Боги грядущего

Вечером он нарочно заявился в мужское жилище попозже, чтобы занять место ближе к выходу. Ребятня даже удивилась – место было непочётное, студёное, каждый, кто выходил до ветру, должен был переступать через спящего. Головня лишь отмахнулся. Дождавшись, пока все заснут, выкарабкался из-под старой оленьей шкуры, натянул меховик и ходуны, лежавшие свёрнутыми под головой, и бросился к женскому жилищу.

Входить, конечно, не стал. Присел за изгородью загона, чтобы был виден и вход в жилище, и тропинка в становище. Прислушался.

Страшно ему было до одури. Боялся демонов болезней и холода, трепетал при мысли об Обрезателе душ. А ещё опасался, что Искромёт обернётся мышью или мелкой птицей да и проскользнёт незамеченным. Где бродяги, там и нечисть – это всякий знает.

Сидя в стылом сумраке, он слышал, как сопят коровы в хлеву, видел, как пробегают мимо голодные псы в поисках еды, чуял, как над скошенными верхушками жилищ парят приспешники Льда. Где-то далеко в тундре свивались в вихре демоны тьмы, превращаясь в Ледовые очи, а сумрак густел, принимая его образ, и Головня отчётливо зрил огромную снежную бороду, которая метелью стлалась по земле, и слышал клацанье челюстей, дробивших камни. Ужас, лютый ужас!

«От дурного глаза и недоброй руки,От злого слова и лукавства,От греха вольного и невольного,От козней брата Своего и присных его,Великий Огонь, спаси и сохрани!Спаси и сохрани!».

И вот он увидел: исторгнутый Льдом, завихлялся юркий призрак, полетел, невесомый, по стойбищу – прямиком к женскому жилищу. Мгновение Головня наблюдал за ним, не в силах пошевелиться от страха. Потом лёгкий хруст снега донёсся до его уха, и у загонщика отлегло от сердца. Ну, конечно! Не призрак то был, а человек, создание из плоти и крови. Кто-то крался к женскому жилищу! Уж не плавильщик ли?

Головня вскочил и помчался наперерез ему. Тот услышал его и обернулся – лицо утонуло в меховой оторочке колпака. Хищно зарычав, Головня с разбега прыгнул на бродягу. Чужак оказался неожиданно щуплым и мягким. Головня повалил жертву лицом в снег и плотоядно изрёк:

– Вот и всё, Ледовое отродье. Попался.

Он перевернул чужака на спину, и что же? На него, измазанная грязным снегом, взирала Рдяница, жена Костореза!

Руки Головни ослабли, перед глазами вдруг запрыгала хохочущая маска демона: «Обмишулился, простак!».

– Пусти! – услышал он сдавленный шёпот.

– Зачем ты здесь, Рдяница? – прошептал он в ответ.

– А ты зачем?

Они уставились друг на друга, тяжело дыша, облака пара окутывали их лица.

– Слезь, мальчишка.

Головня поднялся. Рдяница села, отёрла лицо от снега, сплюнула и зафыркала, точно медведица, забравшаяся в паутину.

– Что ты тут делаешь, Рдяница?

– Не ори!.. Беду накличешь.

Головне стало худо. Беда обступала со всех сторон: тьма липла к коже, окунала в бездну.

– Что ты здесь делаешь?

– А ты?

– К чужаку бегаете, да? Кровь нашу оскверняете, да?

Рдяница задиристо ответила:

– Собачкой Отца заделался, да?

– Да уж лучше собачкой, да!..

Он увидел её зубы – стёсанные, мелкие, жёлтые, как моча. Она тихонько хихикала, прикрыв веки, и с ресниц сыпалась снежная труха.

– Кабы все были такие, ты бы на свет не появился, да!

И смех её, частый, злорадный, словно ударял его по голове молоточками: тук-тук-тук.

– Думаешь, Отец-то не знает? – продолжала она. – Всё знает, хитрый дед. Его лукавства на пятерых хватит. Иди! Не нужен ты здесь. Ступай отсюда.

Головня поколебался, но потом всё же развернулся и побрёл – оглушённый и раздавленный. Отойдя на несколько шагов, вновь бросил на неё взгляд.

– Так ты про моих родителей знаешь что-то, да?

Она опять захихикала и расплылась вся, как масло по горячему блюду. И пропела небрежно:

– Все знают. Все-е!

А затем поднялась и нырнула в женское жилище.

На следующий день, ввечеру, съездив на волах за дровами, Головня снова направился в женское жилище – теперь уже открыто, не таясь. Хотел выполнить обещание и отдать девке реликвию. Шёл – и будто душа пела, хоть и голодно было. Не предала зазноба-то, осталась верна ему. А может, батя не пустил. Кто его знает. Главное – с плавильщиком не спуталась. Если уж тот сошёлся с Косторезовой женой, то на других баб не взглянет, – у Рдяницы с этим строго. Быстро разум вправит, даром что замужняя. Супруг у неё в кулаке, не пикнет, это всякому известно.

Головня подступил к женскому жилищу, сдёрнул колпак и потянул на себя дверное кольцо.

– Здорово повечерять, девоньки! Можно к вам?

Прищурился, разглядывая обстановку. Боком к нему сидел тщедушный Лучина, с сосредоточенным видом теревший ладонями плечи. Поближе ко входу полукругом расселись девки: Искра, Огнеглазка и Горивласа. Дочка Сияна держала маленькую жёлтую костяшку с двумя глубокими царапинами поверху. В двух плошках по сторонам от неё горели слабые огоньки – пляшущие тени скользили по склонённым жердям, по пустому мешку от кумыса, висевшему за очагом, по тюкам с барахлом, по ровдужному пологу. Огнеглазка сидела, скрестив на груди полные руки и наморщив лоб. Горивласа ожесточённо жевала прядь волос.

Увидев Головню, Искра поднесла к губам указательный палец, а Огнеглазка спросила, подбоченившись:

– А подарок принёс ли какой?

– А меня уже недостаточно что ль? – ухмыльнулся Головня, просачиваясь внутрь. – Гляжу, у вас тут недобор…

– Будто и не знаешь, какие нынче подарки нужны: оленьи рёбра, говяжий язык, кобылье молоко, медвежий жир… А то всё рыба да заболонь с мочёным мхом. – Внучка Отца Огневика потёрла нос.

Головня не обратил на неё внимания.

– Варенихи нету, что ли? – спросил он.

– К Пылану ушла. Жароокая занедужила, вот и ушла. Не слыхал разве?

– Я ж за дровами ездил. А что, сильно занедужила? – загонщик присел возле Искры, подтянул колено к подбородку.

– А как все недужат? Без мяса тело слабнет, а уж болезни тут как тут.

Огнеглазка говорила медленно, с растяжкой, как сквозь сон. Головня и сам был точно в тумане, постоянно одолеваемый дремотой. Мяса, настоящего оленьего или говяжьего мяса, он не видел с того самого дня, когда у загонщиков кончилась кровяница. Подумать только – кровяница! Это же требуха, пища для собак и зверолюдей. В другое время она и за еду-то не считалась.

– Гадаете, что ль? – спросил Головня.

– Гадаем, – хмуро ответила Огнеглазка.

– На что гадаете-то?

– На еду, на что ж ещё?

Головня сказал, подумав:

– Я вам другое гадание предложу – на еретиков.

Не просто так сказал – с намёком на Искромёта.

– Это зачем ещё? – спросила Огнеглазка подозрительно.

– Что, струхнули?

– Ха! – выдохнул Лучина. – Я не струхнул.

– Отец Огневик за такое шкуру спустит, – тихо промолвила Искра.

Головня и ухом не повёл.

– Лучина вон за оракула – продолжал он. – Мы – вопрошающие. Искра будет костяшку бросать. Что, готовы?

И все недоверчиво уставились на него, поражённые. Горивласа что-то зашептала Искре, косясь на Головню, Лучина глупо улыбался, будто не понял сказанного. А у стены, полускрытое в сумраке, выглядывало изваяние Огня – тёмно-багровое, с разъятыми очами, смахивающее сейчас больше на господина ужаса, чем на подателя благ. В наступившей тишине стали отчётливо слышны возгласы из стойбища:

– Ктой-то, ктой-то там ярится?

– Не опои лошадь, сорванец. Не то я т-тебя…

– Рдяница, где муж-то твой, милая?

Устав ждать ответ, Головня промолвил:

– Вот вам первый мой вопрос, духи судьбы: есть ли еретики в Сизых горах?

Лучина вздрогнул, повернулся к нему спиной, засопел, размышляя. Потом изрёк:

– Есть.

Искра нахмурилась, сжав костяшку. Потом уронила её на землю. Остальные вытянули шеи, всматриваясь, сколько царапин выпало – две или одна.

– Нет! Нету их там, – объявила Огнеглазка с облегчением.

Головня сказал:

– Если несогласие, надо ещё раз бросить.

Искра бросила ещё раз. Выпала одна царапина. Головня почесал подбородок.

– Хм. А в Каменной лощине есть?

Лучина не колебался:

– Нет. Точно знаю, что нет.

И впрямь, не было. Костяшка подтвердила это.

Горивласа ляпнула шепеляво:

– А здесь, в общине? Есть они среди нас, а?

Все оцепенели, ошарашенные вопросом.

– Права малая, надо и это узнать, – сказал Головня. – Есть они в общине?

Искра сказала тихо:

– Давайте прекратим.

– С чего это? – злорадно вскинулся Головня. – Спрашивать – так уж всё.

– Глупости это. Не хочу знать.

Но Головню было не остановить.

– Ну что там, Лучина? – нетерпеливо выкрикнул он. – Давай, рожай уже.

И Лучина, задрожав всем телом, пролепетал:

– Нет. Нету их здесь.

Искра долго не хотела бросать костяшку. Держала её в сжатом кулаке и мотала головой. Головне пришлось уламывать её, чтобы она согласилась дать слово судьбе. Наконец, костяшка упала на шкуру. В полном молчании Головня огласил приговор:

– Есть. Есть они здесь.

Всем стало жутко, будто еретики уже стояли тут, рядом, готовые наброситься и сожрать. Огнеглазка заявила:

– Фу, Головня, пришёл и всё испортил. Как хорошо без тебя было!

Загонщик ответил ей насмешливым взглядом.

– Что ж, не веришь духам? – спросил он.

– Да что мне твои духи! Я от Огня рождённая.

– Ты-то от Огня, а мы, значит, прах у твоих ног, так?

Искра распахнула глаза.

– Что ты такое говоришь!

Головня помял кулак в ладони и произнёс глухо:

– Мне с тобой потолковать надо, Искра. Пойдём-ка на воздух. При всех несподручно.

Девка вдруг покраснела. Огнеглазка зловеще усмехнулась, а Горивласа вытянула в их сторону маленький пальчик:

– Жених и невеста, будет много места…

Лучина вскочил.

– Да и мне пора. Побегу я.

И выскользнул из жилища.

Искра независимо пожала плечами, поднялась и нахлобучила колпак, повозившись немного с непослушными волосами. Вышла наружу.

В становище было тихо. Мутно мигали ледяные окна в избах, утёсами темневших над утонувшей в белесой зыби речной долиной. Заросли ивняка испятнали её, как опавшая кора заснеженную крышу. Чёрные покрытые лесом холмы подпирали кучерявое небо, из непроглядного мрака тайги тянуло пещерным холодом. В доме Пылана слышались глухие удары бубна: Варениха камлала, заклиная духов болезни. В оленьем загоне, в нескольких шагах от Большого-И-Старого, горел костёр для острастки волков и медведей. Вдоль домов, похожие на остатки сгоревших строений, тянулись хлипкие изгороди, коновязи и прислонённые к стенам сани. Мороз стоял такой, что стыли зубы и слипалось в носу.

Головня посмотрел сверху вниз на Искру. Она стояла, глядя в сторону, лица её не было видно под колпаком.

– Искра…

Трудно, ох как трудно было решиться на такое. Вчера говорилось легко, а как дошло до дела – хоть ложись да помирай.

– Я же к тебе шёл, подарок нёс…

– Да? – она подняла на него взгляд. Белокурая чёлка упала на лоб, скрыв глаза. Зрачки её мерцали, как льдинки сквозь опушённый снегом ивняк. – Я уж думала – обманул.

– Ты никому его не показывай, лады?

– А что за подарок?

Головня втянул носом студёный воздух.

– Ты пообещай, что никому не покажешь.

– Обещаю, – прошептала Искра, улыбаясь.

Головня оглянулся на женское жилище.

– Давай отойдём в сторонку. Не для чужих глаз…

Искра неуверенно пробормотала:

– Домой мне пора… Мачеха рассердится.

– Плюнь на неё.

Девушка задумчиво поёжилась.

– Холодно. Мёрзну. И Варениха вот-вот вернётся…

– Да и Огонь с ней! Искромёт заходил, ничего ему не было.

– Искромёт… – Искра усмехнулась. – Искромёт умеет говорить. Подбирает слова – заслушаешься. Ты так не можешь.

– Очень надо, – буркнул Головня. Он полез за пазуху. – Вот, – сказал он, вручая девке реликвию. – Для тебя берёг.

Искра придушенно вскрикнула, беря вещицу, подняла её вверх. И сразу же, словно по знаку, на светло-буром небе растеклись огни: зелёный, синий, белый. Росинками рассыпавшись в находке, они замигали приветливо, и Головня восхищённо замер, не в силах отвести взор от чудесного зрелища. Искра тоже не двигалась. Подняв руку, она поворачивала реликвию так и этак, наслаждаясь игрой света, и вещица набухала огнями, как тугая почка, готовая разродиться побегом. Находка была маленькая, с мизинец толщиной, похожая на крохотный росток, внизу тоненькая, наверху распахивалась чешуйчатыми крылами, меж которых торчала острая головка с двумя чёрными глазами. Великий дух древних, воспрянувший к жизни после долгой спячки. Казалось, ещё немного, и он зашевелится, зашипит и начнёт извиваться как червяк.

– Это… необыкновенно, – промолвила Искра. – Необыкновенно.

– Её сделали древние, чтобы поклоняться Огню.

Девчонка спрятала вещицу в кулачке, потом посмотрела на Головню и, привстав, поцеловала его в щёку.

– Ты только не говори никому, – напомнил Головня. – Скажешь – худо нам будет.

– Не скажу, – пообещала она, восхищённо глядя на него.

Головня удовлетворённо хмыкнул.

Внезапно распахнулась дверь Пыланова жилища, и оттуда тенями выплыли два человека. В мелькнувшем кругу рыжего тёплого света Головня успел заметить лица Отца Огневика и Варенихи.

Искра ахнула. Не говоря ни слова, она метнулась в сторону родительского крова, помчавшись, как перепуганная птаха. Головня шарахнулся в другую сторону, рухнул в снег и спрятался за низкой щербатой оградой.

Вышедшие из жилища неспешно направились к срубу Отца Огневика. Старик вышагивал важно, голову держал высоко и что-то втолковывал бабке, а та бормотала без умолку и кивала истово, словно торопилась согласиться со спутником. Головня смотрел, как они медленно идут мимо почерневшего хлева с просевшей слегка крышей в сторону широкого и пузатого жилища Отца. Протопали несколько шагов, остановились. Голоса стали громче, Отец Огневик даже зарычал, как пёс. Головня услышал:

– Колдовством этим… довольна… а не скажешь… пенять на себя…

Варениха бормотала, как умалишённая, – похоже, оправдывалась перед стариком. Тот слушал-слушал, а потом вдруг завернул в олений загон. Бабка семенила за ним, как птенец за матерью. Головня вжался в снег, спрятал лицо, молясь, чтобы не заметили. Надо было дождаться, пока родичи обогнут изгородь и повернутся к нему спиной, тогда он сможет отползти в сторону женского жилища и уйти опушкой леса, – авось не увидят.

Слова становились всё громче, связываясь в предложения. До Головни долетело:

– Прогноз, прогноз, прогноз, диагностика…

Это бормотала бабка. Бормотала без всякого выражения, талдычила непонятное заклинание, не проникаясь смыслом.

– Да замолчи ты, трухлявая, – рявкнул Отец Огневик. – Беду ещё накличешь, несносная. Все это – гнусный искус, Ледовое прельщение. Не было и нет волшебства древних, а есть только благость и скверна. Так и знай. А ежели плавильщик тебе иное молвил, значит, соврал, а ты ему поверила, глупая.

Варениха бубнила:

– Благодарю тебя, Отец мой, что наставил и спас. Уже было окунулась я в этот омут, ушла с головой. Воистину прельщение. Тьфу-тьфу-тьфу, летите, гагары, с полуночи на полдень, через поля ледяные и горы крутые, по-над речками да озёрами, ниже туч быстрых, выше холмов чистых, весть мою несите да не оброните… Прогноз, прогн… Тьфу, моченьки моей нет. Сглазили меня, Отче. Он же и сглазил, плавильщик этот. Его ворожба, больше некому. Уж ты отвадь его от меня, горемычной! Уж ты пособи, чтоб отстал он со своим прельщением. Сил уже нет, всё твержу и твержу пакостную присказку…

У Головни волосы под колпаком встали дыбом. Холод отступил, стало жарко до испарины. Сердце билось в самое горло, рвалось наружу. Бабкино заклятье прижало его к земле, царапнуло душу. В башке роились мысли, одна другой жутче: «Неужто Лёд воду мутит? А что же Отец? Он-то куда глядит? Или тоже на их стороне? Сон, сон, всё – сон. И ведь не расскажешь никому – засмеют. Скажут – придумал, обделался с испугу. Как же быть-то?».

Он приподнял голову, глянул. Старуха так и крутилась вокруг Отца Огневика, так и вертелась, точно собака, клянчившая подачку. И бормотала, бормотала без остановки, будто одолеваемая бесами.

Они подступили к Большому-И-Старому, встали шагах в двух от догорающего костра. Дальше начинался свет, слабый, умирающий, едва тлеющий. Головне померещилось, будто из полумрака вокруг них выпрастываются когтистые лапы, сплетаются чёрные тела, лязгают клыками злобные создания. Большой-И-Старый неловко вскочил, выставил рога – цепь натянулась, громко звякнув.

Отец Огневик некоторое время смотрел на зверя, затем подступил к костру, подбросил валежника и дров. Пламя радостно озарило его лицо: гладенькое, тонконосое, с замусоленной бородёнкой.

– Нагрешила ты много, Варениха. Но это полбеды. А вот то, что грешишь, даже когда каешься, – подлинная беда и есть. Небось и оберегами себя обвешала, карга старая? Не тревожься, смотреть не буду. Знаю, знаю, все вы искусу податливы. Ни один не устоял! Так же и ты…

И старуха снова забубнила, скорбно соглашаясь с этим выводом.

Дверь Сиянова дома вновь отворилась, и оттуда выпорхнули две девицы – сироты Золовика. Засиделись, дурёхи, в гостях, теперь торопились прошмыгнуть в женское жилище, пока Варениха не заметила. Головня услыхал их щебет, замер, точно лиса перед броском. Отец Огневик его видеть не мог – мешала изгородь загона, а вот идущие девки – запросто. Что же делать? Подниматься или нет? Лежать было глупо. Но глупо было и вставать – старик не слепой, углядит. А углядев, сообразит, что Головня подслушал его разговор с Варенихой – разговор, как видно, сокровенный, не для чужих ушей.

Девицы приближались. Головня услышал, как одна говорит другой:

– Гляжу в глаза-то, а у неё там – стылость и смрад, аж моченьки нет. Думаю: «Прочь, прочь, отступи». А у самой-то тяготение какое-то, прямо не поверишь. Так и хочется самой туда заглянуть, посмотреть, что делается. Прямо не знаю, как удержалась. Огонь спас…

Вторая отвечала:

– Отец-то что сказал, помнишь? Не ступайте, говорит, окольными путями. Куда ж тогда ступать, ежели путей вовсе нет? Замело всё, старицу от луговины не отличишь. Только и надежда на заклятье…

Обе заметили старика, бродившего вокруг оленя, и остановились как вкопанные. Небо как раз погасло, впитав в себя разлившиеся краски, и разразилось снегопадом. Огромные снежные хлопья мягко ложились на тяжёлые ветви лиственниц и на вспученные сугробами крыши строений, точно пепел, летящий с пожарища.

Старик тоже увидел девок. Замолчал. А те поклонились одновременно и шмыгнули в жилище. Головня перевёл дух. Не отвлекись они на старика, обязательно приметили бы его.

Он начал отползать, извиваясь, как червяк, отталкиваясь локтями и тяжело дыша, будто волок на спине тяжёлый груз. Спавшие в загоне лошади всхрапывали во сне, мотали спутанными гривами, вздрагивали. Одна даже вскочила, вспугнутая кошмаром, пошла к ограде, качая головой, словно пыталась сбросить накативший дурман. Отец Огневик и Варениха снова начали пререкаться, бродя вокруг зверя. В женском жилище слева от Головни раздавались какие-то возгласы и смешки. «Небось о нас с Искрой треплются», – зло подумал Головня, не спуская глаз со старика. А тот отмахнулся от назойливой Варенихи и зашагал к себе. Бабка устремилась было за ним, но Отец Огневик так рявкнул на неё, что она стремглав бросилась вслед за девками. По счастью, Головня уже был по ту сторону жилища, и Варениха не заметила его.

Дождавшись, пока старик исчезнет в доме, загонщик вскочил и что есть силы припустил к мужской избе.

Глава третья

День последнего загона. По милости Огня люди принимают Его дар и отдают Ему душу Большого-И-Старого.

Радость для людей, для Огня и для Большого-И-Старого.

Праздник жизни и надежды.

Он был бы ещё радостнее, если бы сам Огонь не довёл людей до крайности. Суровый бог, Он лишил общину Своей защиты, а Лёд пролил на луга поздние дожди. Огонь обрюхатил коров и оставил Своих чад без молока. А Лёд забрал силы у лошадей и принудил загонщиков бегать по снегу с факелами в руках. В довершение всех несчастий померла Жароокая. Как ни камлала Варениха, тщась отвадить демонов ночи, как ни молился Отец Огневик, ничего у них не вышло. Отошла баба, оставив Пылана с двумя малыми детьми. Всё отнял жестокий бог: мясо, молоко и надежду.

В загон явились все от мала до велика. Пришёл и Искромёт – беззаботный, в меховике нараспашку, встал возле земляного вала, сложил руки на голой груди: дескать, чем удивите, парни? Девки сгрудились вокруг него, ахали, кокетничали. Огнеглазка лезла вперёд, улыбалась, разодета в пух и прах: в песцовом меховике с разноцветной тесьмой, подпоясанном кушаком с медными наклёпками, блестящими, как слеза.

Отец Огневик одиноко стоял в стороне, опершись на посох – не человек, а ледышка, каменный истукан, закутанный в одёжу. Постояв немного, вздохнул и неспешно заковылял к загонщикам.

– Огня боишься ли, вождь? – спросил он.

Лицо его под колпаком казалось мертвенно-сизым.

Вождь повернулся к нему, задрал бороду.

– Боюсь, Отче.

– А Льда боишься ли? – продолжил Отец.

– И Льда боюсь, Отче.

– Кого же больше?

Вождь облизнул губы, смахнув незримых демонят с языка.

– Землю мне в глотку, если понимаю, о чём ты толкуешь, Отец.

– Бога видишь ли, недостойный? – старик простёр руку к чуть посветлевшему небу. – Там сейчас пребывает Пламяслав, о твоих грехах повествует. Скоро и я там буду, тоже молчать не стану. Смекаешь, вождь? Встретив колдуна, разве не понял ты, чей то был знак? Лёд проник в тебя, растравил душу, растеребил духов злобы и зависти. Обуянный гордыней, вместо смирения ты поддался соблазну, усугубив один грех другим. Ты привёз этого зверя из мёртвого места. Словно падальщик, жрущий гнилую требуху, ты падок на грязное и отвратное. Но помни: от мерзости не будет добра. Твоя алчность погубит нас! Даже Большой-И-Старый, великий дар Огня, становится мерзок от твоего прикосновения к нему.

Но вождь, хитрый вождь, не стал пререкаться с Отцом. Потупив очи, он смиренно промолвил:

– Тяжко мне слышать это, Отец!

А кругом стояла тишина, и слышно было, как фыркает олень, привязанный к колышку.

Большой-И-Старый был голоден. Его не кормили два дня, чтобы очистить брюхо. А перед тем давали жрать до отвала. Людям нужен был хороший, жирный зверь.

От голода олень свирепел. Он скрёб копытом по голой земле и недобро покачивал рогами.

– Обретённое порочным путём не принесёт счастья, – подытожил Отец Огневик. – Помни об этом!

Он приблизился к оленю и громко произнёс благодарственную молитву Огню. Затем повернулся к загонщикам и возгласил:

– Дерзайте, не увлекаясь, братья, ибо отнявший жизнь у творения Огня проклят навеки.

Странное заклятье. Старик всегда произносил его перед последним загоном. Но что означало оно? Отнять жизнь? Вот же нелепость! Как можно отнять холод у зимы? А темноту у ночи? Сотворённое богами неподвластно человеку. Жизнь отнимают вода и пламя, пурга и свирепый зверь, но не загонщики. Они могут лишь подчинить демонов смерти своим желаниям, принудить сделать то, что нужно. Но не отнять жизнь.

Жившие раньше научили лесовиков, как подчинять своей воле демонов смерти.

Можно гнать зверя к обрыву или яме, и там земля разлучит искалеченное тело с душой.

Можно оставить зверя без пищи, чтобы душа сама нашла выход из плоти.

Можно столкнуть зверя в омут: вода – хороший помощник, вмиг вынесет душу наружу.

Всё это – хорошие, добрые приёмы. Но родичи Головни поступали иначе. Они кормили зверя до отвала, пока жир не начинал плескаться у него в глазах, а потом, выдержав два дня без еды, выпускали на волю. Большой-И-Старый бросался наутёк, и тогда загонщики верхом на лошадях провожали его, не давая роздыху, пока он не падал бездыханный. Толстый олень далеко не убежит. Жир рвёт ему вены. Иные удальцы преследовали его на своих двоих.

Сегодня им всем предстояло стать такими удальцами. Истощённые голодовкой, лошади дремали в стойбище. А загонщики, взяв по факелу, выстроились в широкое кольцо, чтобы освещать путь блудной душе Большого-И-Старого.

Светозар поднял цепь, которой был прикован Большой-И-Старый, потянул на себя. Зверь упирался, мотал головой, фыркал. Светозар ухватил его за рога и пригнул к земле. Вождь снял с оленя кожаный ошейник.

– Благодарим тебя за то, что ты проведал нас, – сказал он. – Мы сытно тебя кормили и вкусно поили. Расскажи об этом Огню – пусть осыплет нас милостями. А теперь ступай!

Он отпустил зверя, и олень пошёл. Неуверенно сделал несколько шагов, будто удивляясь внезапной свободе, потом встрепенулся и как ошпаренный кинулся вперёд. Вождь и Светозар схватили воткнутые в снег факелы и устремились за ним.

Гоняли его полдня. Дымом от факелов затянуло полнеба. Вождь махал руками, раздавая приказы. Загонщики орали, перекрикивая друг друга. Визжали дети, ахали бабы. Рёв Большого-И-Старого тонул в общем шуме.