекрасной птицейКричала на ночных брегах…»Пересекает голос лысыйИз кельи над рекой пустой:«Не вожделел красот я мира,Мой кабинет был остеклен,За ними книги в пасти черной,За книгами – сырая мгла.Но все же я искал названийИ пустоту обогащал,Наследник темный схимы темной,Сухой и бледный, как монах.С супругой нежной в жар вечернийЯ не спускался в сад любви…»Но выступает столп в пустыне,Шаги из келии ушли.И в переходах отдаленных,На разрисованных цветах,Пространство музыкой светилось,Как будто солнцем озариласьНевидимой, но ощутимой речь:«Когда из волн я восходилаНа Итальянские поля —Но здесь нежданно я нашлаОстаток сына в прежнем зале.Он красен был и молчалив,Когда его я поднимала,И ни кудрей, и ни чела,Но все же крылышки дрожали».И появившись вдалеке,В плаще багровом, в ризе синей,Седые космы распустив,Она исчезла над пустыней.И смолкло все. Как лепка рук умелых,Тристан в расщелине лежит,Отшельник дремлет в келье книжной,Поэт кричит, окаменев.Зеленых крон все громче шелестенье.На улице у растопыренных громадОчнулся я.Проходит час весенний,Свершенный день раскрылся у ворот.

Май – сент. 1924

Одно неровное мгновенье…

Одно неровное мгновеньеПод ровным оком бытияСвершаю путь я по пустыне,Где искушает скорбь меня.В шатрах скользящих свет не гаснет,И от зари и до зариВенчаюсь скорбью, и прощаюсь,И вновь венчаюсь до зари.Как будто скорбь владеет мною,Махнет платком – и я у ног,И чувствую: за поцелуй единыйЯ первородством пренебрег.

Сент. 1924

Под чудотворным, нежным звоном…

Под чудотворным, нежным звономИгральных слов стою опять.Полудремотное существованье– Вот, что осталось от меня.Так сумасшедший собираетОсколки, камешки, сучки,Переменясь, располагаетИ слушает остатки чувств.И каждый камешек напоминаетЕму – то тихий говор хат,То громкие палаты дожей,Быть может, первую любовьСредь петербургских улиц шумных,Когда вдруг вымирал проспект,И он с подругой многогульнойКоторый раз свой совершал пробег,Обеспокоен смутным страхом,Рассветом, детством и луной.Но снова ночь благоухает,Янтарным дымом полон Крым,Фонтаны бьют и музыка пылает,И нереиды легкие резвятся перед ним.

Октябрь 1924

Не тщись, художник, к совершенству…

Не тщись, художник, к совершенствуПоднять резец искривленной рукой,Но выточи его, покрой изящным златомИ со статуей рядом положи.И магнетически притянутые взорыТебя не проглядят в разубранном резце,А статуя под покрывалом темнымВ венце домов останется молчать.Но прилетят года, резец твой потускнеет,Проснется статуя и скинет темный плащИ, патетически перенимая плач,Заговорит, притягивая взоры.

Окт. 1924

О, сколько лет я превращался в эхо…

О, сколько лет я превращался в эхо,В стоящий вихрь развалин теневых.Теперь я вырвался, свободный и скользящий.И на балкон взошел, где юность начинал.И снова стрелы улиц освещенныхМарионетную толпу струили подо мной.И, мне казалось, в этот час отвесныйЯ символистом свесился во мглу,Седым и пережившим становленьеИ оперяющим опять глаза свои,И одиночество при свете лампы ясной,Когда не ждешь восторженных друзей,Когда поклонницы стареющей оравойНа креслах наступившее хулят.Нет, я другой. Живое начертаньеВо мне растет, как зарево.Я миру показать обязанВступление зари в еще живые ночи.

Декабрь 1924

Да, целый год я взвешивал…

Да, целый год я взвешивал,Но не понять мне моего искусства.Уже в садах осенняя прохлада,И дети новые друзей вокруг меня.Испытывал я тщетно книгиВ пергаментах суровых и новыеСо свежей типографской краской.В одних – наитие, в других же – сочетанье,Расположение – поэзией зовется.ИногдаБольница для ума лишенных снится мне,Чаще сад и беззаботное чириканье.Равно невыносимы сны.Но забываюсь часто, по-прежнемуБезмысленно хватаю я бумагу —И в хаосе заметное сгущенье,И быстрое движенье элементов,И образы под яростным лучом —На миг. И все опять исчезло.Хотел бы быть ученым, постепенноОн мысль мою доводит до конца.А нам одно блестящее мгновенье,И упражненье месяцы и годы,Как в освещенном плещущей луной Монастыре.Пастушья сумка, заячья капустка,Окно с решеткой, за решеткой светВо тьме повис. И снова я пытаюсьВосстановить утраченную цепь,Звено в звено медлительно вдеваю.И кажется, что знал я всеВ растраченные юношества годы.Умолк на холмах колокольный звон.Покойников хоронят ранним утром,Без отпеваний горестных и трудных,Как будто их субстанции хранятсяИз рода в род в телах живых.В своей библиотеке позлащеннойСлежу за хороводами народовИ между строк прочитываю книги,Халдейскою наукой увлечен.И тот же ворон черный на столе,Предвестник и водитель Аполлона.Но из домов трудолюбивый шумРассеивает сумрак и тревогу.И новый быт слагается,Совсем другие песниПоются в сумерках в одноэтажных городах.Встают с зарей и с верой в первородство,Готовятся спокойно управлятьДо наступленья золотого века.И принужденье постепенно ниспадает,И в пеленах проснулося дитя.Кричит оно, старушку забавляя,И пляшет старая с толпою молодой.

Декабрь 1924

Пред разноцветною толпою…

Пред разноцветною толпоюЛетящих пар по вечерам,Под брызги рук ночных таперовНас было четверо:Спирит с тяжелым трупом души своей,Белогвардейский капитанС неудержимой к родине любовью,Тяжелоглазый поп,Молящийся над кровью,И я, сосуд пустойС растекшейся во все и вся душою.Далекий свет чуть горы освещалИ вывески белели на жилищах,Когда из дома вышли трое в рядИ побрели по пепелищу.Я вышел тоже и побрел кудаГлаза глядят с невыносимой жаждойУслышать моря плеск и парусника скрипИ торопливое деревьев колыханье.

Он думал: вот следы искусства…

Он думал: вот следы искусстваРазвернутого на горахСердцами дамИ усачи с тяжелой лаской глазОн видел вновь шумящие проспектыИ север в свете снеговомПушистых дев белеющие плечиЛетящих в море ледяномИ в солнечном луче его друзья стоялиТолпилися как первые мечты[и горькие глаза рукою прикрывалии горькими глазами наблюдалиО горе новостях ему повествовали]И новости ему в окно кидалиКак башмачок как ясные цветы.

(1925 год)

(поэма)

ФИЛОСТРАТ:

«И дремлют львы, как изваянья,И чудный Вакха голос звалМеня в свои укромные пещеры,Где все во всем открылось бы очам.Свое лицо я прятал поздней ночьюИ точно вор звук вынимал шаговПо переулкам донельзя опасным.Среди усмешек девушек ночных,Среди бродяг физических, я чуялОтождествление свое с вселенной,Невыносимое мгновенье пережил».

Прошли года, он встретился с собою

У порога безлюдных улиц,

Покой зловещий он чувствовал в покоях

Богатых. И казался ему еще огромней

Город и еще ужасней рок певца,

И захотелось ему услышать воркованье

Голубей вновь. Почувствовать не плющ,

А руки возлюбленной.

Увидеть вновь друзей разнообразье,

Увенчанных бесславной смертью.

Его на рынках можно было встретить,

Где мертвые мертвечиной торгуют.

Он скарб, не прикасаясь, разбирал,

Как будто бы его все это были вещи.

Тептелкин на бумагу несет «Бесов»,

Обходит шажком фигуру,

Созерцающую бесконечность.

ТЕПТЕЛКИН:

«А все же я его люблю,Он наш, он наш от пят и до макушки,Ведь он нас вечностью даритПод фиговым листком воображенья.Дитя, пусть тешит он себя,Но жаль, что не на Шпрее, не на СенеСейчас. Тогда воспользоваться им всецелоМогли бы мы. И бред его о фениксеМы заменили б явью».

ФИЛОСТРАТ:

«Какая ночь и звезды, но звездаОдна в моих глазах Венера,Иначе Люцифер – носительница светаТруднее нет науки, чем мифология.Средь пыльных фолиантовЯ жизнь свою охотно бы провел,Когда со мной была бы ты, Психея.Качаема волной стояла ты,Глядя на город полуночный,На приапические толпы,На освещенье разноцветное реклам,В природе ежечасно растворяясьИ ежечасно отделяясь от нее.И стал я жить в движенье торопливомТолпы погруженной в себя.Все снится мне, сияя опереньем,Ты фениксом взовьешься предо мной,И что костер толпы движеньеИ человек костер перед тобой.Что ж ты молчишь теперь,Как будто изваянье, лишенное окраскиС тяжелыми крылами.Тебя не выставлю на перекрестке,Пока ты вновь крылами не блеснешьИ розовостью плеч полупрозрачных».

Тептелкин появляется на том месте, где должны были бы быть двери.

ТЕПТЕЛКИН:

«Вы здесь, маэстро,Фрагмент вы новыйГотовите.За вещь большую я не советуюВам приниматься.Спокойствие и возраст вам нужныДля творчества спокойного теченья.Теперь бы вам политикой заняться,Через огонь и кровьНеобходимо вам пройти».

Наступает вечер, рынок замолкает, торговцы упаковывают свой скарб. На тележках видны японские вазы, слоновая кость, выключатели, подставки от керосиновых ламп.

Лавка книжника.

КНИЖНИК:

«Вот „Ночи“ Юнга. Дешево я уступлюВам. Получите вы наслажденье сильнейшее.Зажжете вечерком свечу или иноеВ наш век необычайное изобретете освещенье,Повесите Помпеи изображенье,Заглянете в альбом Пальмиры,Вздохнете об исчезновеньи ВавилонаИ о свинцовом скиптре мрачныя царицыЧитать начнете».

ФИЛОСТРАТ:

«Я не за ним. Другого автораЯ как-то пропустил,Он мне сегодня снился ночью.Я вспомнил, года два тому назад он былУ вас на нижней полке.Его «Аттические ночи» я ищу.Должны вы были настоять,Чтоб я купил их.Помните, в тот вечер,Когда шел снег и дождь,И красною была луна,Я забежал в своей крылатке мокройЗа Клавдианом в серых переплетах».

КНИЖНИК:

«Вы каждый день заходите.В крылатке, насколько помню,Не забегали вы. А книгиВ мышиных переплетах все проданы.Вот «Ночи» Юнга, редкий экземплярС французского на итальянский,Он вам необходим для постиженья душ.Его для вас я выбрал в куче хлама».

(Филострат убегает.)

Свист бури. Шестой этаж, черный ход, перед дверью помойное ведро. Стены увешаны потертыми и продранными коврами. Прыгают блохи.

ЦЫГАНКА:

«Так в Бога вы не веруете?»

ФИЛОСТРАТ:

«Нет».

Улица. Цыганка с Тептелкиным идет под ручку. Тептелкин несет под мышкой гитару в футляре.

ЦЫГАНКА:

«Скажите, он опасный человек?»

ТЕПТЕЛКИН:

«Безумец жалкий».

Тептелкин и цыганка входят в подъезд ярко освещенного дома. Бал-маскарад. Тептелкин под руку с Филостратом.

ТЕПТЕЛКИН:

«Поете вы,Как должно петь – темно и непонятно.Игрою слов пусть назовут глупцыВаш стих. Вы притворяетесьИскусно. Не правда ли,Безумие, как средство, изобрелНаш старый идол Гамлет.О, все рассчитано и взвешено:И каждый поворотИ слово каждое,Как будто вы искусству преданы,Сомнамбулой, как будто, ступаете между землей и небом,О, вспоминаю, как мы игралиВ бабки в детстве над дворе.То есть играл лишь я,А вы прохаживались, вдохновляясьПрекрасным воздухом воображаемые рощи.«Как сад прекрасен, – говорили вы, —«Не то что садики голландские с шарами и гномами«С лоснящейся улыбкой.«Аллеи здесь прямы и даже школы Алкамена«Я видел торс, подверженный отбросам«Ребячьих тел, сажаемых заботливою няней».Не мудрено затем услышали вы мореВ домашней передряге».

ДАМА:

«Вы ищете неповторимого искусства,Вы, чувствующий повторяемость всего,Оно для вас прибежище свободы.Идемте в сад, здесь так несносен шум.Ах! Боже мой! Сияющие пары.Подумать только, молодость прошла.Я удивляюсь, как вы вне пространстваИз года в год сжигаете себя.

Комната Филострата. Филострат лежит. Читает.

«И одеяло дыр полно,И в комнате полутемно,И часовщик дрожит в стене,Он времени вернейший знак,Возникший и нежданный враг.Не замечая, мы живемИ вдруг морщины узнаем».И Филострат с постели скокИ на трехногий стул присел,Достал он зеркало.Увы! Увидел за собой садыИ всплески улиц, взлет колонн,Антаблементов пестрый хор,Не тиканье часовщика,А музыка в груди его.«Прекрасна жизнь – небытиеЕще прекрасней во сто крат,Но умереть я не могу.Пусть говорят, что старый мирОпасен для ума людей,Что отрывает от станковИ от носящихся гудков.Увы, чем старше, тем скорейНаступит молодость моя.Сейчас я стар, а завтра юнИ улыбаюсь сквозь огонь».Верба.Летит московский раскидайВесь позолочен, как Китай,Орнаментальные ларцыС собою носят кустари.Тептелкин важно, точно царь,Идет осматривать базар.«Вот наша Русь, – он говорит, —Заморских штучек не люблю,Советы – это наша Русь,Они хранились в глубинеПод Византийскою парчой,Под западною чепухой».

Филострат идет с рукописью в театр. I акт. Темно.

ФИЛОСТРАТ:

Страшнее жить нам с каждым годом,Мы правим пир среди чумы,Погружены в свои печали.Сады для нас благоухают,Мы слышим моря дальний гул,И мифологией случайноМы вызываем страшный мирВ толпу и в город малолюдный,Где мертвые тела лежат,Где с грудью полуобнаженнойСтоит прекрасна и белаВенеры статуя и символ.Садитесь, Сильвия, составил я стихотворение для вас:«Стонали, точно жены, струны:Ты в черных нас не обращайИ голубями в светлом миреДожить до растворенья дай,Чтоб с гордостью неколебимойВысокие черты неслиКак излияние природы,Ушедшей в бесполезный цвет,Сейчас для нищих бесполезный».

СИЛЬВИЯ:

«Мне с Вами страшно.Зачем бередить наши раны,Еще не утеряли светЗемля и солнце и свобода.Возьмемте книгу и пойдемЧитать ее под шелесты фонтанов,Пока еще охваченные сномДрузья покоятся. Забудем город».Есть в статуях вина очарованье,Высокой осени пьянящие плоды,Они особенно румяны,Но для толпы бесцветны и бледны,И как бы порожденье злобной силыОни опять стихией стали тьмы.

В конце аллеи появляется СТАРИК ФИЛОСОФ:

«Увы, жива мифологемаБоренья света с тьмой.Там в городе считают нас чумными,Мы их считать обречены.Оттуда я, ужасную ВенеруТам вознесли. Разрушен бракИ семьи опустели, очаги замолкли,Небесную Венеру вы здесь храните,Но все мифологема».

СИЛЬВИЯ:

«Ушел старик, боюсь, он занесет заразу в наш замок.С некоторых пор веселье как-то иссякает наше.Все реже слышны скрипки по ночам,Все реже опьянение нисходит.И иногда мне кажется, что мыОкружены стеной недобровольно».

Во дворе появляется ЧЕЛОВЕК:

«Наш дивный друг всегда такой веселыйПовесился над Данта песнью пятой.Нам Дант становится опасен,Хотя ни в ад, ни в рай не верим мы.

Песнь оставшихся в замке:

Любовь, и дружба, и вино,Пергамент, песня и окно,Шумит и воет Геллеспонт,Как чернобурный Ахеронт.На берегу стоим, глядим,К своим возлюбленным летим.Свеча горит для нас, для нас.Ее огонь спасает насОт смерти лысой и рябойВ плаще и с длинною косой.

Песня Сильвии:

Но не сирены – соловьиДрузья верны, друзья верныИ не покинут в горе нас,Светить нам будут в бурный час,Как маяки для кораблей,Как звезды в глубине ночей.Вода сияет, бьет вода,Сижу я с пряжею над ней.Вот сердце друга моего,Заштопать сердце мне дано,Чтоб вновь сияло и цвелоИ за собой вело, вело!

НАЧАЛЬНИК ЦЕХА:

Избрали греческие имена синьоры,Ушли из города, засели в замке,Поэзию над смертью развелиИ музыкой от дел нас отвлекают.То снова им мерещится любовь,Наук свободных ликованье,Искусств бесцельных разговорИ встречи в зданиях просторных.Но непокорных сдавим мы,Как злобной силы проявленье.Скульптор льет статую,Но твердо знаем мы —В ней дух живет его мировоззренья.Должны ему мы помешатьИ довести до исступленья.Поэт под нежностью подносит нам оскал,Под вычурами мыслью жалит,А музыкант иною жизнью полн,Языческою музыкой ласкает.Ты посмотри, они бледныИ тщетно вырожденье прикрывают.В одежды светлые облачены,Змеиным ядом поражают.

ЮПИТЕР:

Меркурий, что видишь ты?

МЕРКУРИЙ:

Я вижу девушку в листве струистой.Она готовится купаться в вихре светаИ с ней стоит толпа несчастных гномов.

ВЕНЕРА:

Ты зол на них, Меркурий,Хоть век твой наступил,В моем пребудут веке.

ЮПИТЕР:

Неподчинение судьбе карается жестоко.

ВАКХ:

Я подкреплю их силой опьяненья.

АПОЛЛОН:

Искусства им дадут забвенье.

ВЕНЕРА:

Любовниками истинными будут.

Статуи прохаживаются. Одни идут гордо и […]. Другие печально. Венеру ведут под руки Вакх и Аполлон, она идет, пошатываясь и опустив голову. На лужайке музы исполняют простонародные песни и пляски. Актеры снимают маски. Видны бледные лица. В зале шум. Тептелкин вскакивает:

«Нам опять показали кукиш в кармане!»

Июнь 1925

Ворон

Прекрасен, как ворон, стою в вышине,Выпуклы архаически очи.Вот ветку прибило, вот труп принесло,И снова тина и камни.И важно, как царь, я спускаюсь со скалИ в очи свой клюв погружаю.И чудится мне, что я пью ясный сок,Что бабочкой переливаюсь.

Январь 1926

На крышке гроба Прокна…

На крышке гроба ПрокнаЗовет всю ночь сестру свою.В темнице Филомела.Ни петь, ни прясть, ни освещатьУже ей в отчем доме.Закрыты двери на запор,А за дверьми дозоры.И постепенно, день за днемСлова позабывает,И пеньем освещает мракИ звуками играет.Когда же вновь открылась дверь,Услышали посланцы,Как колыханье волн ночных,Бессмысленное пенье.Щебечет Прокна и взлетаетВ лазури ясной под окном.А соловей полночный таетНа птичьем языке своем.

1926

И снова мне мерещилась любовь…

И снова мне мерещилась любовьНа диком дне.В взвивающемся свисте,К ней все мы шли.Но берега росли.Любви мы выше оказались.И каждый, вниз бросая образ свой,Его с собой мелодией связуя,Стоял на берегу, растущем в высоту,Своим же образом чаруем.

1926

Над миром рысцой торопливой…

Над миром рысцой торопливойБегу я спокоен и тихКак будто обтечь я обязанИ каждую вещь осмотреть.И мимо мелькают и вьются,Заметно к могилам спеша,В обратную сторону тениКогда-то любимых людей.Из юноши дух выбегает,А тело, старея, живет,А девушки синие очиЗа нею, как глупость, идут.

1926

В стремящейся стране, в определенный час…

В стремящейся стране, в определенный часСебя я на пиру встречаю,Когда огни заетигнуты зарейИ, как цветы, заметно увядают.Иносказаньем кажется тогдаНочь, и заря, и дуновенье,И горький парус вдалеке,И птиц сияющее пенье.

1926

Эвридика

Зарею лунною, когда я спал, я вышел,Оставив спать свой образ на земле.Над ним шумел листвою переливнойПустынный парк военных дней.Куда идти легчайшими ногами?Зачем смотреть сквозь веки на поля?Но музыкою из туманаПередо мной возникла голова.Ее глаза струились,И губы белые влекли,И волосы мерцая изгибалисьНад чернотой отсутствующих плеч.И обожгло: ужели ЭвридикойИскусство стало, чтоб являться намРассеянному поколению Орфеев,Живущему лишь по ночам.

1926

Психея

Любовь – это вечная юность.Спит замок Литовский во мгле.Канал проплывает и вьется,Над замком притушенный свет.И кажется солнцем встающимПсихея на дальнем конце,Где тоже канал проплываетВ досчатой ограде своей.

1926

Тебе примерещился город…

Тебе примерещился город,Весь залитый светом дневным,И шелковый плат в тихом доме,И родственников голоса.Быть может, сочные луныМерцают плодов над рекой,Быть может, ясную зрелостьНапрасно мы ищем с тобой!Все так же, почти насмехаясь,Года за годами летят,Прекрасные очи подругиВсе так же в пространство глядят.Мне что – повернусь, не замечуКак год пролетел и погас.Но для нее цветы цветут,К цветам идет она.И в поднебесье голосаИ голоса в траве.И этот свист и яркий светВ соотношеньи с ней —Уйдет она и вновь земляИсчезла предо мной.Вне времени и вне пространствБесплотен, словно дух,Я метеором промелькнул,Когда б не тихий друг.

1926