Поговорим о детях. Причём начистоту

И оно вот это самое—ещё называется «свободный рынок». Умнее придумать не могли?

Как я уже сказал ранее—бюрократизация растёт, а свобода людей—уменьшается.

Хочешь начать бизнес—проси разрешение у государства. Хочешь перепланировку дома сделать—проси разрешение. Хочешь сарай на своём участке построить—опять же получи сначала разрешение.

А если не просить?

Тогда… Хм. Вы ведь и сами, читатель, ответ знаете?

Ну, пока вы подбираете ответ, я подумаю над парочкой цитат.

Бюрократия стала той средой, где мы обитаем.

В минувшие два столетия произошел взрывной рост бюрократии, а в последние тридцать-сорок лет бюрократические принципы проникли во все сферы нашей жизни.

То есть людей всё больше берут под контроль.

На последней стадии тотальной бюрократизации мы видим, что камеры видеонаблюдения, полицейские скутеры, мужчины и женщины в разнообразных униформах, которые работают на государство или на частные структуры и которых обучают тактике угроз, устрашения и, в конечном счете, применения физического насилия, появляются повсеместно—даже в таких местах, как детские площадки, начальные школы, университетские кампусы, больницы, библиотеки, парки или морские курорты, то есть там, где еще пятьдесят лет назад их присутствие казалось скандальным или просто странным.

Действительно. В школе—охрана. В больнице—охрана. На празднике—охрана.

Которая решает—пропустить тебя или нет. Попутно ещё и обыскивает.

Бутылка минеральной воды объёмом в пол-литра—проходи. Литр воды—нельзя!

Я ж говорю—возрастающая бюрократизация. У людей просто-напросто отбирают права. (Можно правильнее сказать, отбирают свободу?).

Но если у кого-то что-то отбирают, значит, кто-то отобранное получает. Ведь так?

А кто получает? Ну, например, государство получает дополнительные права. (Хотя, может, правильнее было бы сказать—получает свободу в своих действиях).

Как это выглядит на практике?

Примеров масса. Вот всего один для начала.

В субботу, 1 октября 2011 года, полиция Нью-Йорка арестовала семьсот активистов «Захвати Уолл-стрит», пытавшихся пройти маршем по Бруклинскому мосту. Мэр Блумберг оправдал эти действия тем, что протестующие препятствовали дорожному движению. Пять недель спустя все тот же мэр Блумберг перекрыл близлежащий мост Куинсборо ради съемок последней части трилогии Кристофера Нолана о Бэтмене «Темный рыцарь: Возрождение легенды».

Многие обратили внимание на этот парадокс.

Ну действительно. Ну какое право какие-то протестующие имеют право дорогу перекрыть? Это ж только у государства есть такое право.

И вот что я подумал. А ведь бюрократизация выгодна государству. (Выгодна ли она гражданам, это уже другой вопрос).

Рассмотрим такое явление, как дерегулирование. В сегодняшнем политическом дискурсе слово «дерегулирование» (как и «реформа») почти всегда считается чем-то положительным. Дерегулирование означает меньше бюрократического вмешательства и меньше правил и предписаний, душащих инновации и торговлю. Такое использование ставит тех, кто относит себя к левой части политического спектра, в неловкое положение, поскольку сопротивление дерегулированию (даже если учесть, что именно вакханалия этого самого «дерегулирования» привела к банковскому кризису 2008 года) подразумевает стремление к большему количеству правил и предписаний, а значит, к увеличению числа людей в серых костюмах, стоящих на пути к свободе и к инновациям и указывающим другим, что они должны делать.

Но эти споры основаны на ложных предпосылках. Вернемся к банкам. «Нерегулируемых» банков не бывает. И быть не может. Например, правительство наделило банки властью создавать деньги или, если отнестись к этому вопросу несколько более педантично, право выдавать долговые расписки, которые правительство признает в качестве платежного средства, а значит, принимает для уплаты налогов и для погашения долгов на подконтрольной ему национальной территории. Разумеется, никакое правительство не станет предоставлять кому бы то ни было (и уж тем более фирме, стремящейся к получению прибыли) власть выпускать столько денег, сколько ей захочется, в любых обстоятельствах. Это было бы безумием. Власть создавать деньги устроена так, что правительства по определению могут передавать ее лишь на четко прописанных (читай: регулированных) условиях. И действительно, именно это мы всегда и обнаруживаем: правительство контролирует всё, от резервных требований к банку до времени его работы; сколько он может брать в виде процентов, комиссий и пеней; какие предосторожности в области безопасности он способен или должен применять; как он уполномочен вести свою бухгалтерию и по ней отчитываться; как и когда он обязан извещать своих клиентов об их правах и обязанностях; и практически все остальное.

Так что люди сегодня имеют в виду, говоря о «дерегулировании»? В повседневном использовании это слово, похоже, подразумевает «изменение нормативной структуры так, как мне нравится». На практике оно может означать все что угодно. Применительно к авиационным или телекоммуникационным компаниям в 1970-е и 1980-е годы оно означало переход от системы регулирования, поощрявшей несколько крупных фирм, к модели, которая стимулировала тщательно контролируемую конкуренцию между фирмами среднего размера. Применительно к банкам «дерегулирование» обычно подразумевало ровно противоположное: отказ от управляемой конкуренции между фирмами среднего размера в пользу модели, при которой горстке финансовых конгломератов позволено полностью господствовать на рынке. Именно поэтому этот термин так удобен. Просто назвав новую регулятивную меру «дерегулированием», вы можете представить ее публике как способ сократить бюрократию и высвободить личную инициативу, даже если ее результатом станет пятикратное увеличение количества формуляров, отчетов, правил и норм, которые юристы должны будут истолковывать, и услужливых людей в офисах, чья работа, похоже, заключается в том, чтобы давать вам изощренные объяснения, почему вам нельзя делать те или иные вещи.

А ведь и действительно. Потихонечку, незаметно, год за годом, десятилетие за десятилетием—всё больше вещей, оказывается, делать нельзя.

Например, работать без образования нельзя.

«Соединенные Штаты стали страной, строже всех в мире относящейся к сертификатам», – пишут Джеймс Энджелл и Энтони Дэнджерфилд в своей книге «Как спасти высшее образование в эпоху денег», изданной в 2005 году. «Степень бакалавра требуют при приеме на такие рабочие места, для которых, даже при самом богатом воображении, не может понадобиться и двух лет очного обучения, не говоря уже о четырех».

Превращение вузовского диплома в условие для того, чтобы стать частью среднего класса, привело к исключению из числа общественно значимых тех профессий, что не требуют университетского образования. В 1971 году университетский диплом был у 58 % журналистов. Сегодня этот показатель составляет 92 %, и во многих изданиях требуют университетский диплом по журналистике, несмотря на тот факт, что самые известные журналисты его никогда не получали.

Журналистика – это одна из общественно значимых сфер (к коим относится и политика), где дипломы фактически служат разрешением говорить, уменьшая шансы тех, у кого их нет, найти работу и остаться в этой сфере. Способности без диплома теряют в цене, а способность приобретать дипломы в большинстве случаев зависит от семейного благосостояния.

Эту историю можно повторять и применительно к другим профессиям – от медсестер и учителей рисования до физиотерапевтов и консультантов по вопросам внешней политики. Почти в каждой сфере деятельности, раньше считавшейся искусством, которому лучше учиться на практике, теперь требуется формальная профессиональная подготовка и сертификат о завершении обучения. К тому же это происходит в равной степени и в частном секторе, и в государственном, поскольку, как мы уже отмечали, в бюрократических вопросах это различение утратило всякий смысл. Хотя эти меры навязываются – как и все бюрократические меры – под предлогом создания честных, безличных механизмов в областях, где раньше господствовали закрытые от других знания и социальные связи, зачастую они приводят к противоположному результату. Как знает всякий, кто учился в аспирантуре, именно дети профессионалов и менеджеров, которые благодаря семейным ресурсам меньше прочих нуждаются в финансовой поддержке, лучше разбираются в мире бумажной волокиты и потому скорее получают эту поддержку. Для всех остальных главным результатом многолетней профессиональной подготовки становится то, что они обременены такими колоссальными долгами за обучение, что значительная доля любого последующего дохода, что они получат от своей профессиональной деятельности, каждый месяц будет выкачиваться финансовым сектором. В некоторых случаях эти новые требования к подготовке можно охарактеризовать лишь как откровенное мошенничество, например, когда кредиторы и разработчики программ подготовки совместно требуют от правительства, чтобы, скажем, все фармацевты отныне сдавали какой-нибудь дополнительный квалификационный экзамен, что вынуждает тысячи людей, уже занимающихся этой профессией, посещать вечернюю школу, в которой, как эти фармацевты прекрасно понимают, многие смогут учиться при условии, что возьмут кредиты на обучение под высокий процент. Поступая так, кредиторы законодательно закрепляют свое право на присвоение значительной части последующих доходов фармацевтов.

*************************************************************************************

Последнее может показаться крайностью, но это в какой-то степени образцовый пример слияния государственной и частной власти в условиях нового финансового режима. Корпоративные доходы в Америке все чаще обеспечиваются вовсе не торговлей или промышленностью, а финансами – то есть в итоге долгами других людей. Эти долги не возникают случайно. В значительной степени они проектируются, причем именно этим слиянием государственной и частной власти. Корпоративизация образования; вытекающее из нее раздувание стоимости обучения, поскольку предполагается, что студенты должны платить за гигантские футбольные стадионы и тому подобные проекты, лелеемые доверительными управляющими, или оплачивать возрастающие зарплаты университетских сотрудников, которых становится все больше; растущий спрос на дипломы, служащие сертификатом для поступления на работу, которая обещает доступ к уровню жизни среднего класса; вытекающий из этого рост уровня задолженности – все это образует единую цепь. Одним из следствий всех этих долгов становится то, что правительство превращается в главный механизм извлечения корпоративных доходов (просто представьте, что произойдет, если кто-нибудь попытается не выплачивать долг за обучение: в действие вступит весь правовой аппарат, угрожая арестом имущества и зарплаты и наложением дополнительных многотысячных штрафов).

А мы-то с вами удивляемся, почему это высшее образование так быстро и активно дорожает? Вот в чём, оказывается, дело. Сначала—увеличение бюрократизации, чтобы без диплома и не туда и не сюда, а потом можно активно повышать расценки. Никуда не денутся людишки, заплатят. Не смогут заплатить—кредит возьмут.

Один мой друг привел мне пример магистерской степени по библиотечному делу, которая теперь требуется во всех государственных библиотеках, хотя годичный курс обучения, как правило, не дает никакой информации, которую нельзя было бы получить за неделю или две стажировки на рабочем месте. Главным результатом является то, что в течение одного или двух десятилетий своей карьеры новоиспеченный библиотекарь выделяет 20–30 % своего дохода на выплату кредитов – в случае моего друга это тысяча долларов в месяц, половина из которых уходит университету (основное тело долга), а вторая половина – кредитору (проценты).

Впечатляет, уважаемый читатель? Меня—очень. И вот вам ещё одна цитата.

Бюрократические приемы, привычки и мировоззрение поглощают нас. Наша жизнь стала строиться вокруг заполнения бланков.

Вот уж точно. Скидочную карточку в магазине желаешь приобрести—заполни анкету. На хрена, спрашивается? ТАК НАДО!!!

В сущности, это и есть девиз бюрократии. Надо, и всё. Кому? Зачем? На хрена?

У бюрократов ответ получить невозможно. Надо, и всё.

Побочный эффект бюрократизации—люди чувствуют себя идиотами.

Позвольте начать с одной истории о бюрократии.

В 2006 году у моей мамы случилась череда инсультов. Вскоре стало ясно, что она не сможет жить дома без посторонней помощи. Поскольку ее страховка не включала домашний уход, несколько социальных работников посоветовали нам подать заявление на получение бесплатной медицинской помощи. Но для этого стоимость ее совокупного имущества не должна была превышать сумму в шесть тысяч долларов. Мы сумели перевести ее сбережения (подозреваю, что с чисто технической точки зрения это была мошенническая операция, хотя и весьма специфическая, потому что правительство нанимает тысячи социальных работников, главная обязанность которых, похоже, заключается в том, чтобы рассказывать гражданам, как совершать это мошенничество), но вскоре после у нее случился еще один, очень тяжелый инсульт, и ее отвезли в санаторий для долгосрочной реабилитации. Когда она поправилась, ей был необходим домашний уход, но существовала одна проблема: ее пенсионное пособие выплачивалось непосредственно ей, а она едва могла поставить подпись, поэтому до тех пор, пока у меня не было доверенности на распоряжение ее счетом и я не мог оплачивать ее ежемесячные счета, деньги накапливались, и она могла лишиться права на получение бесплатной медицинской помощи, даже несмотря на то, что я заполнил уйму документов для того, чтобы поставить ее в очередь.

Я пошел в ее банк, взял соответствующие бланки и отнес их в санаторий. Документы нужно было заверить у нотариуса. Медсестра на этаже сообщила, что в санатории есть нотариус, но к ней нужно записаться; она взяла телефон и связала меня с человеком с бездушным голосом, который перевел меня к нотариусу. Нотариус сказала, что сначала я должен получить разрешение от главы социальной службы, и повесила трубку. Я записал его имя и номер кабинета, спустился на лифте на другой этаж и пошел к нему – лишь для того чтобы обнаружить, что главой социальной службы и был тот самый обладатель бездушного голоса, направивший меня к нотариусу. Глава социальной службы взял трубку, сказал: «Марджори, это был я, вы заморочили голову этому человеку, да и мне тоже» – и, сделав виноватый жест, записал меня на прием в начале следующей недели.

На следующей неделе нотариус явилась в назначенное время, проводила меня наверх, убедилась, что я заполнил свою часть бланка (об этом мне напомнили несколько раз), и затем, в присутствии моей матери, стала заполнять свою. Я был немного озадачен тем, что она попросила что-то подписать только меня, но не мою маму, но решил, что она знает, что делает. На следующий день я отнес этот документ в банк, где женщина в окошке бросила на него взгляд, спросила, почему моя мама его не подписала, и показала его своему менеджеру, который сказал мне, что я должен его забрать и сделать все по форме. Оказалось, что на самом деле нотариус понятия не имела об этой процедуре. Так что я взял новый набор бланков, тщательно заполнил свою часть каждого из них и снова записался на прием. В назначенный день нотариус появилась и после нескольких неуклюжих реплик о том, как трудно иметь дело с этими банками (почему каждому банку обязательно нужно иметь собственную форму доверенности, полностью отличающуюся от других?), отвела меня наверх. Я подписал, моя мама подписала – с трудом, в тот момент ей было тяжело даже держаться в кресле, – и на следующий день я вернулся в банк. Другая женщина в другом окошке просмотрела бланки и спросила, почему я расписался в строке, где должно быть указано мое имя и поставил имя на той строке, где должна была стоять моя подпись.

– Разве? Вообще я сделал ровно то, что мне сказала нотариус.

– Но тут же ясно написано «подпись».

– А, ну да. Наверное, она ошиблась. В очередной раз. Ну… вся информация указана, так ведь? Только эти строчки перепутаны. Разве это проблема? Дело довольно срочное, и мне бы не хотелось ждать нового приема.

– Вообще, обычно мы не принимаем эти бланки, если не присутствуют все подписавшие их лица.

– У моей мамы был инсульт. Она прикована к постели. Именно поэтому мне в первую очередь нужна доверенность.

Она сказала, что посоветуется с менеджером, и вернулась через десять минут. Менеджер, которого я прекрасно слышал, заявил, что банк не может принять бланки в таком виде и, к тому же, даже если бы они были заполнены правильно, мне все равно нужно письмо от врача моей мамы с подтверждением, что она вменяема и способна подписывать такие документы.

Я заметил, что раньше мне никто не говорил о таком письме.

– Что? – резко рявкнул менеджер. – Кто дал вам эти бланки и не сказал о письме?

Поскольку виновником был один из самых отзывчивых сотрудников банка, я уклонился от ответа40, заметив, что на сберегательной книжке было вполне четко напечатано: «Доверительное управление поручается Дэвиду Греберу». Он, разумеется, возразил, что это относилось бы к делу, только если бы доверителя не было в живых.

Вскоре эта проблема решилась сама собой: моя мама умерла всего несколько недель спустя.

Тогда этот опыт привел меня в полное замешательство. До этого я вел богемный образ жизни исследователя и не сталкивался с подобными вещами. Я стал спрашивать своих друзей: неужели обычная жизнь значительного количества людей проходит в каждо– дневной бесцельной беготне с ощущением того, что ты идиот? И они попадают в ситуации, в которых действительно начинают поступать по-идиотски? Большинство из них склонялось к тому, что именно так это и выглядит. Разумеется, некомпетентность нотариуса выходила за рамки. Тем не менее вскоре мне пришлось провести целый месяц, разбираясь с многочисленными последствиями действий какого-то анонимного чиновника из нью-йоркской службы регистрации транспортных средств, который записал мое имя как «Дэид», не говоря уже о служащем компании Verizon, написавшем мою фамилию как «Грюбер». Частная и государственная бюрократия – неважно, по каким историческим причинам, – организованы таким образом, чтобы значительная часть служащих была не способна решать стоящие перед ними задачи так, как требуется. Именно это я имел в виду, когда говорил, что можно с уверенностью сказать, что бюрократии представляют собой утопические формы организации. В конце концов, разве не это мы всегда говорим об утопистах: они наивно верят, что человеческую природу можно усовершенствовать, и отказываются иметь дело с настоящими людьми. Что именно, о чем нам не рассказывают, заставляет их устанавливать нереальные стандарты и затем обвинять людей в том, что они им не соответствуют? Но все бюрократии действуют так: сначала они выдвигают разумные, на их взгляд, требования, а потом, обнаружив, что они не разумны (потому что значительное число людей оказываются не способны выполнять то, чего от них ждут), заключают, что проблема состоит не в самих требованиях, а в несовершенстве каждого конкретного человека, которому не удается им соответствовать.

Возможно, на чисто личном уровне самым неприятным было то, что заполнение этих бланков меня по-своему отупляло. Как я мог не заметить, что поставил свою фамилию на строчке, где было указано «подпись»? Это было написано прямо там! Я предпочитаю считать, что в целом я не такой уж тупой. Отчасти карьеру я сделал, убеждая других, что я умный. И тем не менее я совершал откровенно глупые вещи, причем не потому, что был невнимателен: на самом деле, я потратил немало умственной и эмоциональной энергии, чтобы решить этот вопрос. Проблема, как я понял, заключалась не в потраченной энергии, а в том, что большая ее часть ушла на постоянные попытки повлиять на любого человека, который обладал надо мной хоть какой-то бюрократической властью, когда на деле все, что от меня требовалось, это правильно понять пару латинских слов и четко выполнить кое-какие чисто механические действия. Потратив так много времени на заботу о том, чтобы не создать впечатление, будто я пытаюсь уязвить нотариуса ее некомпетентностью, или на размышления о том, как вызвать сочувствие у разных банковских служащих, я стал хуже замечать, когда они говорили мне разные глупости. Это была явно ошибочная стратегия, поскольку люди, с которыми я общался, не относились к числу тех, кто обладал властью менять правила; более того, если бы я встретил кого-нибудь, у кого была такая власть, он все равно прямо или косвенно дал бы мне понять, что если бы я начал жаловаться, пусть даже на чисто структурный абсурд, единственным результатом стало бы то, что я создал бы проблемы какому-нибудь сотруднику низшего звена.

Поучительная история о том, как бюрократизация лишает нас свободы. Кстати, вы ведь знаете, что такое бег?

Ага, вам этот вопрос кажется совершенно излишним? Вы каждый день бегаете по десять-двенадцать километров?

А вы тоже отлично знаете, что такое бег? И вы, и вы, и вы, которые вон там вдалеке стоят. Вы ведь все бегали раньше и отлично помните, что это такое.

Понял вас. И хочу сказать, что бег—это символ свободы. Потому что вы сами решаете, куда вам бежать. Сколько. С какой скоростью. Ну и так далее.

А теперь представьте, что вас запретили свободно бегать. Вам приказали бегать в мешках. А если вы протестуете—насильно заставляют выполнять это правило.

И вот вы, отлично бегающий человек, ощущаете себя совершенно никудышным бегуном. Скорость бега резко падает (в разы). И ноги и руки и вообще всё тело не могут нормально работать. Периодически вы с шумом приземляетесь на землю, асфальт, дорожку или что там ещё.

К чему это я? А к тому, что бюрократизация и есть—бег в мешках.

Нам навязали правила, которые мы обязаны выполнять. При этом мы подсознательно понимаем, что эти правила просто глупы. Большая часть всех этих правил, предписаний, указаний, требований, нормативов и прочей казуистики совершенно не нужна людям. Мы отлично понимаем, что всё можно сделать куда легче, проще и быстрее. Без этих идиотских затрат и времени и энергии.

Хочу заметить, что можно натренироваться бегать и в мешках. И даже получать удовольствие от этого процесса.

Бюрократы и есть люди, которые натренировались бегать в мешках. И они в большинстве случаев совершенно искренне не понимают претензий остальных бегунов.

Бюрократы настолько натренированы выполнять все эти нормативы, требования, указания и всё остальное, что у них просто не укладывается в голове, что можно делать по-другому. То есть бегать без мешков.

Да, всё можно сделать легко, быстро и просто. Достаточно руководствоваться обычным здравым смыслом.

Увы, бюрократия и здравый смысл совершенно не совместимы. Там, где всё можно сделать легко, быстро и просто, бюрократия обязательно устраивает нечто тяжёлое, медленное и сложное.

И люди покорно всё это терпят. Да, покорно терпят и покорно выполняют все эти совершенно идиотские правила, инструкции и предписания.

Мы живем в глубоко бюрократизированном обществе. Не замечаем мы этого преимущественно потому, что бюрократические нормы и требования стали настолько повсеместными, что мы едва обращаем на них внимание – или, что еще хуже, не можем представить, как можно действовать иначе.

Тяжёлая ситуация. С которой моё поколение не справилось. Может, наши дети и внуки окажутся умнее и проблему решат?

Что можно для этого сделать?

Решать насущные проблемы таким образом, чтобы не предоставлять государству или корпорациям больше полномочий, а давать людям возможность самим справляться с собственными делами.

Хорошая мысль. Ведь чем больше полномочий у государства, тем больше разводится бюрократов. Которые тут же стараются показать, что без них обойтись невозможно.

И они совершенно правы. Обойтись без бюрократов невозможно. Если принимать их правила игры.

Но! Достаточно поменять эти правила, включив здравый смысл, как всё меняется. И бюрократы становятся совершенно не нужны.

И тогда у них появляется возможность заняться какой-либо другой деятельностью. То есть делать что-то действительно полезное для общества.

Увы. Столько было попыток избавиться от бюрократии или хотя бы уменьшить её. Толкового результата не вышло.

Я вот тут Александра Македонского вспомнил. А вы про «гордиев узел» помните?

Многие люди пытались этот самый узел развязать. И так и сяк и этак пытались. Пока не появился человек, который избавился от этого узла простым, но неожиданным способом.