Белый барнаульский блюз. Петров и Сидоров идут к Иванову

«Что сегодня главное?» – думал Сидоров. Посчитал до четырех и ответил: «Влияние». А какое влияние у пенсионера? Никакого. Может только в своем жилищном товариществе что-то решить и то вряд ли. Вот доктор Емешин – знатный возмутитель спокойствия. Все лезет и лезет, на него все пишут и пишут.

Сидоров сейчас не думал, зачем его позвал Иванов, просто шел мимо гастронома и аптек. В последние годы в городе стало много аптек. Болеют, должно быть. Когда-то все отмечали, что в городе много парикмахерских. Их не стало меньше, но аптек стало очень много. Их даже больше, чем пивных магазинов, а пивом город всегда гордился особенно. Еще при советской власти в Барике построили огромный завод, при капитализме его захватил товарищ Коленов и Солодов с дружками. Какой ни возьми дом в городе – с одного конца аптека, с другого пивной магазин. Стало заметно меньше магазинов ритуальных товаров, значит, хоронят без почестей.

Эти магазины Сидоров не любил, не потому что они напоминали о смерти, а потому что там были противные искусственные цветы.

Мерзкое зрелище. Вообще наши похороны некрасивое мероприятие. Нет в нем благородной скорби, а есть неловкость. Только женщины по-прежнему плачут и пустота.

«Интересно, а что должно быть? – думал он. – Какая полнота чувств может быть на похоронах? Ну, благородство, степенность, скорбь и уважение. Главное – выказать уважение к усопшему, а не заскочить, положить в гроб цветочки и сбежать. Еще хуже напиться на поминках».

Не нравились ему похороны и магазины ритуальных принадлежностей.

Пистолет оттягивал карман.

***

Иванов взял самый большой мастихин, какой у него был, размером почти с охотничий нож, встал перед холстом и замер.

«Какая культовая дурь, молча стоять перед загрунтованным холстом», – подумал он.

Такого с ним еще не бывало. Обычно он знал, с чего начать, знал, что будет писать, даже догадывался, кому продаст эту работу. Бывало, он думал: «Она ничего в живописи не понимает, но так любит золото, возьмем больше стронция», – и точно попадал в интересы и вкусы заказчицы.

Однажды журналистка областной газеты Райс спросила, в чем его творческий метод. Он ответил: «Когда я пишу, представляю психологический портрет покупателя или заказчика».

Она написала статейку «Ментальный контакт в натюрморте». Никто не понял о чем она, но теще понравилось.

Теща ему досталась шикарная. На такой теще можно было жениться, но это сложный этический парадокс. Вася густо шлепнул на холст кобальт и произнес: «Пусть будет пейзаж». Он начал писать мощно, широко. Композиция складывалась сама. Река, берег, дальняя гора, а в голове пустота. Вдруг в сознании возникла теща, которая стоит на дороге, смотрит ему вслед и крестит.

Лидия Леонидовна – умная женщина. Бывает же у такой умной женщины такая дочь. Ольга не глупая, но иногда полная дура.

– Мама любит смотреть вдаль и всех кормить.

Когда он стал называть тещу мамой, Лидия Леонидовна не одернула его. В интеллигентных семьях такое не принято. Он долго обращался к теще по имени-отчеству, а потом сказал: «Мама, вы прекрасно готовите».

Родная мама Васи жила в деревне и не жаловалась. У Иванова была сестра, так что на родине все было под контролем.

Теща не мешала жить. Есть такие люди, считал Иванов, которые все время лезут, суетятся. А Лидия Леонидовна была как ниндзя. Рано утром она ни разу ни звякнула чашкой на кухне, а когда по воскресеньям собиралась в храм, выходила из квартиры как призрак. Ольга на нее совсем не похожа. Но жену он любил. Жили они хорошо. А Райс не дала Пчелкину.

– Богема, – обозвал он Райс, – крутится на всех вернисажах, премьерах, любит с местными литераторами болтаться по дешевым кафе.

Сто лет назад она привела к Васе в мастерскую неизвестного поэта и молодого писателя, лауреата какой-то премии, нереального бугая Пчелкина, наивного как три копейки. Они пришли с вином и ведром пива. Вино пила Райс, а остальные пили пиво. Было смешно видеть, как неизвестный поэт тыкал пальцем в Райс и говорил:

– У тебя фамилия неправильная, как псевдоним, на самом деле ты Капустина, по глазам вижу.

Пчелкин бил его по руке и возмущался:

– Не тычь в нее, не тычь.

Они много говорили про литературу, обсудили всех кого знали.

Дундарину досталось больше всех, так как он слыл их великим учителем, но свалил в столицу. Его уволили из университета, где он без перерыва преподавал двадцать пять лет. Ректор ревновал его к политической известности, а когда подвернулся случай, выгнал без объявления причины.

Макова они опустили ниже плинтуса за то, что он работает на власть и пишет говенные романы.

Климу Вадимову досталось просто так, потому что он гондон. И только Корнев оставался их кумиром. Они даже вставали при упоминании его имени всуе. Хотя он свалил раньше Дундарина, бросил свою стаю прозябать в провинциальном болоте и при каждом удобном случае плевал в сторону их местечкового патриотизма, спрашивая:

– Что нового в вашем дремучем Барнео?

Всех старых пердунов из союза писателей во главе с Мерилиным и секретаршей Фунтовой они объявили врагами литературы. Больше всего мыли кости редакторше журнала «Болтай» Вигандт:

– Она пригрела бездарей. Кто вокруг нее водит хоровод?

– Тетки да пара клоунов.

– Что они написали, где их романы?

– Журнал стал шишли-мышли, набрали в редколлегию чужих, им местные не сдались, лишь бы себя напечатать.

– Где Пешков, что он написал?

– Помню, повесть о наркоманке, а потом сельский реализм.

– Херня на постном масле.

– А сама она – чайка между Ждановым и Родионовым, – фантастически выражалась руководительница самодеятельной студии, которая упала на хвост орде молодых голодранцев.

– Стоять, граждане, – не выдержал Иванов, – вы свой гной в другом месте изливайте. Не надо у меня в мастерской ядом брызгать. Я ко всем отношусь с почтением, если и назову кого мазилой, то только футболиста. А Клим точно гондон, я с вами согласен.

Неизвестный молодой поэт икнул и сказал:

– Ладно, пацифист. Нельзя быть таким мягким, в искусстве главное – конкуренция.

Пчелкин попытался обнять Райс, но получил локтем в бок, выдохнул и пропел как дьячок:

– Господи помилуй раба божьего Мишу, во имя деток его.

Райс еще раз ткнула локтем в его толстый бок.

– А давайте я вам стихи почитаю.

До рождения двойняшек она была подающей надежды поэтессой и лауреатом премии.

Молодой поэт посмотрел на нее как на врага, перешедшего границу, и отчетливо произнес:

– На хрена?

– Конечно, – буркнул Пчелкин и вскочил громадиной, потому что был двухметровым кабаном. Они отыскали табуретку, вытерли ее салфеткой. Райс взгромоздилась на нее в полтора метра своего роста.

– Заткнулись все, – и начала читать, угрожающе раскачиваясь:

Я не могу отдаться безответно, всей душой.

И все-таки ты нужен мне…

Но сердца раны

Твои, быть может и, увы, но все ж не мне лечить,

Прохладною водою для тебя не стану,

Я не могу быть нелюбимой, но любить

И все-таки ты нужен мне…

Поэтому прощаюсь,

Смеяться буду и смешить вдвойне,

Ведь и на друга ты совсем не тянешь,

Зачем тогда такой ты нужен мне.

Молодой неизвестный поэт не выдержал такой муки и достал телефон, с умным видом он стал водить пальцем по экрану и начал было что-то громко шептать Пчелкину.

– Иди в жопу.

Вася посмотрел на молодого поэта, на Пчелкина и подумал: «Какая мерзость».

Пчелкин не скрывал восхищения, глядя на Райс.

Когда она закончила читать, все замолчали. Пауза висела долго. Налили пива, налили вина. В дверь позвонили. Пришел Тишин и НН.

Вся эта литературная братва нравилась Иванову, но недолго. Иногда он разрешал им зайти в мастерскую после какого-нибудь вернисажа.

Райс воспитывала двойняшек: мальчика и девочку. Пчелкин недавно женился и его охмурили попы. Теперь он служит мелким попенком.

А Тишин как настоящий чиновник ходит в костюме, потому что работает в администрации. НН вылечилась.

Из разговоров было ясно, что Мишу жалко, он в Москве. А Том Маков очень честный парень, но всех ненавидит, иначе не проживешь. Клим гондон, но для них он свой.

Все это уживается в голове Иванова вперемешку с тещей.

***

Утро началось с того, что все надоело до тошноты. О чем бы Иванов ни подумал, ему уже все надоело. Он даже решил, что будет просто кататься на велосипеде, но повернул в мастерскую. Кататься по парку ему быстро неинтересно. Вокруг шаталось много активных оптимистов, от которых становилось дурно.

«Улыбаются гадины. Как ни откроешь Интернет, там какой-нибудь особо одаренный психолог, начитавшийся брошюр о счастье, зовет на тренинги и семинары. Счастье у них кругом, хоть жопой ешь». Иванов не был таким грубым. Он был сдержанным на эмоции и сквернословие. Мог матюгнуться, когда труба упадет на ногу, а говорить матерками у него не получалось. Было стыдно.

Летом в доме, где находится его мастерская, ремонтировали крышу. Было тепло, шли дожди, рабочие промокли и разговаривали с мастером, который стоял внизу. Иванов все понимал, но ему было неловко.

Шестиэтажный дом без лифта, рядом детский сад, через забор школа. Кровельщики не стеснялись в выражениях, акцент у них был мягкий, Вася ничего не понимал кроме матерков. Он убедил себя, что у них такой профессиональный язык и молчал, пока не закончили крыть крышу.

***

– Хоть бы ливень, – шептала Нина, женщина средних лет.

Петров ушел, как всегда, не сказав ни слова, с таким выражением лица, что легче было плюнуть ему в глаз, чем поцеловать. Нина шептала:

– Хоть бы ливень. Дай, Господи, дождь, – ей не надо было поливать помидоры, и даже жимолость, дача была далеко и туда уехала дочь.

Но ливень не помешает. Нина была из домашних женщин и любила ковыряться на кухне. Баночки, бутылки, варение, соление. Только Петров достал.

– Есть же такие мужики, – жаловалась она подружке, – как вцепятся в работу и больше их ничего не интересует. Работа, работа и ничего кроме работы. В чем радость жизни?

На курорт Нинка ездила одна, на даче чаще была одна или с дочерью. Родила ребенка и везде таскала сама: в ясли, в садик, в школу, кружки, больницы. Мужик есть, но его как бы нет. Его нет на фотографиях из отпуска, нет на фотках с ребенком. Он приходит домой, ест, смотрит телевизор, спит, встает и идет на работу!

Сначала она тянула его за собой. Он говорил, что у него дела. Потом она придумала звать друзей, устраивать компании, он опаздывал или не приходил, говорил, что занят на работе. И она отстала. Однажды сильно обиделась и сказала:

– Ты – тень мужа.

И ей понравилось, тень так тень. Все же ливень это здорово. Помыл бы все, и крыша остынет. Приятнее загорать на мокрой крыше. Если не будет ливня, надо взять лейку и полить крышу.

Несколько лет назад сосед организовал на крыше веранду и поставил шезлонги. На их двадцать пятом этаже стало как на Ривьере.

– Хорошо бы ливень прошел.

Ей с детства нравился сильный дождь. Есть дети, которые любят бегать по лужам, а она любит смотреть на дождь из окна.

Сегодня дома было тихо, тень мужа почистила пистолет и пошла на работу. Чем он занимался, ее не трогало. Работал. Где – не говорил.

Когда они познакомились, он был младшим инструктором в райкоме, она студенткой пединститута. Они дружили недолго, походили пару недель по аллее, сходили в парк, в кино, и он сделал предложение. Поступил по-человечески. На колени не вставал, а в один вечер посмотрел и сказал:

– Нин, давай серьезно, выходи за меня замуж.

– Хорошо, – Нина произнесла это ровно, без всхлипов.

На следующий день он пришел к ее родителям, принес маме цветы, папе бутылку коньяка. Нина села рядом и родители все поняли. Написали на бумажке кого позвать на свадьбу. На следующий день сходили в ЗАГС, подали заявление. Сразу зашли в магазин и примерили кольца. Когда Нинкины подружки узнали, стали причитать, охать и повизгивать. А в Нину как будто вселился снайпер с такой устойчивой психикой, что у него на голове можно колоть орехи, пока он целится в международного террориста.

– Ливень, ливень, лей никого не жалей, – последнее время снайпер в ее голове состарился больше чем она. Надо было что-то делать. Однажды она придумала отравить Петрова, но не до смерти. Она представила, как он будет лежать в постели, и она его вылечит. Они поедут в санаторий, в Гагры. Ее мама была в Гаграх пятьдесят лет назад, ей там очень понравилось.

Что только Нина не придумывала, чтобы Петров стал другим. А когда прочитала в журнале «Работница», найденном в кладовке родительской квартиры, что мужчин не переделаешь, успокоилась. Когда в голову приходила очередная бредовая мысль, она повторяла:

– Не переделаешь, не переделаешь, – и становилось легче.

Дочь уже выросла и живет отдельно, но ее еще можно заставить что-то сделать. Сегодня она поехала с подружками в их далекую, вроде как, дачу и завезет жимолость, если соберет.

– Эй, ливень.

Заводить роман на стороне Нине не хотелось, боялась, муж убьет и в землю закопает. Она точно знала, что он придушит ее, подойдет сзади накинет проводок и удавит.

– Даже крякнуть не успею.

А потом увезет в лес и закопает, так глубоко, что никто не найдет. Она читала в детективах, что убийцы не могут нормально спрятать трупы, а этот закапает, и никакая собака не унюхает. Да и не хотелось ей другого мужика, свой хорошо пахнет. Она привыкла, он уже как будто родной.

– Может свалить за границу? Ага, дура, тут жимолость поспела, а я за границу. Пойду на крышу загорать.

Стоя голой перед зеркалом, она погладила себя по животу, втянула его, так сильно как смогла.

– Жить можно.

Повернулась боком, стала надевать купальник и замерла,

– Хорошо, если бы сейчас за мной кто-нибудь подглядывал. Смотрел бы и пускал слюнки. А я чувствовала бы этот взгляд спиной и боялась повернуться. Чтобы мурашки по коже, чтобы до холодка в животе. Жара. Это все жара и сериалы. На крышу загорать. Загорать, загорать, – повторяла она.

В розовом халате, в алом купальнике Нина вышла на крышу, как бригантина на всех парусах в Карибское море, ей было хорошо.

Соседская жена сидела в плетеном кресле, опустив ноги в таз. Огромная шляпа, какие привозят с курорта, отбрасывала тень ей на грудь.

«А сиськи набок», – заметила Нина и поздоровалась:

– Добрый день.

– Добрый день, – через губу фыркнула соседка, больше говорить было не о чем.

Нина к соседям не ходила, Новый год они вместе не встречали. Они даже жили на разных этажах в разных подъездах. Современные архитекторы любили разные финтифлюшки: то прилепят шпиль, то башенку. Так и получилось, что соседи они только по крыше. Нина достала телефон, сделала селфи, кинула картинку в инстаграм с подписью: «Просто лето». И набрала Лидию Леонидовну. Вот же судьба связала:

– Але, я на крыше. А ты где?

– На плитах, у Речного. Народу как на море. Лимонад пью.

– Там купила?

– Сама сделала. Аньку видела сейчас.

– Какую?

– Премьерову.

– А что она тут делает?

– На родину прилетела.

– А?

– Говорит, что там хорошо и Павлика забрала. А тут мама пусть живет. Тут на их трешку в центре можно купить конуру за МКАДом.

– Работает?

– Пашет как конь педальный, но и платят хорошо.

– Ты там надолго? – спросила Нина.

– Не знаю, посмотрю, – ответила Лида.

– А потом что?

– Когда жара спадет, прогуляюсь по Бродвею, – совсем немного осталось тех жителей города, кто называл аллею на главном проспекте города Бродвеем. – Ты что?

– Я дома буду. Пока.

– Пока.

Лидия Леонидовна спрятала телефон. Сумку положила в тень от зонта и развалилась на полотенце. Люди ей не мешали, она всю жизнь любила скопление народа, всякие городские праздники, демонстрации, ее вдохновляла людская масса. Она не лезла вперед с транспарантом, чтобы профсоюзный начальник заметил ее или чтобы районное руководство отметило. Она была в гуще, ее размазывало от удовольствия участия.

– Ура! – кричала она самозабвенно и не уставала. Могла нести шарики и размахивать флагом.

Лида с детства любила собрания, но не скучные в актовом зале, а большие, например, в театре или в городском доме культуры, где были выступающие, а между ними концертные номера. Почему ей нравились выступающие, она не знала. Себя на трибуне она не представляла, наоборот радовалась, что сидит в зале и ей не надо ни о чем волноваться, ни о том, как сидит юбка, или что она может оговориться.

Лида боялась оговориться, представляла, как доярка или зоотехник выходит на трибуну и говорит:

– Унавоженные товарищи!

А когда ты сидишь в зале, тебе смешно – это не ты оговорился.

Инициативу надо брать тихо и незаметно. Гребешь под себя, а потом вдруг оказывается, что без тебя никуда: ни бумажку подписать, ни товар найти.

В свое время, будучи замом начальницы райпотребсоюза, она с директором одного магазина без скандала слепила акционерное общество, а потом все акции купила и оформила магазин на себя. Теперь у нее есть на что жить.

Лидия Леонидовна достала книгу.

– «Книга весенняя. Клим Вадимов». Она знала этого самовлюбленного эгоиста. Встречалась. Прочитала в газете, что у него вышла книга, решила достать. Пришлось просить зятя. Вася через пару дней принес книжку с автографом.

Она открыла первую страницу и прочитала «Опять, ля, про любовь», – приличного от него было трудно ожидать. Ага, ну давай. И Лида стала читать.

Анонимный опыт экзистенциальной драмы с перерывом.

Действующие лица:

Пациент, анонимный субъект.

Вася, товарищ-совесть.

Жека, жена.

Беллуччи, просил ее руки у родителей.

Эвжа, стала жить с ним в 16 лет.

Гела, уверена, что родила ему сына.

Вета, всегда была верным другом.

Ли, искренно восхищалась.

Прима, настоящий семейный друг.

Май, подружка.

Таня, сама скромность.

Вика, упущенные карьерные перспективы.

Юля, романтика.

Вальс, Господи, боже мой.

Мадлен, психологический спарринг партнер.

Пит, муж Веты.

Ники, сын Гелы.

Ян, муж Ли.

Паша, сын Примы.

Мико, отец детей Вальс.

Рама, дочь Мадлен.

Начало опыта.

Можно представлять любые обстоятельства этой беседы, в любом пространстве, в белом, в черном, с окнами или без, на террасе, в тронном зале Его Императорского Величества, в храме или в саду. Это могут быть голоса. Это могут быть люди, а могут не быть. Они могут входить, могут материализоваться из воздуха, появляться на экране. Могут быть сразу все вместе в одном пространстве, хоть на облаке.

ВАСЯ. Ты не ценишь любовь.

ПАЦИЕНТ. «Я старый солдат и не знаю слов любви».

ВАСЯ. Ты циничен.

ПАЦИЕНТ. Однажды самодеятельный психолог предложил вспомнить самое главное событие в жизни. Студентка сказала, что это выпускной. Парень, что служба в армии.

ВАСЯ. Ты что сказал?

ПАЦИЕНТ. Первый секс. У нормального человека это должно быть незабываемое событие. Ты узнаешь, что такое размножаться на практике. Разве нет?

ВАСЯ. А если у человека умер кто-нибудь?

ПАЦИЕНТ. К смерти идешь медленно, с опытом, видел, как хоронили, знаешь, что люди умирают, привыкаешь. К первому сексу летишь с 13 до 17. Секс это жизнь.

ВАСЯ. Значит, ты свой помнишь?

ПАЦИЕНТ. А ты?

ВАСЯ. Я первый спросил.

ПАЦИЕНТ. Ты как маленький. Помню. Мы познакомились на курорте. Она была с подружками, можно сказать, они ее и подтолкнули ко мне. Я молоденький был, совсем неиспорченный.

ВАСЯ. Ты говорил ей, что любишь?

ПАЦИЕНТ. Она знала, что скоро уедет. Какая прелесть.

ВАСЯ. Тогда ты уже дружил с кем-нибудь?

ПАЦИЕНТ. Когда нам было 14 лет, мы могли долго говорить и целоваться. Через много лет случайно встретились. Было 8 марта, странный день. Она позвонила, я пригласил. Цветы, вино, красное белье, празднично. Вспоминали детство.

ВАСЯ. Потом что было?

ПАЦИЕНТ. Утром она уехала. У нее был неудачный брак.

ВАСЯ. Брак – это не любовь. Первая любовь такая резкая.

ПАЦИЕНТ. А я про что?

ВАСЯ. Развод – это не конец.

ПАЦИЕНТ. У кого как. У нее был психоз, ее разрывало. Потом мне рассказали, что она упала с крыши.

ВАСЯ. Убилась.

ПАЦИЕНТ. Погибла.

ВАСЯ. Чувствуешь вину?

ПАЦИЕНТ. Дебил?!

Лида быстро перелистала в конец книги.

ПАЦИЕНТ. Есть отличный портвейн, ждет случая десять лет.

ВАСЯ. Я выйду. Вика пойдемте со мной.

ВИКА. Да. Но, я хочу посмотреть финал. (Вася выходит.)

ЯН. Это кто?

ПАЦИЕНТ. Да Вася какой-то.

ПИТ. Юль, ты с инструментом?

ПАЦИЕНТ. Сыграй веселый марш.

ЮЛЯ. Да легко. (Достает саксофон, Пит достает скрипку. Все чокаются).

ЖЕКА. Как я рада вас видеть. (Все пьют. Звучит веселый марш. Входит Вася).

ВАСЯ. Чрез три месяца Жека приехала без предупреждения и сообщила, что вышла замуж и переехала в Европу. Она взяла с него обещание, что он обязательно приедет к ним в гости и все останутся друзьями. Ля. (3 раза.)

Занавес.

Лида отложила книгу.

– Это выходит все его бабы? Вот, скотина. Неужели написал? Кто там, на «Л»? Как это было давно. Завлек молодую женщину. Цветы, ужин на берегу – ей трудно было его забыть.

– Вы посмотрите за моими вещами, пожалуйста, – обратилась она к парочке ребят.

– Да, конечно, – сказал лысый, а очкарик, что был постарше, только кивнул. Очкарика звали Женя К, а лысого Глеб П, это было написано на их полотенцах.

– Вы кажетесь надежными парнями.

Парни заверили.

– Мы надежные.

Вода была цвета жидкого чая с молоком и, примерно, комнатной температуры. Лидия Леонидовна проплыла метров сто от берега и вернулась. Вышла, мотнула головой, представляя себя девушкой Бонда на пенсии, и встала, повернувшись лицом к солнцу.

– Привет, красавица. Можно я буду сдувать с вас пылинки и промокать росинки?

– Боже мой, кто там еще? – она повернула голову, рядом стоял высоченный крендель равномерно покрытый татуировками. – Давайте останемся друзьями.

– Так сразу и не попробуем ничего другого?

– Мой возраст не позволяет разговаривать на пляже с незнакомыми обнаженными мужчинами. Я вашего звания не вижу.

– В том и прелесть, в бане все равны. И только чувства вам подскажут.

– Я бы попросила вас отойти.

– Просите.

– У вас топорщится, – и она показала пальцем ему ниже пупка.

– Хотите, угощу вас мороженым?

– Нет.

– Мороженое на пляже – это же безотказный вариант.

– Я не ем сладкого. Безотказный вариант – бриллианты.

– Сразу по-крупному.

– Мороженое – это для мелкой шушеры.

– Мадам, ваши трехдюймовые глазки попали прямо в цель: бах, бах.

– Гражданин, давайте в темпе вальса.

– Неприступных крепостей не бывает, – пожал плечами верзила.

Лида повернулась и пошла в сторону, где ее полотенце, зонт и сумку охраняли товарищи К и П. Говорливый ловелас не стал ее преследовать.

– Спасибо, молодые люди, Вы – настоящие джентльмены.

– Что вы, мы украли все ваши деньги, – пошутил Глеб П.

– И спрятали книгу, – пошутил Женя К.

– Отлично, – она легла и закрыла глаза.

Что тогда сказал Клим?

Любимым времяпровождением Лидии Леонидовны было вспоминать, как все было. Например, как она провалилась в колодец, как встретила новый год, когда ей было одиннадцать лет, как въехали в новую квартиру. Не говоря о том, как рожала или как познакомилась с этим наказанием, за которым следила долгие годы по газетам и ТВ. Только пару последних лет он ускользнул из-под ее наблюдения. Потом она прочитала, что известный критик покинул город. На прошлой неделе по телевизору показали рекламу его книги.

– Какой у меня хороший зять, – вспомнила Лидия Леонидовна, – правда зовет меня мамой, а разница в возрасте у нас невеликая. Вася прелесть. А кто для нее Клим?

Прошло двадцать пять лет, Она так и не смогла выбрать: он предатель или козел. Они познакомились в доме отдыха, в начале сентября. Лида со стройотрядом приехали на фестиваль, а он жил там, как на «творческой даче». Бабье лето, чтоб оно пропало.