скачать книгу бесплатно
Адам, Последний человек
Вадим Обёртышев
В книге Бытия, Глава3 стих 22 сказано, что Адам может вернуться в Эдем и, вкусив плод с дерева жизни, стать бессмертным. Так может он до сих пор среди нас, и у него есть шанс добраться до Эдемского сада, где, кроме банана бессмертия, он может встретить Еву, единственную женщину, сделанную из его ребра? А может быть, Адам есть в каждом из нас? И если он просыпается, мы встаем на этот долгий и трудный путь возвращения в Эдем, путь от себя к себе.
Вадим Обёртышев
Адам, Последний человек
И сказал Господь Бог: вот, Адам стал
как один из Нас, зная добро и зло;
И как бы не простер он руки своей,
И не взял также от дерева жизни,
И не вкусил, и не стал жить вечно.
Бытие. Глава 3, 22
И с какой стати эти самодовольные индюки решили, что только они знают, что есть добро, и что есть зло…
сказал Забодалов, выключая телевизор
И вышел он из тени деревьев, где стоял раньше, и встал в лучах света и ожидал услышать плоды ослушания своего. И глаз не мог оторвать от того места, на котором стоял, потому что свет небесный жег его, а когда смог поднять глаза, то увидел сидящего перед ним и, надеясь на обман свой, сказал: «Я не услышал голос твой, потому что был далеко и не знал, что меня ты зовешь, а потом я уснул и не мог знать, что ты ищешь меня, и только сейчас узнал об этом».
Тогда поднял глаза тот, кто сидел, и, закрыв на мгновение лицо руками, заговорил: «Как быстро первая ложь, коснувшись ушей твоих, проникла в тебя и сползла с языка твоего, и ты, обманутый змеем, принял обман в сердце свое, и пребудет он там навечно. Теперь во лжи язык твой и в глупости содеянное тобой. Зачем ты это сделал? Чего не хватало тебе в мире, где все для тебя? Ради чего из всего, что дозволено во всем, ты выбрал каплю недозволенности и запрета? Как нашел ты оправдание содеянному и смотришь теперь на меня безвинными глазами, ответь, ибо впервые в своем творении я встретил то, чего не понимаю».
Тогда тот, кто стоял, удивившись упрекам таким, сказал: «Мне странно слышать слова о вине моей, ибо я помышлял, что во всем сущем и происходящем есть власть твоя, и не смогу я нарушить запрет твой, если не будет на то воля твоя, и не рвал я этот плод от дерева, а взял его от жены моей, не замышляя это как грех против тебя. И только сейчас появилось внутри меня, что я сделал много не по воле твоей и не должен был сделать так, как сделал. Но жена моя говорила наоборот, и что будет мне дано больше, чем то, что было».
И стало видно, что не понимает голый человек, стоящий в лучах солнца, ни деяний своих, ни слов об этих деяниях, и тогда сказано ему было: «Ты вкусил плодов от дерева добра и зла, но не узнал, что значит то и другое, а лишь сможешь теперь сам творить добро и зло, не понимая деяний своих. Поэтому теперь же смертию умрешь, как наказано мною было».
И, услышав эти слова, опять удивился голый человек и, смиренно сложив руки на груди, сказал: «На все воля твоя, но не понимаю я слов услышанных, и что значат они, потому что я могу пойти, съесть, уснуть и много другого, но не могу умереть, ведь нет такого вокруг меня, и не могу я сделать того, чего не понимаю разумом своим. И еще много во мне такого, что мыслю я в словах, изначально бывших во мне, но не понимаю в чувствах своих и не вижу вокруг себя. Скажи, где искать в себе тяжесть, боль, печаль, предательство, смерть? И не было раньше у меня интереса узнать все это, но только сейчас захотелось все это узнать».
Тогда глубоко вздохнул тот, кто в белых одеждах сидел выше всего, и не гнев, а жалость зазвучали в голосе его: «Бедный Адам, мое печальное творенье, я дал тебе дыхание жизни от души своей, но не нарек пути твоего и деяний твоих. Ты был свободен по уму твоему и чувству твоему, и не сотворил бы греха, слушая из себя самого. И ты останешься жить, но пребудет источник глупости, сотворенной тобой, во всем роде твоем, и во всех человеках будущих. Чужими языками, своими ушами и взорами, на себе подобных устремленными, будут забывать они свободу, изначально дарованную мной. Теперь сам ты встал на дорогу выбранную – дорогу искупления греха своего на кругах жизни земной. И не умрешь ты смертию, как раньше сказано было, а напротив, душа твоя будет веками пребывать среди человеков от тебя, и вечное стремление к изначальной обители твоей станет тяготеть над тобой. Будет умирать бренное тело твое и вместе с ним забудет дух твой весь путь, уже пройденный. И, родившись вновь, опять пойдешь прочь от меня, глядя по сторонам и слушая вокруг себя. Но будет наступать время, когда поворотятся глаза вглубь души твоей, и увидишь там себя, каким ты сотворен был, и услышишь голос сердца своего.
И если хватит сил повернуть с бездумной дороги всех, то только спину увидят те, кто рядом с тобой, и будут камнями и палками бить в нее. А потом будут плевать в нее и бросать отбросы, становясь все злее, потому что чистым останется лик твой. Наконец удалятся они далеко от тебя, а ты от них, и будет ненависть их сердец поглощена временем. Но будет скорбь твоя велика, ибо каждый раз, делая шаг на пути ко мне, ты будешь понимать, что не хватит ног твоих и дыхания твоего, чтобы пройти до конца путь, по которому идешь, и этим будет умножена скорбь твоя. И еще многое ты будешь понимать на этом пути, и воспоминания о жизни души твоей будут приходить и тревожить тебя. А в один день ты будешь падать без сил, и к тебе подойдет та, что несет избавление от страданий, и, взяв тебя за руку, будет всякий раз возвращать туда, откуда ты пришел, своим прикосновением стирая из памяти души все пройденное и познанное на пути твоем».
Но тут прервалась речь, потому что встретились глазами тот, кто говорил, и тот, кто слушал, и стало ясно, что, слова к разуму обращенные, не идут дальше ушей, и сердце спит в колыбели непонимания. Тогда, услышав тишину, заговорил тот, кто назван был Адамом: «Я пойду по твоему велению на круги жизни земной и буду исполнять все начертанное тобою, но скажи, зачем, вспомнив себя, мне вставать на дорогу, которой не может быть конца? Мой разум говорит, что если мне не дано летать как птице, то не надо махать руками как крыльями, а надо искать другие пути в небеса, и, если позволено мне знать, что не осилить дорогу, по которой иду, зачем мне не искать другую, или не идти со всеми, куда они идут. Ведь будут те, которые от меня, подобны мне, и будет у них разум, чтобы понимать все вокруг себя, и воля, чтобы совершать в трудах своих пользу себе, и сильные руки, чтобы изменить все вокруг себя и сделать удобно себе. А я буду старшим среди них, и скажу, чтобы в жизни своей, выбирая между добром и злом, выбирали первое, ведь, как ты говоришь, познано мною и то и другое, и пребудет это знание во всех поколениях, идущих от меня. И не будет ничего более простого, чем делать так, и, умножаясь, род людской населит все земли и изменит их по стремлению своему, и станет все вокруг как то, что я вижу сейчас. А главное, не будет смысла искать пути из подобного в подобное, ибо станет везде хорошо, как здесь. Тогда не поймут меня дети мои и дети детей моих, зачем идти тяжким путем искупления греха, и зарастет травой та дорога, о которой ты говоришь, и, заглянув в душу свою, я увижу там только то, что может отражаться в воде, но цели и смысла не увижу там. Не наказание я слышу в словах твоих, а дар великий, ведь из овцы, смиренно пасущейся в райских кущах, ты превращаешь меня в подобного себе, способного создавать других по образу своему и научать их жить и думать сообразно мне».
И, слушая слова свои, начал чувствовать названный Адамом радость в сердце своем, и впервые взор, наполненный гордыней и уверенностью в собственной силе, коснулся творения. И от прикосновения этого взгляда, почувствовав грядущее касание миллионов рук, ног и тел, замерло все вокруг – волны морей и океанов растеклись по глади, и стала вся вода на земле как стекло, реки прекратили течение и застыли ожидающе в своих берегах, горы, окутавшись туманом, съежились, пытаясь казаться низкими холмами, деревья согнулись до земли, вцепившись в траву корявыми ветвями, и, предчувствуя полезность свою, пытались этой траве уподобиться. Все застыло в ожидании приговора.
И тогда прозвучало слово, обращенное ко всему, и все внимало этому слову как закону жизни вовек: «К тому, что создано мной, обращаюсь и говорю, что отныне идет на вас сотворенный по образу и подобию моему, изгнанный за непослушание из Эдема, жить жизнию земною с женой своей, чтобы начать плодиться для возникновения рода человеческого. И дано ему казнить и миловать по возможности и по силе разума его, и пусть многого он достигнет, преображая творение мое по воле своей. Но до?лжно по?том и кровью своей оплачивать осуществление помыслов своих. Пусть все то, что живо, смотрит со страхом в сторону его. Отныне главной целью всего живущего по воле моей будет служить зеркалом души и деяний человеческих. Когда, наступив на муравья, почувствует он боль в себе и жалость к себе самому и каждый раз, убив живое случайно или по умыслу, будет чувствовать грядущее дыхание собственной смерти, когда, увидев, как жизнь поглощается жизнью, защемит сердце его, чувствуя несправедливость, и отвернет он глаза, осознав бессилие свое. Когда, увидев на куче отбросов свинью, которая умирает от насыщения, но не может остановиться, он отложит пышную трапезу свою и позавидует голодному, когда обезьянья страсть к совокуплению вызовет смущение глаз и сердца его, увидит он в зеркале живого себя среди того, что чуждо и ему не принадлежит, и сделает шаг душа его из мира отражений и миражей в мир моей любви и справедливости. И тот, кто увидел свое отражение в этом зеркале и шагнул мне навстречу, уже не скажет, как волк, что так делали все волки до меня и делают вокруг меня, и я так буду делать, или как свинья, что так делали все свиньи до меня и делают вокруг меня, или как мартышки…, а скажет, что истина увидена будет, только если встать спиной к стаду заблудившемуся, и тем ближе к этой истине, чем меньше мы похожи на тех, кого мы видим в зеркальных миражах, чем более абсурдным кажется нам этот мир, тем ближе и понятнее замысел творца.
И кто будет так говорить в сердце своем, тот будет вспоминать этот миг и голос мой, и яркий свет в глазах, и только не будет в нем уверенности в настоящем и надежды на будущее, ибо, когда он вспомнит все, прошлым станет для него и то и другое».
Так сказано было всему живому, и слушало все живое и внимало голосу звучащему. И так услышано было всеми скотами, и гадами, и зверями земными по роду их, и понято было глубиною сердца, чтобы передавать завет сей из века в век, из жизни в жизнь. И лишь один из всех, кому предназначались эти слова, обреченный на тысячи рождений и смертей, должен каждый раз в существовании и познании своем сам достигать той неведомой черты, за которой все сказанное на этом месте и в этот час становится смыслом жизни. И сильные руки, наполовину закрытые складками мягко спадающих белых в синеву рукавов, объяли все, прощаясь с тихой неподвижностью, и огромный шар, названный затем историей человечества, покатился под гору, еще не оторвавшись от своего начала, но уже приблизившись к драматической развязке произошедшего разговора.
И продолжено было пророчество: «Да свершится это действо в столетиях земных и вернется на круги своя. А чтобы не остановились потомки твои на пути, начертанном мною, и не опустились их руки от осознания тщеты своей, я отторгаю в твой мир смутных отражений то, чего не видишь ты теперь вокруг себя – время, смерть, страх и глупость, которой ты уже коснулся в грехе своем. И смерть тебе дана для того, чтобы прерывать путь познания жизни и чтобы видел ты законченность всего вокруг и себя самого. Пусть станет она чертой, за которой не будет видно для глаз и слышно для ушей, и страшна будет для тебя и потомков твоих тишина вечности. Время будет дано тебе и всему, что имеет начало, а значит, и окончание сути своей. И, почувствовав время, поколения людей узнают, что было другое от того, что есть с ними, и будет другое после них. Поняв же время, поймут изменения и цели пути своего. Но, возможно, будет, что забудут потомки твои сравнивать свою жизнь с вечностью и начнут примеряться к мгновению, и тогда время станет для них наказанием. А еще глупость понесешь ты за собой, и преумножится она с числом людей и разрастется, расцветет пышным цветом на благодатной почве, засияет многообразием оттенков и переливов. Но суть ее для всех и во все времена останется неизменной: смотреть, но не видеть, знать, но не понимать, иметь, но не владеть. Храня же глупость в сердце своем, не сможет человек устоять перед временем и смертью, и окутается страхом, и будет жить в этом страхе до окончания лет. Только тот, кому посчастливится стать Адамом, по велению сердца преодолеет глупость в жизни земной, а затем и страх, вечный попутчик глупости, оставит для других, и на дороге обратной обнимет смерть и пройдет сквозь время, взойдя до дерева жизни, перед которым ты сейчас стоишь».
Наступившую за этим тишину нарушило тихое «да». Сначала шепотом, потом в полный голос, потом все зазвенело от крика голого человека, угрожающе размахивающего, в такт своему крику поднятыми вверх руками. И вдруг, по-видимому, испугавшись бессмысленного шума, он замолчал, тяжело дыша и вслушиваясь в отголоски эха, мечущегося между небом и землей…
* * *
Солнце уже пригрело землю и две дорожки следов на покрытой росой траве медленно исчезали, возвращая окружающему миру состояние благости и спокойствия.
Часть первая
Глава 1
Есть души, которых никогда не откроют,
разве что сперва выдумают их.
Так говорил Заратустра
Почему зимой в трамваях всегда так холодно? Наверное, потому что у них колеса железные. И едут они всегда по тонким холодным рельсам, издавая унылый дребезжащий звук, от которого становится еще холоднее. И окна в трамваях всегда покрыты инеем, так что через них ничего не видно, поэтому приходится считать остановки, или высматривать знакомые приметы через узкие полоски, оттаявшие у края окон. Если повезет и у водителя еще не атрофировалось чувство сострадания к окоченевшим гражданам пассажирам, то с треском пополам можно услышать названия остановок, а значит, отключиться на полчаса, до пробуждающего сигнала: «Школа. Следующая остановка Больница». Как только это прозвучит, надо собраться с силами ровно на семь минут. Это абсолютно выверенное время для того, чтобы вывалиться из промерзшего трамвая, быстрым шагом дойти до проходной, записать время прихода, перевести дух, потом еще тридцать пять шагов по двору до подсобки, ключ в замок, дверь чуть-чуть вверх, затем резко на себя. Шаг в темноту. Щелчок выключателя. Все. Тепло. Тихо. Так начнется очередной рабочий день. Но до этого начала еще надо доехать.
А с водителем сегодня не повезло. Молчит. Кстати, почему водитель? Ведь он ничего никуда не ведет, скорее его вместе со всеми увлекает вдаль эта железная колымага, которая упорно следует по проложенной кем-то линии в соответствии с чьим-то замыслом. А этот, в кабине, не водитель, а, скорее всего, тормозитель, потому что периодически тормозит для высаживания тех, кто уже не в состоянии ехать дальше, и засасывания новых, которые еще смогут некоторое время нагревать внутреннее пространство трамвая за счет своей теплокровности.
Вот, кстати, и встали. Это, наверное, перекресток с проспектом. На нем очень долгий красный. Тормозили резко, значит, он только что зажегся. Когда трамвай стоит, становится немного теплее, потому что можно съежиться внутри холодной одежды и повиснуть, словно в вакууме, в теплой воздушной прослойке. Жалко только, что голову втянуть не удается из-за того, что эволюционные пути-дорожки с черепахами разбежались давным-давно, и ноги не подожмешь, потому что гравитация… Стоп! Кажется, освобождается место. Возникает очередная дилемма, то есть выбор между двумя плохими вариантами. В жизни всегда так, приходится выбирать между плохим и очень плохим, ведь что за дурак будет выбирать между плохим и хорошим? Выберет сразу хорошее, и все. Хотя для этого надо знать, что хорошо, что плохо, а это не так просто…
До возможной посадки остается несколько секунд. Если сразу, с размаху плюхнуться на освободившееся место, то майка, изрядно намокшая от пота во время поездки в переполненном метро и остывшая за пятнадцать минут в трамвае, сразу леденящим панцирем прилипнет к спине и не согреется уже до самой подсобки. Если остаться стоять, то болтание трамвая и особенно пихание окружающих разрушат хрупкий вакуум, и холодная мокрая майка будет периодически касаться спины. Но сегодня, кажется, лучше стоять. Народу не очень много.
А вот и интрижка затевается. На место, которое вот-вот освободится, претендует круглолицая гражданка с ярко выраженной активной жизненной позицией. Она оценивающе смотрит по сторонам, прикидывая шансы конкурентов на появившуюся вакансию. Конечно, главный конкурент – это я. Интересно, как я выгляжу в глазах этой, по всей видимости, бывшей убежденной пионерки, пытающейся изящно оттопыривать мизинец правой руки, в которой она держит сумку с картошкой. А там не меньше пяти килограммов. Но, по всей видимости, ей когда-то вбили в голову, что женщина должна выглядеть элегантно, а оттопыренный мизинец, как она, наверно, считает, и является признаком наивысшей элегантности. Значит, будет оттопыривать. Всегда и везде. Невзирая на то, что именно в ее руке – бокал шампанского, сумка с картошкой или гранатомет… Но вот перед этими растопыренными по всем правилам элегантности пальцами стоит худой, небритый, ничего не оттопыривает, и того и гляди займет столь желанное ею место, бескорыстно нагретое собирающимся встать гражданином. Это несправедливо. Если сейчас быстренько организовать собрание едущих в трамвае и обсудить наиболее достойную кандидатуру на занятие освобождающегося места, то единогласно выберут ее. Ну, может, не единогласно, а подавляющим большинством голосов, но только ее. Я хорошо знаю этот тип людей, которые ведут себя так, будто все им что-то должны. Иногда это результат элементарной наглости и невоспитанности, а иногда просто попытка скрыть неуверенность в себе за напористым поведением, громким голосом и постоянным обращением к собеседнику со словами типа «ведь это правда!» или «ведь так!», произносимыми тоном, не терпящим возражений и без всякой вопросительной интонации. И, что самое интересное, большинство записанных наглыми дядьками и тетками в должники, согласно кивают головами и суетливо достают кошельки, извиняясь за то, что с собой так мало. Вместо того, чтобы просто послать… они живут с чувством вины за невозвращенные сполна долги и радуются каждой возможности хоть чем-то ублажить наглеющих самозванных кредиторов. А вот и… бам… уй… вот это да! Круглолицая гражданка, похожая на огромный пластиковый пакет, доверху набитый баскетбольными мячами, одним выверенным движением бедер откидывает меня на полметра и, элегантно скользнув над коленями поднимающегося старичка, плюхается на желанное место, которое при такой резкой смене весовой категории седока делает глубокий выдох, звучащий как то, что не рекомендуется делать в общественных местах. Но что на что похоже и кто что подумает, это уже не важно. Цель достигнута, все препятствия преодолены – она уселась! Лицо ее расплывается в надменной улыбке, направленной внутрь, хотя снаружи все остается неизменно спокойно, как бы подчеркивая, что произведенный бросок и бреющий полет над коленями встающего гражданина – это совершенно естественный и закономерный ход событий, завершающий очередную цепочку причинно-следственных связей. Она сидит, мы с трамваем стоим, солнце восходит, нога чешется. Это неизменное состояние окружающего мира на ближайшие несколько минут. Кто сказал, что все течет, все изменяется? Ерунда. Иногда Вселенная замирает, как для большого апчхи, и в такие моменты часто появляется Голос… но, слава богу, трамвай поехал. В этот раз Голос не успел. И хорошо, уж очень не хочется слушать премудрые поучения, особенно в общественном месте, а то ведь можно забыться, и начать отвечать, а человек, разговаривающий сам с собой, выглядит странно и подозрительно. Вдруг еще какие-нибудь знакомые рядом окажутся? Сейчас главное быстро занять голову какой-нибудь ерундой, включающей все мозговые резервы. Тогда Голос не пробьется. Он затаится, выжидая следующего удобного момента. Решать надо мгновенно. Запеть? Сплясать? Начать ругаться с отпихнувшей меня гражданкой? Это, конечно, тоже выглядит странновато, но по крайней мере больше похоже на крик души обалдевшего от мороза человека, чем на приступ шизофренического саморазговаривания. «Граждане, приготовьте проездные документы, пожалуйста!» Это как-то само вырвалось, а зря. За это ведь могут и в ментовку сдать. Но граждане пассажиры безропотно начинают рыться в карманах, доставая окоченевшими пальцами кусочки бумаги. И вдруг, о ужас! «Разрешите полюбопытствовать ваши документики!» Совсем рядом стоит и пялится через толстенные линзы очков замухрышка, которому больше всех надо. У, телескоп ходячий. Ну, сейчас начнется. «Вот, пожалуйста», – и я протягиваю ему пропуск в больницу. Книжка красная, снаружи ничего не написано, а внутри все как положено: психиатрическая больница номер семь, фотография, должность, допуск во все отделения, включая буйное, печать, подпись. «Спасибо, – громко говорит ходячий телескоп, возвращая пропуск, – у меня проездной», – и протягивает талон на прием в поликлинику при нашей больнице, на восемь тридцать, к доктору Богдановой. Молчать бы и радоваться, что обошлось, но не могу. «Товарищ, у вас билет на дирижабль, а это самолет. Придется зайти в булочную и перекомпостировать. И еще…». Но что это? Моя “баскетболистка” потеряла былой оптимистический румянец и демонстративно шарит по карманам, подготавливая почву для традиционного е7-е5 «я его куда-то дела». Теперь главное – пауза. Надо дать ей помучиться, чтобы она поняла всеми своими мячиками, что наглое отпихивание меня бедром было страшной ошибкой, и ее сейчас мало того, что оштрафуют, так еще и высадят из трамвая. А ведь достаточно было жалобно пискнуть, и я бы просто пропустил ее на это место. Ладно, достаточно. Мячи сдулись, оптимизм исчез. «Граждане, извините, совсем забыл, что с сегодняшнего дня я в отпуске, задумался, и забыл, извините еще раз, ничего проверять не буду, а те, кто еще не взял билет, передавайте, пожалуйста. И спасибо за внимание, особенно Вам». Последняя фраза с придыханием, интимным голосом, наклонившись над ухом утонченно наказанной гражданки. Это тебе не пальцы оттопыривать. Она прекрасно это понимает, но делает вид, что ничего не произошло, всматриваясь куда-то сквозь замерзшее стекло. Прощайте, мадам, я удаляюсь для совершения ежедневного трудового подвига. Шаг из промерзшего трамвая на промерзшую землю. За спиной: «Приготовьте билеты, пожалуйста». А ведь эта, из мячиков, билет так и не взяла. Сейчас ей еще достанется. Может, на сегодня даже многовато. Надеюсь, что «телескоп» успел выйти, ведь это его остановка. Что-то не видно его нигде… Жаль.
* * *
Так думал Адам Забодалов, направляясь к проходной психиатрической больницы № 7, где через несколько минут начнется его последний рабочий день в качестве электрика 6-го разряда и через несколько часов кончится последняя жизнь в качестве существа, впервые назвавшего себя Человеком.
* * *
Проходная, к которой направлялся Забодалов, с виду была обычным домиком из светлого кирпича с покрытой снегом грязной шиферной крышей и большой коричневой дверью, из-за многократных перекрасок потерявшей все былые резные украшения и похожей на кусок неудавшегося блина. Якобы для сохранения дефицитного тепла сверху к двери была прибита огромная скрипучая пружина, издающая душераздирающие вопли при малейшем прикосновении к дверной ручке. На самом деле, тепло было ни при чем. Пружину приделал зять вахтерши Тетимаши для того, чтобы любимая теща могла спокойно спать на рабочем месте, не опасаясь бесшумного проникновения злоумышленников. Интересно, что проходная эта служила только для входа в больницу. Здесь находилась «Тетрадь записи приходов». А «Тетрадь записи уходов» находилась с другой стороны больницы на новой проходной, сделанной по последнему слову техники из стекла и бетона с кондиционером, вентилятором тепловой завесы и зеркальными стеклами, за которыми никогда ничего не видно. Они отгораживали вахтера от остального мира, и никто не знал, бывает ли вообще кто-нибудь за этими стекляшками. Однажды, когда Забодалов только начал работать в этой больнице, он попробовал выйти через старую проходную, но стоило ему только приоткрыть дверь со стороны больничного двора, как, вероятно от сквозняка, входная начала так хлопать и скрипеть пружиной, что неожиданно разбуженная Тетямаша произвела в его сторону несколько выстрелов. Патроны были холостыми, и дело тогда замяли. Кроме этого случая, ни одной другой попытки уйти через входную проходную за всю историю существования больницы больше не было.
Забодалов приближался к заветной проходной на прямых ногах, с нелепо выгнутой спиной, пытаясь убежать от назойливо леденящей майки. Руки его были сжаты в кулаки внутри перчаток, пустые пальцы которых беспомощно вздрагивали при каждом шаге, напоминая вымя коровы из отсталого колхоза времен борьбы за выполнение продовольственной программы. Большая ручка кричащей двери позволяет открывать ее кулаком, не снимая перчаток. Последний шаг, и он в тепле. Но замерзшие пальцы рук и ног не хотят сразу верить привалившему счастью и еще не слушаются приказов сверху. Поэтому тетрадь приходов приходится заполнять, держа ручку в кулаке.
В графе «особые отметки» Забодалов старательно вывел: «Свежезамороженный». Это было традиционным откровением с его стороны. Прошлым летом, когда шел проливной дождь, он написал в особых отметках книги прихода «Мокрый», а в тетради ухода «Сухой». Начальник охраны Палочкин, не очень уверенный в себе ефрейтор в отставке, побежал жаловаться руководству, что электрик издевается над системой безопасности объекта. Главврач молча выслушал его и сухо сказал: «Узнайте, если соврал – накажем, если нет, дадим премию за честность». Премию, конечно, не дали, а начальник охраны много лет рассказывал эту историю за пределами больницы, только уже как пример собственного чувства юмора. Но в этот день Забодалов не был мокрый. Он был свежезамороженный. Поэтому и написал «свежезамороженный».
Все время, пока шла запись в книгу прихода, Тетямаша стояла посреди своей каморки, и быстро моргая, периодически открывала рот. Забодалов сначала попытался проделать то же самое, но потом, как бы обо всем догадавшись, серьезно сказал:
– Знаю. Вам в народном театре поручили роль умирающей рыбки. Далеко пойдете. О-о-очень натурально получается.
– Апчхи, – ответила Тетямаша.
– Всего-то навсего, – разочарованно пропел Забодалов, – а я-то думал… Кстати, американские насморкологи настоятельно рекомендуют при чихании блокировать все возможные пути выхода воздуха, для создания дополнительного давления, поэтому в следующий раз, когда соберетесь чихать, сядьте на стул, закройте глаза и заткните уши.
Когда до Тетимаши дошел смысл рекомендаций насморкологов, она укоризненно покачала головой и сказала:
– Хороший ты человек, Забодалов, только вредный. Лучше скажи, что с насморком делать? Еще целый день сидеть, а он… – и она начала опять беспомощно дрожать нижней губой, шумно вдыхая и выдыхая воздух.
Забодалов подпер подбородок рукой и стал покачивать головой в такт Тетимашиным вдохам. Нет, определенно, искусство понесло большую утрату… правда, вахтерство приобрело неоценимого «Ворошиловского стрелка». Наверное, уже пора решить, что важнее для народного хозяйства – артист или снайпер. После того как она пять раз пальнула в него из табельного пистолета, он очень любил лишний раз об этом напомнить. Все это время Тетямаша глубоко вдыхала носом воздух и судорожно махала перед собой кистями рук, как курица крыльями перед дальним перелетом.
– Апчхи, – наконец сказала она.
– Будьте здоровы, Тетямаша Николаевна, – уважительно сказал Забодалов. – Если хотите, продиктую самый эффективный способ лечения насморка. Поможет раз и навсегда. Надо намазать указательный и средний палец правой руки вазелином и как можно дальше засунуть в нос…
– Погоди, возьму, чем записать, – перебила его Тетямаша, видно ей понравилось серьезное и обстоятельное начало.
– …А указательный и средний палец левой руки, – продолжал Забодалов, – надо сунуть в розетку.
Все это произносилось совершенно серьезным тоном с учительской интонацией, используемой педагогами при чтении диктанта ученикам плохо успевающего класса.
– Ну ты… апчхи… совсем… апчхи…
– И не стоит меня благодарить. Помощь чихающему на все ближнему – святая обязанность каждого электрика, работающего в медицинском учреждении, – декламировал Забодалов театрально кланяясь и медленно пятясь к выходу. Он уже успел немного согреться, и тридцать пять шагов до подсобки не казались такими ужасными.
Рабочее место встретило его полумраком сорокаваттной лампочки в металлическом сетчатом абажуре, запахом пыли и старых картонных коробок. Кроме электрика, подсобкой никто не пользовался, поэтому все отвертки, лампочки, куски провода, кусачки и вся прочая электрическая чепуха валялась где попало, создавая видимость очень активного действа. Забодалов прикрыл за собой дверь, проверил, работает ли местный телефон, и уселся в старое стоматологическое кресло. Теперь можно было окончательно согреться и прикинуть, чем сегодня заняться. День представляет собой вместилище разных событий, происходящих между утренним открыванием глаз, и вечерним их закрыванием, и надо было расставить предполагаемые действия в логически обоснованную цепочку, где каждое звено имеет свое начало и обязательно завершение, подчинив все главному жизненному принципу: никогда не откладывай на завтра то, что можно сделать послезавтра, и не берись за то, что не закончишь до вечера. Это началось с популярной передачи из далекого детства: черно-белый телевизор, из которого странный, похожий на клоуна профессор с маленькими сверлящими глазами рассказывал дошкольнику Забодалову про то, что есть существа, которые живут всего один день и успевают за это время родиться, вырасти, завести детей, состариться и умереть. В один день помещается целая жизнь! Это так поразило детское воображение Забодалова, что он стал превращать каждое утреннее пробуждение в маленькое рождение, а вечернее засыпание в маленькую смерть. Но безобидная на вид детская игра переросла со временем в большую проблему, которая, как считал Забодалов, делала абсурдным его существование в обычном человеческом измерении, потому что не давала браться за то, что не удастся закончить до вечера. Сильнее всего из-за этого страдало чтение – окончание большинства историй приходилось узнавать из случайных разговоров или из кино. Постоянные ситуации, когда уложиться в один день просто немыслимо, сначала нервировали и создавали массу бытовых трудностей: горы недочитанных книг, недоделанных шкафов, недоприбитых плинтусов и ворох более мелких недорешенных дел затрудняли передвижение по небольшой квартире и в один прекрасный момент все недоделанное и недочитанное просто было выброшено или роздано.
Активная жизненная позиция, долго формировавшаяся плакатами, лозунгами и различными видами собраний была отметена в сторону и на ее место пришла так нелюбимая руководителями всех мастей и калибров пассивная созерцательность.
Проблема была еще и в том, что если все-таки приходилось перенести что-то на другой день, то продолжение начатого вчера всегда требовало огромных волевых усилий и почти всегда кончалось полным крахом. Именно это обстоятельство не позволило Забодалову применить свои неоспоримые интеллектуальные способности для получения хорошего образования и продвижения по карьерной лестнице. Когда стало понятно, что на том и на другом можно поставить крест, решение пришло само собой и превратило депрессивную и бесперспективную ситуацию в то, о чем Забодалов не жалел никогда в жизни. Он стал создавать свой мир, открывая собственные законы, причинно-следственные связи, физику, химию, историю, диктуя окружающему свою трактовку всех явлений и событий. Делалось все это шепотом или вообще молча и всегда очень ненавязчиво, поэтому мироздание и, в частности, окружающие Забодалова люди от его вселенского законотворчества почти не страдали. Вот и сейчас, развалившись в кресле, непризнанный творец вяло пытался определить причину существования хамского и негативного в людях, вспоминая противную тетку из трамвая и самокритично стыдя себя за издевательское по отношению к ней поведение. Одновременно шла вялая борьба с традиционно наступающей после оттаивания мозгов Сонливостью. Сонливость брала верх, и вот уже капля слюны выкатилась из угла открытого рта, и противно щекоча кожу подбородка, покатилась на рубашку. Вот уже и Лень, соратница и вдохновительница Сонливости, обняла за плечи и приставила пластилиновый пистолет к виску. Шевелиться нельзя. Можно только дышать. И спать.
Вялое дзыньканье вывело Забодалова из любимого состояния утреннего досыпания. Он нехотя открыл глаза, смахнул рукой ползущую по подбородку каплю, выдохнул, как перед рюмкой водки, и, не вставая с кресла, снял телефонную трубку.
– Извините, одну секундочку, только паяльник положу, – сказал бодро Забодалов, после чего снова закрыл глаза и стал вяло шевелить ногой валяющиеся на полу железяки, создавая шумовое подтверждение своей бурной деятельности.
Через две минуты он опять открыл глаза, подтолкнул со стола банку с шариками, которая со страшным грохотом упала на кафельный пол, громко сказал «ой» и поднес телефонную трубку к уху.
– Извините, – еще раз сказал Забодалов совершенно неизвиняющимся тоном намекая на то, что на том конце провода должно стать стыдно за то, что оторвали от дел такого занятого человека.
– Нет, это вы меня извините, Забодалов, это доктор Богданова.
Теперь стало стыдно Забодалову. Он вспомнил утренний талон на прием, который спас его от многих неприятностей. И вообще, с этой женщиной все было очень непросто.
– Ну что вы, что вы, – Забодалов попытался как можно быстрее выбраться из паутины взаимных извинений и перейти к делу, – моя обязанность бесперебойно снабжать электричеством всех сотрудников, а у вас оно, наверное, кончилось?
Шутка прозвучала глупо и неуместно, и настроение, без того невеселое, совсем скисло.
– А! – ударил себя по лбу Забодалов. – Я ведь еще на прошлой неделе обещал вам лампочку вставить. Сегодня обязательно к вам зайду и с удовольствием вставлю.
Повисла неуютная пауза, во время которой Забодалов мысленно проклинал многозначность велик-могучего русского языка и разные его сленговые интерпретации, которые могут из любой безобидной фразы сделать пошлый намек. Но, к счастью, Богданова совершенно спокойно ответила:
– Не беспокойтесь, Адам, лампочка сама собой исправилась и все работает нормально. Я хочу с вами поговорить, если можете, зайдите ко мне в кабинет после приема, часа в два, сможете?
– Сейчас, – сказал Забодалов, пытаясь сохранить спокойствие в голосе, – мне надо посмотреть заявки.
Он прикрыл ладонью трубку и постучал ею по голове. Затем тяжело вздохнул, пошелестел страницами старого журнала «Рыболов-спортсмен» и стараясь быть максимально сдержанным сказал:
– Да, конечно, после обеда обязательно зайду.
– До свидания. До встречи, – ответила Богданова и повесила трубку.
* * *
Суета закончилась. В подсобке снова наступила изначальная тишина, которую теперь не нарушало даже похрапывание Забодалова, все это время сидевшего в кресле. Только сейчас он сидел с открытыми глазами, и по лицу было видно, что тот, кому оно принадлежит, чем-то сильно озабочен. Все дело было, конечно, в предстоящем визите к Богдановой и в том, что она опять назвала его Адамом, а Забодалов ненавидел свое имя и всегда представлялся только по фамилии. Все знакомые легко принимали его каприз, то ли потому, что им нравилась фамилия Забодалов, то ли потому, что называть его Адамом или тем более Адамом Петровичем у них просто не поворачивался язык. Тот же, кто все-таки пытался использовать при общении имя и отчество, попадали под такой град издевательских замечаний, что либо сразу переходили на фамилию, либо просто обходили Забодалова стороной. Но когда Богданова впервые назвала его Адамом, он потерял дар речи и на мгновенье стал обожать свое имя. Она произнесла его так естественно и нежно, как будто делала это всю жизнь, каждый день, каждый час. Впервые Забодалову захотелось встать перед женщиной на колени, прижать ее ладони к своей небритой физиономии и стоять так до конца рабочего дня. Но когда вечная саркастическая улыбка уже сползла с лица, и он готов был протянуть к ней руки, с заоблачных высот забодаловского разума, недостижимых пока даже для него самого, слетели всегда мудрые и рассудительные, знающие все про все Голоса.
Помимо навязчивой игры в однодневно проживаемую жизнь, Голоса были второй серьезной странностью и проблемой Забодалова, которую он старательно скрывал от всех окружающих. Их было два. Тот, который появился первым, был явно постарше и говорил так, как будто он преподавал Закон Божий в приходской школе. Второй, помоложе, появился недавно и говорил как завсегдатай пивнухи под кодовым названием «Заветы Е. Б. Н.», куда часто наведывались все работники больницы. Со временем первый голос вещать почти перестал, а второй довольно активно вторгался в жизнь Забодалова.
Даже выбор места работы, повергший в шок всех родных и знакомых, был связан с тем, что, зная серьезность такой психической болячки, Забодалов хотел сам, никого не посвящая в свою тайну, выяснить как можно больше о самом заболевании и посмотреть на людей, им страдающих. А где это лучше всего сделать, не привлекая внимания, как не в психушке? И вот, проработав несколько лет в окружении совсем больных, не совсем больных, совсем не больных и почти здоровых, он понял, что либо он здоровее всех самых здоровых, включая психиатров, либо его случай единственный и неповторимый в мировой практике. К Голосам, а вернее даже к Голосу, который изредка приставал с умными советами, Забодалов стал относиться как к старому занудному соседу по коммуналке, а последнее время даже научился избавляться от назойливых нравоучений, быстро забивая голову решением какой-нибудь необычной задачи.
Но в тот момент, когда Богданова назвала его Адамом, он еще не умел убавлять звук, и Голос абсолютно железной логикой и многочисленными примерами из жизни задушил на корню так неожиданно и робко распускающий свой первый листок романтический порыв. Особенно подействовало на него упоминание старого приятеля, от которого после десяти лет совместной жизни ушла жена. На глазах у Забодалова красиво начавшаяся со слов о любви история со временем съехала на слова о хозяйстве, ремонте, регулярном питании, удовлетворенности в половой жизни, а кончилось все тем, что когда-то страстно влюбленная нашла себе заведующего хозяйством достойного размера и темперамента и радостно рассказывала всем о многочисленных недостатках своего когда-то возлюбленного, отделяя последнюю фалангу мизинца большим пальцем и смачно пропевая букву «у», говорила: «Таку-у-у-у-усенький». Голос во всех красках расписал эту ситуацию и предложил Забодалову представить доктора Богданову, бегающую по больнице и обсуждающую с медсестрами… И несмотря на то, что тогда за счет мобилизации остатков железной воли удалось вернуть дар речи и пролепетать какую-то чушь про срочный вызов для прочистки Главного Рубильника, Забодалов испытывал трепетное чувство всякий раз, когда встречал ее взгляд в коридоре или стоял рядом в лифте или в очереди в буфете. Он долго рылся в своей голове, пытаясь найти этому ощущению какое-нибудь соответствие в русском языке, но безрезультатно. Единственное, что приходило ему на ум, это почему-то ощущение океана. Всего один раз в жизни ему удалось добраться до этой стихии. Он простоял на обрывистом берегу целый день и, казалось, готов был стоять всю жизнь, но появился Голос и с патетической интонацией пропел, что пора уходить, что впереди слишком много важных дел. Каких именно, Забодалов не понял, но послушался и ушел, и больше никогда не возвращался к океану. Но это ощущение пребывания на краю океанской бесконечности появлялось всякий раз, когда Богданова оказывалась рядом. Она была океаном, и в океан можно было броситься. И утонуть. Но в океане утонуть не страшно. Утонуть страшно в луже или в болоте. И даже не страшно, а обидно. А в океане не обидно. Он вечен. Становясь частью океана, приобщаешься к вечности. Такое, мягко говоря, странное ощущение женщины Забодалов испытывал только по отношению к доктору Богдановой. С остальными все было банально и просто, разве что он всегда старался ограничивать роман одним днем, или одним свиданием, потому что безумно боялся выдать свои так тщательно скрываемые секреты. Но никогда раньше Голос, все время пытавшийся уберечь Забодалова от поспешных решений и необдуманных поступков, не вторгался в сферу отношений с женщинами, поэтому его появление при первой встрече с Богдановой, удивило и насторожило, а прочитанная при этом лекция о возможных последствиях попытки впервые в жизни по-настоящему влюбиться просто выбила Забодалова из колеи. Он полностью отказался от каких-либо шагов и действий, которые могли быть истолкованы как намеки на установление отношений или даже простое заигрывание.
И вот теперь она опять назвала его Адамом и пригласила к себе в кабинет, причем не официально, даже не пытаясь замаскироваться ввинчиванием какой-нибудь нестандартной лампочки. Забодалову раньше намекали, что она то замолкает невпопад при его появлении, то начинает слишком суетиться… Но все подобные разговоры Адам довольно резко пресекал, а когда терапевт Рейкин, долго и безрезультатно отплясывавший вокруг Богдановой, из ревности, а скорее из глупости сочинил идиотский стишок: «Скажи, Богданова Людмила, зачем ты лампочку разбила? Она молчит, не отвечает и об электрике мечтает», Забодалов позаимствовал у приятеля в зоопарке живого скунса и, подобрав ключи, посадил его на час в новую рейкинскую машину. После этого Рейкину стало не до стихотворчества, так как он все свое свободное время искал в машине сдохшую, по его мнению, мышь. При этом он так вонял смесью скунса и разных дезодорантов, что психи стали принимать его за своего и не хотели показывать язык и говорить «а-а-а-а».
* * *
Задумчивый Забодалов сидел в старом стоматологическом кресле и внимательно следил за тем, как секундная стрелка бесшумных электрических часов неумолимо нарезает минуты, оставшиеся на решение самого популярного вопроса всех исторических хит-парадов всех времен и народов: Что делать?
Глава 2
Много коротких безумств – это называется у вас любовью. И ваш брак, как одна длинная глупость, кладет конец многим коротким безумствам.
Так говорил Заратустра
Женщина в жизни должна быть одна, но прийти к ней можно только через многих.
Так думал Забодалов
Психиатр Людмила Георгиевна Богданова не была создана для психиатрии и для медицины вообще. Тот, кто впервые видел ее без белого докторского халата, мог предположить, что она либо преподает аэробику, либо ходит в цирке по канату, и это соответствовало ее облику, хоть и было далеко от действительности. Когда-то балетная школа и художественная гимнастика создали гармонию линий и пропорций, которую, независимо от вкусов и пристрастий воспевали в своих твореньях величайшие художники во все времена. Ее грация производила впечатление не только на ценителей классической женской красоты, но даже на самых буйных обитателей больницы действовала гипнотически. В присутствии доктора Богдановой больные на голову граждане замолкали и беспрекословно делали все, что от них требовалось. Но в ранней юности будущая доктор Богданова никогда не собиралась связывать свою судьбу с балетом или со спортом и тем более с медициной. Все думали, что она пойдет по чисто гуманитарной дорожке и займется историей, филологией или, скорее всего, юриспруденцией. А судьба обошлась с ней довольно странно, послав сразу после окончания школы молодого интересного студента медика, собирающегося стать вторым Фрейдом или Юнгом. Этот юноша и предопределил судьбу несостоявшегося адвоката Богдановой, уговорив ее заняться медициной и став на ближайшие десять лет ее мужем. Но, как это часто бывает, юношеские амбиции разбились о нерешенные бытовые проблемы, до Фрейда с Юнгом дотянуться не удалось, как не удалось пролепетать в науке хоть что-то внятное и разумное, и несмотря на то, что кандидатская и была защищена, она представляла собой абсолютно безжизненную гипотезу, тонущую в океане пустой терминологической трескотни. Неоправданные ожидания плохо сказались на характере, появился комплекс непризнанного гения, он разругался со всеми старыми друзьями, завел новых, которые были поглупее и могли еще слушать его псевдонаучную болтовню, основанную на интересных догадках студенческой поры. Она достойно несла свой крест, не жалуясь и не стремясь изменить что-то в своей жизни, пытаясь всячески поддержать человека, с которым когда-то решила связать свою судьбу, и стараясь не задумываться над возможной ошибочностью сделанного выбора. Даже написала за него две статьи, которые имели большой успех, что полностью вывело его из себя. Он нашел молодую глупую медсестру, сначала пропадал с ней целыми днями, а потом и совсем ушел из дома. Детей у них не было, и развод не создал больших трудностей. На следующий после развода день они поняли, что, в действительности, все это время были совершенно чужими людьми, а через пару лет уже даже не вспоминали о прожитых вместе годах, а воспринимали их как время, проведенное с кем-то в одной квартире.
Сразу после развода вокруг Богдановой появилось несколько шмелевидных кавалеров, деловито жужжащих, подергивающих толстыми пузиками и наперебой рассказывающих о своем все улучшающемся материальном положении, здоровье, лучезарных перспективах и так далее. Ей они говорили, что ценят ее за ум и обаяние, и что быть рядом с такой женщиной для них большое счастье. По поводу обаяния все было понятно, а вот что касается ума… Сначала Богданова никак не могла понять, что они имеют в виду. Но потом она провела ряд незаметных экспериментов над своими воздыхателями и поняла, что ее ум для них заключается в том, что она сразу и безошибочно определяет то, что они хотят от нее услышать. Это даже превратилось в маленькую игру по дрессировке самодовольных зверьков при помощи ключевых слов и жестов. Все, начиная с доминантного самца в стае бабуинов и кончая любителем садово-огородной тематики, охотно демонстрировали выработанные опытной рукой профессионала рефлексы и при этом были безмерно счастливы. Но даже несмотря на то, что трое из них были не женаты, двое уже подали на развод, а остальные собирались разводиться, она отказала всем, повергнув в шок своих подруг и еще больше убедившись в своей правоте после прослушивания их чистосердечных наставлений по поводу различных способов достижения женского счастья. Полный перечень всего, для чего может понадобиться мужчина, начиная с создания уютного гнездышка со звонкоголосыми птенчиками до использования в качестве вибратора, не требующего замены батареек, сердобольные подруги пытались привести в качестве аргумента для выбора одного, пусть не идеального, но и далеко не самого плохого спутника жизни. В итоге, чтобы не заразиться среднестатистической глупостью, с большинством подруг пришлось расстаться. Она хотела общаться только с теми, кому было совершенно все равно, как и с кем она живет, и вообще хотелось оставить все разговоры на тему отношений с мужчинами. Но таких равнодушных среди ее подруг не оказалось, и она осталась наедине с работой и музыкой, которая заполняла все ее оставшееся пространство и время. От миллионов других одиноких женщин ее отличало только то, что она никак не пыталась устроить свою повседневность, потому что знала наверняка, что скоро произойдет главное событие ее жизни, и что именно тогда ей придется определить свою судьбу. И это ей сообщила собака. Да, самая нелепая дворняга, которую только можно представить, подошла к психиатру Богдановой, когда она возвращалась после развода домой, и тихо, но очень уверенно сказала:
– Если хочешь знать, что будет дальше, купи мне триста грамм «Докторской» колбасы. И еще большой пакет еды для немолодых собак с разными полезными добавками. И еще хорошо бы переночевать в тепле, а то ночи уже холодные.
Будучи хорошим специалистом в своей области, доктор Богданова списала все на стрессовое состояние и усталость после развода, но пожалела этого Квазимоду животного мира и взяла его к себе, купив еще мягкую подстилку для спанья, способную сделать счастливой любую, даже самую привередливую собачку королевских кровей. Зайдя домой и по-хозяйски осмотревшись в квартире, пока еще безымянный пес, громко чавкая, слопал триста грамм «Докторской», затем деловито обнюхал положенную в прихожей импортную подстилку, саркастически хмыкнул, сказал «спокойной ночи» и пошел в спальню, где, улегшись поудобней на подушках, стал заниматься традиционным собачьим чесанием, лизанием и отловом, по всей видимости, многочисленных блох. Услышав вежливое «спокойной ночи» и увидев, что ее кровать уже занята, Богданова налила себе вина и села на диван, пытаясь мобилизовать все свои знания для рационального объяснения происходящего.
– Кстати, во дворе меня прозвали Дарвин, – донеслось из спальни.
– А меня зовут Людмила, – вежливо ответила она и, глубоко вздохнув, добавила: – И почему это со мной произошло?
– Потом узнаешь, – опять донеслось из спальни.
Она залпом выпила бокал вина и налила еще.
Утром доктор Богданова проснулась, сидя на диване с пустой бутылкой в одной и бокалом в другой руке. Новый жилец сидел перед ней и внимательно рассматривал этикетку на бутылке, которую она держала.
– Доброе утро, господин Дарвин, – на всякий случай сказала Богданова, надеясь, что вчерашнее происшествие – это только слуховая галлюцинация.
Дарвин встал и дружелюбно завилял хвостом. Потом они позавтракали в абсолютной тишине после чего он подошел к двери и на чистом собачьем языке сказал:
