скачать книгу бесплатно
– Ну что мне делать? – уже почти плача, спросила Богданова, бросив шланг от пылесоса в угол комнаты.
– Во-первых, не ешь икру, во-вторых, сходи к психиатру, – съязвил ангел, видя, что пылесос ему больше не угрожает, – в-третьих…
– Прекратите свой идиотский счет! – взвизгнула Богданова и бросила в хранителя шлепанец, который попал в музыкальный центр и опять включил уже переставшую играть музыку.
– Скрипичный концерт номер два для дирижера с барабаном, – задумчиво сказал любитель раннего барокко, когда из динамиков зазвучала пятая симфония Бетховена. – Дело в том, что до этого я вел одного ученого физика-математика, при этом немца. Толковый был мужик, очень много знал, правда – ничего не понимал. А когда пришло время, он понял, что всю жизнь считал не то, и окочурился, даже шагу не сделал. А этот, теперешний, может, прилично пройдет. Кстати, замечание по поводу оцифровки пунктов считаю вполне справедливым, обещаю поправиться.
– Ну ладно, хватит, – ослабевшим голосом перебила его Богданова, – я уже так устала, что ничего не соображаю, мне кажется, я окочурюсь раньше, чем наступит этот день встречи, и даже раньше, чем я доберусь до бутерброда с икрой.
– И не мечтай так просто отделаться…
– Подождите, самый последний вопрос. А вы меня не обманываете?
Когда женщина в такой ситуации задает этот вопрос, она знает, что услышит в ответ. Но в этом ответе не важна ни логика, ни аргументация, она хочет почувствовать его сердцем. И если эта женщина – Ева, то обмануть ее можно, только если вы – Сатана.
– Ты умеешь летать? – спросил ангел, с жалостью глядя на Людмилу.
– Нет…
– А я не умею обманывать.
Он спрыгнул с кресла и подошел к двери.
– Я сейчас уйду, а этот бывший блошиный в дом вернется через пару часов. Ты уж его не выгоняй, он тебя очень любит. Да, и не пытайся задавать ему вопросы. Собаки говорить не умеют.
Он встал на задние лапы, ловко повернул зубами замок и вышел.
* * *
После того как за тем, кто называл себя хранителем, тихо закрылась входная дверь, Людмила просидела не двигаясь неизвестно сколько времени, пока не услышала робкое царапанье. Она сразу очнулась и бросилась в прихожую. Незапертая дверь медленно открылась. На пороге стоял Дарвин и смотрел на Людмилу умоляющим взглядом. «Ведь я же не виноват, что этот присоседившийся тип так нагло воспользовался моей собачьей личностью для достижения своих непонятных целей, – говорили его печальные глаза. – Но ведь я же не он, я гораздо лучше, и пупок твой мне совершенно до лампочки. И вообще, пусти обратно – не пожалеешь». Все это было написано на собачьей морде, которая не решалась войти в дом без приглашения, потому что рассчитывала не только на остатки большого пакета еды для немолодых собак, но в первую очередь на взаимную любовь, которую никакими пакетами не измерить, разве что докторской колбасой…
– Ну, проходи, не стой в дверях, – с трудом сдерживая улыбку сказала Людмила. – Только давай договоримся – чтобы я тебя лежащим в моей кровати не видела!
«Поддерживаю и одобряю», – подумал Дарвин, хотя и не понял, что она сказала. Но он понял главное – у него по-прежнему есть свой дом, своя миска с нарисованной вкусной косточкой, свой коврик и даже своя кровать, только когда никто не видит. А еще есть Она – самая умная, красивая и заботливая. И от нахлынувших эмоций Дарвин с такой силой завилял хвостом, что опрокинул на пол телефонный стол вместе с телефоном, стул и совершенно бесполезную, но очень красивую подставку для зонтов. Произведенные разрушения его нисколько не смутили, и он радостно зашагал на кухню проверять, все ли в порядке с миской. Людмила с улыбкой смотрела на абсолютно счастливое лохматое существо и думала о том, что, может быть, скоро и ее в жизни ждет большое-пребольшое счастье. «Вот только вилять будет не чем, – думала она, собирая остатки разлетевшегося вдребезги телефона, – и вообще, надо конкретней проанализировать всю полученную сегодня информацию и выжать из нее все, что можно. Главное – не отступать ни на шаг от аксиомы номер один, то есть от того, что все произошедшее реально и не является долгосрочной галлюцинацией. Ну, и от аксиомы номер два, конечно, – подумала она и посмотрела на Дарвина, проверяющего, не уменьшился ли объем миски за последние пару часов. – Но все размышления – завтра, а сегодня уже пора спать».
* * *
Проснувшаяся утром голова психиатра Богдановой лежала на подушке и не хотела открывать глаза. Мысли, как шарики в лототроне, прыгали, сталкивались и разлетались в разные стороны упорно не желая упорядочиваться. Нужно было во что бы то ни стало поймать хоть один и поставить его на полку. С остальными будет уже легче. А вот и первый, спасительный: вчера вечером закончилась суббота, значит, сегодня воскресенье, и можно было бы пролежать так целый день, но стоит ей пошевелиться, как Дарвин поймет, что она проснулась, и начнет намекать на то, что его пора выпускать во двор, поэтому пока лучше лежать не шевелясь и с закрытыми глазами. К тому же в таком положении удобней размышлять о вчерашних событиях. Возвращающееся из дремотного состояния сознание, с трудом ухватившись за тонкую логическую нить, пыталось в мельчайших подробностях восстановить разговоры минувшего вечера, но странный насосно-качающий звук мешал сосредоточиться, и для определения источника сопения пришлось все-таки приоткрыть один глаз. И хотя было совершенно очевидно, что храпеть в комнате может только Дарвин, оставалось непонятно, почему он звучит как в хороших стереонаушниках. Через приоткрытый глаз Людмила увидела прямо перед собой большую кожаную пуговицу дарвиновского носа и, решив, что он нагло улегся на ее кровать, от возмущения сразу проснулась, поднялась на локтях глубоко вдохнула, и уже была готова обрушить весь свой справедливый гнев на нарушителя конвенции. Но когда она увидела, что происходит на самом деле, вместо уже подготовленного «Во-о-о-н», раздался с трудом сдерживаемый смех. Дарвин не лежал на кровати и не нарушал никаких конвенций. Одной лапой он стоял на полу и вопреки законам гравитации парил над вожделенной кроватью, не касаясь ее поверхности. Вообще, состояние счастливости часто не соответствует реальному положению вещей, а относится только к убежденности в том, что так долго ожидаемое достигнуто, поэтому для Дарвина парение над кроватью отличалось от лежания на ней только возможностью оперативно почесать за ухом. Гав на гравитацию. Гав на физиологию. Гав на так не бывает.
Глава 3
Изменение количества движения пропорционально приложенной движущей силе и происходит по направлению той прямой, по которой эта сила действует.
Второй закон Ньютона
Бог есть. Но он, Бог, все время забывает, что он есть, поэтому необходимо почаще Ему об этом напоминать.
Первый закон Забодалова
Забодалов по-прежнему сидел в кресле, обдумывая свой предстоящий визит к доктору Богдановой. В то же время он мысленно боролся со стрелками электрических часов, которые были сильными и коварными врагами, часто разрушающими хрупкое совершенство миров, созданных забодаловским сознанием. Пойти хотелось очень. Но сначала секундная стрелка от 15 до 45 тонким лезвием резала нити, скрепляющие нежное необъяснимое чувство, затем минутная продолжала дело, умело орудуя увесистым молотком, нанося удары по самым уязвимым местам, типа, ты – электрик в резиновых галошах и перчатках, чтобы током не долбануло, а она – доктор в белоснежном халате, чтобы микробы дохли от такой чистоты, и завершала дело часовая, медленно, но верно руша надежду впервые, после детского сада, испытать несравненное чувство ожидания взаимной любви. Самая маленькая стрелка часов огромной кувалдой издевательски качалась перед носом спрашивая: как ты думаешь, сколько времени понадобится дипломированному психиатру для того, чтобы раскусить однодневного шизика с голосовыми галлюцинациями? После того, как все стрелки совершили несколько оборотов, их разрушающее действие было завершено. «Ну, а ты что молчишь? – спросил Забодалов, обращаясь к высотам сознания, с которых, обычно, вещал Голос. – Плесни рассол на рану». – «Отстань, я занят, – донеслось сверху, и Забодалову даже показалось, что там хлопнула дверь. Он встал с кресла и, обращаясь к часам, громко сказал:
– Я к ней пойду!
В ответ часы жалобно хрустнули и остановились, беспомощно размахивая туда и обратно всеми стрелками, превратившимися из коварных терминаторов в школьное пособие по затухающим колебаниям маятника, пока окончательно не замерли на цифре шесть.
– Говорил же я вам, что спешить не только некуда, но и незачем, – сказал Забодалов, обращаясь к неожиданно остановившимся часам, которые раньше висели на Тетимашиной проходной, но в один прекрасный день взбесились и начали бежать со скоростью двенадцать часов в минуту. Их собирались выбросить, но Забодалов, оформив акт о списании, забрал часы себе и повесил их перед любимым стоматологическим креслом, уверяя всех, что, если иногда смотреть на них, время от зарплаты до зарплаты бежит гораздо быстрее.
После внезапной остановки стрелок в голове Забодалова вяло зашевелилась надежда на то, что в связи с большой занятостью Голоса удастся без помех поговорить с Богдановой. И хотя он не мог даже предположить, зачем она его пригласила, мысль о том, что она просто хочет с ним поближе познакомиться и поболтать о жизни, Забодалов даже близко не подпускал к своей голове, отмахиваясь от нее, как от назойливой мухи сложенной в трубку газетой. Эту мысль удалось отогнать, но незаметно с черного хода в голову заползла другая, еще более неприятная. Забодалов так ценил свое чувство к Богдановой, что страшно боялся, что она окажется банальной курицей. Против курицы, как плохо летающего представителя семейства пернатых, и положительного героя русских народных сказок, он, конечно, ничего не имел. Курица была скорее символом, наглядным пособием, по одному из самых популярных способов проведения времени, называемым прожитием жизни. Когда-то в деревне он долго наблюдал за куриным бытием и пришел к выводу, что вся суета, споры, крики и драки сопровождают куриную жизнь только для того, чтобы курицы не сошли с ума от тоски и однообразия, заполняющего время между проклевыванием из яйца и куриным супом. Самого себя Забодалов тоже часто упрекал в излишней куриности и, хотя и считал, что в результате постоянных размышлений о жизни ушел довольно далеко, не мог определенно решить, в какую именно сторону, поэтому степень куриности не была в его устах оскорбительной характеристикой. Однако Забодалов не мог допустить, что он полюбит женщину, стоящую на самой первой ступени эволюции от курицы банальной до курицы задумчивой. Он всегда верил, что встретит единственную, которая будет вне всех его определений и классификаций. Она будет просто единственная, которую, как во дворец, он введет в созданный им воображаемый мир. Но сейчас ему было одинаково страшно – и если Богданова окажется банальной курицей, потому что тогда в жизни прибавится серого и убавится красок, и если она окажется той единственной, которую ему послала судьба, потому что он просто не представлял, что делать дальше, ведь любовь была совершенно несовместима с забодаловским комплексом однодневности.
Его размышления прервали надрывные всхлипывания местного телефона. «Может, это она, и приходить не надо», – пронеслось у озабоченного Забодалова в голове, и он, даже не прибегнув к традиционной имитации занятости, снял трубку и сказал «алло». Но это была не она. Это был терапевт Рейкин.
– Забодалов, – сказал он, – я понимаю, что вы человек перегруженный, но у меня скверная ситуация. Через пятнадцать минут прием, а две трубки дневного света мигают так, что с ума сойти можно, а пациенты у меня и без этого люди нервные…
– Хорошо, – сказал понимающим тоном Забодалов, – минут через пять зайду и все поправлю.
Конечно, тащиться на другой конец больницы, да еще со стремянкой на плече, страшно не хотелось, но он подходил очень ответственно ко всему, что касалось больных и их проблем, и звать его два раза в отделения никогда не приходилось.
Через пять минут Забодалов стоял посередине рейкинского кабинета и прикидывал, с какой стороны удобней дотянуться до мигающих ламп. Сам Рейкин все время шутил, давал глупые советы и было похоже, что он собирается спросить что-то важное. Забодалова несколько удивило веселое настроение терапевта, и он решил поправить ситуацию.
– Ну как ваши поиски мыши, увенчались успехом? – спросил он.
– А, – махнул рукой Рейкин на минуту потеряв свою веселость, – на следующей неделе повезу на сервис, там будут сиденья снимать…
Когда Рейкин говорил о своих проблемах, на его лице появлялось неподдельное выражение скорби и сострадания к себе любимому, но стоило заговорить о проблемах других, он начинал светиться от удовольствия, и чем серьезней были проблемы, тем радостнее он их обсуждал. Поэтому, когда после непродолжительной скорби терапевт произнес фразу, давно вертевшуюся на языке, по счастливой интонации Забодалов понял, что ничего хорошего это ему не сулит. Рейкин сказал:
– Послушайте, Забодалов, я хочу у вас спросить…
– Я с удовольствием вам отвечу…
– Забодалов, это вы сказали санитару Кудрявому, что от облысения помогает причесываться живым ежиком?
– Да, я, – спокойно ответил Забодалов. – А что, не помогает?
– Вы, знаете ли, недооценили свой артистизм и переоценили чувство юмора Васи Кудрявого. После вашего наставления он неделю бегал по лесу с лопатой, пытаясь откопать из-под снега спящего ежика, а потом написал во все зоопарки мира, не уточнив, правда, для чего ему этот еж нужен. В итоге какие-то юмористы типа вас предложили ему за приличные деньги вступить в какое-то ОБЛЮЕ, ОБщество ЛЮбителей Ежиков, и за это вместо обычного ежа прислали ему какого-то иностранного, больше похожего на крысу с привязанной к спине расческой. В названии и финансовой деятельности общества Забодалов сразу почувствовал руку своего приятеля из зоопарка, у которого он брал скунса. Но это еще не самое главное, – продолжал Рейкин, увеличив счастливое свечение в глазах. – Неделю назад он пришел ко мне, все это рассказал и показал волдыри и прыщи на своей лысине. Я его, конечно, сразу направил к дерматологу, ведь еж неизвестно откуда, карантина наверняка не проходил. «Кстати, – заметил Рейкин хитро прищурившись, – у вас, мне кажется, друг в зоопарке работает…»
– Мой друг – ветеринар, лечит только козлов и к ежам никакого отношения не имеет, – совершенно спокойно ответил Забодалов. – Хороший специалист. Могу дать телефон. Мне кажется, что, когда вы снимете сиденья в своей машине, он вам понадобится.
Рейкин был так расстроен совершенно спокойной реакцией Забодалова на эти новости, что не понял последнего намека и попытался начать свой рассказ сначала, увеличив красочность описания прыщей и волдырей. Забодалов не обратил на это никакого внимания и, уходя, грубо перебил Рейкина.
– Чтобы найти в вашей машине дохлую мышь, посадите туда дохлую кошку и подождите, когда она поймает мышку. А кошку потом будет найти гораздо легче.
– Кстати, Кудрявый уже неделю на больничном и на работу не ходит. Санитаров не хватает, и главврач уже интересовался… – крикнул с уже не скрываемым ехидством Рейкин в след уходящему по коридору Забодалову.
Что хочет увидеть этот терапевт с подслушивающим устройством на шее? Испуг? Растерянность? Прижатые уши загнанного в угол нашкодившего кота, ожидающего наказания? Не дождется. Но не потому, что недостаточно красочно описал прыщавую голову Кудрявого, а потому, что этого просто нет. Было когда-то, а потом пропало. В ситуациях, в которых другие обычно начинают выходить из себя, возвращается самое яркое воспоминание детства – странный клоун из шапито с криво приклеенным носом и большим нарисованным ртом. «Как тебя зовут, мальчик?» – «Адам…» – «Адам? Ха-ха-ха! – смеются одноклассники и все вокруг. – А сколько тебе лет, Адам?» – «Пять тысяч семьсот пятьдесят семь». Все вокруг просто покатываются со смеху. Но их не слышно. Только видно, что они дергаются, периодически набирая в легкие воздух, как при приступе кашля. Так нелепо выглядит смех с выключенным звуком. И в этой тишине: «А откуда ты это знаешь?» Пронзительные зеленые глаза, выглядывающие из-за нелепого красного носа, и вдруг накатившее ощущение тяжести только что озвученных лет. Эта тяжесть – кокон, панцирь, броня.
«Зря дергаешься, терапевт, побереги энергию для поиска мышей», – так бормотал Забодалов. Он шел по коридору, а на душе у него тяжелым грузом сидел лысый санитар Вася Кудрявый. Совершенно безобидная шутка с причесыванием ежиком неожиданно создавала массу проблем нескольким хорошим людям. Во-первых, сам Кудрявый пал жертвой своего одержимого стремления обзавестись на голове растительностью, соответствующей его фамилии. «Надо было вместо ежа посоветовать ему просто сменить фамилию, – с сожалением думал Забодалов. – Не забыть бы в следующий раз, когда его увижу, но это только если при встрече он меня сразу не прибьет. А если и прибьет, пусть это будет моей последней волей. Например, Вася Лысэватов очень неплохо звучит. Он человек добрый, не сможет отказать им же прибитому товарищу. И надо бы узнать, что у него там на голове вылезло. Может, лекарство какое или на худой конец пересадка кожи…» Забодалов шел, перекидывая стремянку с одного плеча на другое, размышлял о путях оказания помощи пострадавшему от отсутствия чувства юмора Васе Кудрявому и пытался представить возможные пути развития ситуации.
Второй человек, который мог от всего этого пострадать, это Мефодий, приятель Забодалова, который работал в зоопарке ветеринаром. Правда, вовлекать Кудрявого в ОБЛЮЕ и брать с него вступительный взнос его никто не просил, но Забодалову очень не хотелось, чтобы Мефодия впутывали в эту историю, у него после недавнего развода проблем и так хватало.
И третьим хорошим человеком, который мог пострадать от всего этого, был сам Забодалов. Конечно, с Васей можно было все уладить довольно тихо, просто заслуженно получив по носу и вернув вступительный взнос, но дело серьезно осложнялось информированностью терапевта Рейкина. О его вредности и любви к деланью гадостей, под видом выполнения гражданского или морального долга в больнице ходили легенды. Забодалов тоже считался в коллективе человеком злым и вредным, но это была другая вредность, без последствий, за исключением последнего случая, а Рейкин любил создавать конфликтные ситуации, рассказывая сотрудникам полуправдивые истории друг о друге и давая советы, как, что и кому говорить. Такую скрытую под навязчивой доброжелательностью подловатость Рейкина можно было объяснить ошибкой родителей при выборе имени для своего малыша. Дело в том, что Рейкина звали Геннадием. Имя само по себе совсем не плохое и в раннем детстве никаких трудностей не создавало. Популярного мультипликационного друга Чебурашки тогда еще не было, а книжку читали далеко не все, поэтому даже крокодилом никто не обзывался. Дело осложнилось, когда окружающие ребятишки подросли и получили первый опыт общения с врачами венерических диспансеров. Безобидное школьное сочетание Гена Рейкин быстро превратилось в Гонорейкина и создало массу сложностей, а потом и комплексов при общении со сверстниками. Такая несправедливость к себе вызывала желание мстить всем, кто мог спокойно называть свое имя и фамилию и кого за глаза не называли Триппером. Со временем все это сформировало такую незаурядную личность, как терапевт Рейкин, который мог осложнить отношения не только между старыми друзьями, но и между просто Эго и Суперэго в каждом отдельно взятом человеке. И в создавшейся вокруг Кудрявого ситуации этот генератор проблем и конфликтов был в курсе всего и при желании мог устроить серьезный скандал, грозивший Забодалову уходом по собственному желанию. Единственное, что теперь стало очевидным, это причина вчерашнего звонка из администрации с приглашением зайти для серьезного разговора. «Заскочи, Забодалов, завтра после обеда, тут кое-кто с тобой серьезно поговорить хочет…» – сказала по телефону секретарша главврача Архангельского. После последних откровений Рейкина этот странный вызов стал явным предвестником надвигающихся неприятностей.
Загруженный под завязку мыслями и старой железной стремянкой, Забодалов зашел на пост, где раньше сидел Вася, взял у дежурного санитара домашний телефон Кудрявого и направился к себе по длинному, застекленному с двух сторон переходу между корпусами. Он считал, что это самый длинный переход в мире после тоннеля под Ла-Маншем, но стремянка, больно натирающая плечо, выводила больничный переход на первое место. И вот на линии горизонта, где сходятся в одну точку пол, потолок и стены, появилось белое пятно докторского халата. В один момент был забыт Кудрявый с ежовыми проблемами, президент ОБЛЮЕ Мефодий и даже сеятель слухов и сплетен терапевт Рейкин. Навстречу Забодалову по самому длинному в мире коридору шла доктор Богданова. Посторонний наблюдатель наверняка бы отметил грациозность и отточенность походки, которая, несмотря на всю артистичность, была полной противоположностью манекенному хождению по подиуму. Язык походки женщины так же, как язык ее жестов, может передать очень многое. И если с подиума обычно можно услышать: «Эй, вы, глядите, какая я клевая, как классно у меня все переливается и подрыгивает, когда я так клево туда-сюда… А еще я могу рукой так сделать, ваще отпад…» – то походка Богдановой как бы говорила: «Я не виновата, что все это так красиво, но если вам нравится, я очень рада. Если красота и не спасет мир, то по крайней мере отвлечет на время тех, кто хочет его разрушить».
Забодалов прибавил шаг. Его воображение рисовало двух человек, бегущих по пляжу навстречу друг другу, теряющих на бегу головные уборы и по хоккейному разбрасывающих всех, кто попадается на пути. «Какой пляж, родной, – раздалось сверху, – зима на дворе». Пришлось сразу сбавить шаг, чтобы Богданова не услышала, что он разговаривает сам с собой. «Освободился! Ну, делай свое черное дело, расскажи опять про развод Мефодия, опиши все в красках и посоветуй развернуться и бежать в другую сторону. А мне, между прочим, все равно к ней зайти придется, потому что обещал. Не понимаю, зачем она меня позвала. Может, у тебя есть соображения на этот счет?» – «Во-первых, ничего рассказывать не буду, ты все прекрасно знаешь, а во-вторых, сам решай, что делать, уже не маленький. Кстати, пора замолкать, а то она может услышать твою самоговорильню. До свидания, скоро увидимся». – «Как, увидимся, где?!» – чуть не закричал Забодалов, когда до него дошла последняя фраза Голоса. «В комнате свиданий, в Крестах. Шутка. Придет время – все узнаешь».
За последние несколько минут на Забодалова свалилось столько неожиданных новостей, что даже его устойчивая голова пошла кругом. «Так, – сказал он себе, – сейчас главное – Богданова». – «Самая обаятельная женщина на свете приближается, и с ней даже можно будет поговорить, и сверху уже никто не помешает… «Только не вздумай сразу тащить ее домой, а на утро, как всегда, делать вид, что ничего не помнишь и страшно раскаиваешься». И, хотя раньше Голосу было невозможно не ответить, Забодалов промолчал, царственным жестом легко сбросил с плеча надоевшую стремянку и выпрямил спину. Они остановились друг напротив друга. По коридору психиатрической больницы, как сумасшедшее, носилось эхо от брошенной на кафельный пол лестницы.
– Кажется, у вас что-то упало, – сказала Богданова.
– Не обращайте внимания, это просто у меня с души свалился огромный камень…
– Вы знаете, Адам, у меня все само собой исправилось и опять работает нормально, – первой начала разговор Богданова, – так что по поводу лампочек заходить не надо.
– Жаль, – сказал Забодалов, – то есть хорошо, конечно, что все работает, я очень рад.
Возникла неудобная пауза.
– Да, хорошо, но лампочки – это не главное, – нарушила молчание Богданова, – я хотела с вами серьезно поговорить…
Эта фраза в устах женщин всегда вызывала у Забодалова сначала полное остолбенение, потом нервную икоту и желание сдать норму ГТО по бегу на длинную дистанцию, только не по кругу, а в одном направлении. Но в этот раз ему удалось сдержаться и даже изобразить на лице легкое удивление и заинтересованность. Но в мыслях испуганно прыгало совсем другое: «Я не готов, я не знаю, что делать, ну не готов я…»
– Это действительно очень серьезно, и касается вас лично, – продолжила Богданова, и после этого уточнения у Адама все-таки началось первичное остолбенение. – Меня вызывал Архангельский и расспрашивал про вас.
Остолбенение остановилось где-то посредине и начало медленно сползать вниз.
– Я понимаю, что сейчас нарушаю все профессиональные правила, но не сказать этого я не могла. Он задавал массу разных вопросов про вас, и это весьма странно, ведь мы только работаем в одном здании и даже вижу я вас не каждый день, а он расспрашивал меня, как будто я знаю вас всю жизнь. Да и потом, консультироваться со мной для него все равно что академику просить консультации у первокурсника. Я не знаю, что происходит, но у меня ужасное чувство, что что-то может случиться. И этого что-то, я боюсь.
Теперь первоначальный испуг Забодалова улетучился, и в душе даже забулькала тихая радость: «Она волнуется обо мне, она боится, что со мной что-нибудь случится». Остальное его нисколько не удивило, он был уверен, что это связано с Кудрявым и предстоящей головомойкой. Забодалов попытался сказать какие-то слова благодарности, но Богданова остановила его:
– Я не знаю, зачем я это Вам рассказала, может быть, у меня теперь будут проблемы, но я об этом не жалею. А теперь идите, пожалуйста, я Вас прошу.
Адаму стало стыдно. Ему страшно захотелось признаться, что волноваться не стоит, что все это связано с лысиной Кудрявого и в худшем случае закончится выговором, но язык не повернулся сказать, что она нарушила профессиональную этику из-за какой-то глупой выходки. Он поднял стремянку, почему-то сказал: «Извините» – и медленно побрел по коридору, пытаясь решить, правильно ли он сделал, не рассказав эту историю с ежом, а Людмила, чтобы немного успокоится, подошла к окну и стала смотреть на плавно падающие на землю хлопья снега. Она думала о том, как странно было влюбиться в этого чудно?го электрика и при этом все время мечтать о встрече с тем, кто был, есть и будет ее единственной судьбой. Может, это произошло потому, что его зовут Адам? Наверно, просто совпадение, ведь он моложе на несколько лет, так что из его ребра уж никак… А с другой стороны, это чувство возникло сразу, как только он появился, и все звали его только по фамилии, а имя она узнала гораздо позже. Людмила обернулась. Фигура Забодалова уже исчезла во мраке бесконечного перехода между отделениями, но звук шагов все еще доносился из коридорного полумрака. «А ведь это как раз то место, где мы в первый раз встретились, – подумала Богданова, – рядом с этой причудливой перегородкой посредине коридора, где, вероятно по странной прихоти архитектора когда-то очень давно была массивная дверь, от которой сейчас остались только торчащие из стены железные петли. А над дверным проемом, который по размеру больше походил на открытые ворота, красовался забытый всеми выцветший и потрепанный вечными сквозняками лозунг: “СОТРУДНИКИ!!! ПРОЯВЛЯЙТЕ ЧЕЛОВЕЧНОСТЬ ПО ОТНОШЕНИЮ К ПАЦИЕНТАМ!!!”. Большинство букв, когда-то старательно наклеенных тогда еще молодым сотрудником охраны и активным общественником Тетеймашей, облетели, и над воротами красовалось только то, что осталось от человечности. «ВЕЧНОСТЬ», – прочитала Богданова, и ей стало не по себе. Она отчетливо вспомнила, как идущий ей навстречу Забодалов держал в руках журнал «Звезда» и как он сказал кому-то, что идет в раздевалку, потому что мужики там в обед в домино козла забивают и у них что-то со светом случилось, сами починить не смогли, и теперь на него вся надежда, иначе так и не узнают, кто из них козлее. В голове Людмилы как наяву зазвучало пророчество Дарвина: «Ты встретишь своего Адама перед вратами, ведущими в вечность, и будет в руках его звезда, и свет надежды будет нести он людям». И почему-то два раза голос Дарвина повторил фразу о том, что первородство не является телесным состоянием во времени, где прошлое, настоящее и будущее могут существовать сейчас, как один вздох. «Ой, ведь это он, – одновременно обрадовалась и испугалась Богданова. – И что же теперь делать?»
Остаток дня Людмила провела в своем кабинете. После утреннего приема надо было разобрать истории болезней и составить план на следующий день. Она уже почти закончила с историями, когда в дверь постучали.
– Войдите, – сказала Богданова и, убрав в стол список сегодняшних пациентов, положила перед собой лист чистой бумаги.
– Здравствуй, докторша! – сказал неопрятно одетый молодой человек в толстенных очках. – Ты, наверно, по мне уже соскучилась?!
– Не то чтобы очень, – спокойно ответила Людмила, привыкшая к подобным заявлениям пациентов, – но вообще прием на сегодня давно закончен, и, если у вас что-то срочное, обратитесь к дежурному врачу.
– Не-е-е-ет, я только к тебе хочу, – запротестовал посетитель.
– Ну ладно, – согласилась Людмила, заметив, что молодой человек хоть и наглый, но на буйного не похож. – А вы записывались? Карточка ваша должна быть у меня или в регистратуре?
– Регистратура? – презрительно хмыкнул посетитель. – Я записан заглавными буквами в твоем сердце, но на всякий случай можешь проверить в ящике, она сверху лежит.
Богданова открыла письменный стол и достала верхнюю карту. На ней вместо обычной информации о пациенте, красовалась только одна, сделанная толстым маркером надпись: «Козловский-Дубровский».
– Дарвин?! – воскликнула Людмила, уставившись на хранителя.
– Нет, Бойль-Мариотт и Менделеев-Клапейрон в одном флаконе, – передразнил ее ангел, – а Дарвин – это бывший блошиный дом, который у тебя в квартире обитает.
– Да, конечно, – затараторила Людмила, – я помню, хранителям имя не положено. И мне кажется, я догадалась, кто он, только сегодня догадалась и все вспомнила.
– Ну и хорошо, – спокойно сказал хранитель. – Тогда иди домой и собери самое необходимое. Ночью за тобой придут, и начнется нечто очень интересное.
– А как же работа? – заволновалась Богданова. – У меня ведь завтра прием, надо предупредить, чтобы подменили.
– Не волнуйся, – успокоил ее ангел, – завтра не наступит, пока вы там с Адамом не разберетесь.
– А как же Дарвин? – не унималась Людмила.
– Все будет в порядке, если что, я о нем позабочусь.
Хранитель встал, сделал ручкой и вышел из кабинета, оставив Богданову с кучей незаданных вопросов и неполученных ответов наедине.
* * *
Вечером, вернувшись, домой, она быстро собрала все самое необходимое и уселась на диван, с грустью глядя на две большие сумки и чемодан на колесиках. Подумав немного, Людмила включила музыку и вытряхнула все содержимое сумок и чемодана на пол. Дарвин, заподозрив неладное, уселся на ворох вещей и начал тихонько поскуливать. Собачья душа чувствовала, что с его любимой хозяйкой может произойти что-то нехорошее, но, кроме жалобного поскуливания под музыку Вагнера, сказать ему было нечего.
Когда увертюра к «Тангейзеру» закончилась, из прихожей послышалось вялое звяканье. Людмила вскочила с дивана и, схватив косметичку, бросилась открывать дверь, по пути на всякий случай закрыв Дарвина на кухне. Но вместо ожидаемых гонцов хранителя с крылышками и нимбами она увидела на пороге завхоза больницы Хотело.
– Здравствуете, Александр Леонидович, – пролепетала удивленно Богданова.
– Надо поговорить, – коротко сказал завхоз и без приглашения шагнул в квартиру.
– Вы знаете, – запротестовала Людмила, – я очень занята, и вообще, что за срочные хозяйственные вопросы на ночь глядя?
Но Хотело проигнорировал протест и прошел в комнату. Увидев на полу груду вещей, он усмехнулся и сказал:
– Я смотрю, сборы в полном разгаре, но все это там не понадобится. Просто оденься поэлегантнее, чтобы у Забодалова в голове лишние мысли не появились.
– Так вы про Адама знаете? – Богданова от удивления опять села на диван.
– Не только знаю, но и могу помочь в этом деле, – сказал Хотело и взял Людмилу за руку.
* * *
Расставшись с Людмилой, Забодалов шел по бесконечному переходу, раздираемый противоречиями. Для того чтобы как-то систематизировать свои чувства, он пытался на три шага вдыхать и радоваться, что Богданова за него волнуется и переживает, и на три шага выдыхать и расстраиваться, что он не смог ее успокоить и объяснить, что вся эта история – лишь результат его глупой шутки. Во время паузы между вдохом и выдохом он пытался придумать восклицательное предложение, начинающееся словами: «А зато я…» – но ничего конкретного в голову не лезло.
Вдруг из-за угла выскочило что-то очень кудрявое и жизнерадостное.
– Здравствуйте, очень приятно, – сказало оно, и Забодалов понял, что это она. Он вспомнил, что вчера, стоя у проходной, начальник охраны Палочкин предупреждал всех о том, что в больнице на днях будет шастать команда американских журналистов, которым по приказу сверху надо оказывать всяческое содействие во имя разрядки напряженности. Адам для этих целей предложил понизить напряжение с 220 до 120, и идея так понравилась начальнику охраны Палочкину, что он даже записал ее в блокнот и обещал доложить наверх. Тем временем предполагаемая журналистка перестала трясти руку Забодалова и говорить, как ей приятно, и представилась:
– Меня зовут Мэрилин Кекссизюмо.
– М-м-м-м-м? – вопросительно промычал Адам, намекая на последнюю букву в фамилии.
