Калаус

Как страшно! А-а-а-…!!!

Это предсмертный Напалм Дэт. Смерть! -короткое и содержательное слово, знакомое и незнакомое своей незнакомостью. Слово, пополняющее каждому довесок жизни. Добавку, подачку к Жизни. Пусть Жизнь переполняет все бокалы, и сосуды!

И я, ничтожнейший, пою гимн… в духе древних греков, но без рожка с пьянящим вином, …а с крепчайшим чаем в желудке и уже в крови, и уже в мозгу, и уже… пою Гимн Жизни.

– Влад, ты понимаешь трэш, мою музыку?

– Наверное, да.

– А как ты это определяешь?

– Она мне не мешает.

– То есть.

– Она не раздражает меня, не мешает мне думать. Внутри все будоражит к тому же.

Влад подумал минуту.

– Да, Рич, я ее понимаю, она гармонирует с моим состоянием.

Влад лежал и думал. Слушал Ричардовскую музыку и думал о своей жизни, думал о ней, о своей Ириночке.

«Я боялся. Я всегда боялся вот чего. Вот она что-то делает, вот она выполняет работу, нужную мне, ей, и, наверное, обществу. Куда же денешься от общества? Оно пожирает все: твои силы, твою молодость, всю жизнь твою. Ненасытное. И так всегда. А она делает. Спокойно. Без выкриков, без надрыва.

А я всегда сопротивлялся. Я всегда был против. Против всего. Идите вы все со своими надобьями и нужностями! Не хочу я ничего. Дайте мне самому жить. Быть таким, каким мне хочется быть. Не плясать ваших гнусных танцев. Ну, и так далее, все в таком духе…

А она делает.

И вдруг, мне кажется, она устанет это делать. Надоест ей. Надоест ей быть покорной. И она взбунтуется. Надоест ей варить кашу, надоест ходить на работу, еще детей рожать, а, главное, терпеть меня.

И она уйдет. На улицу. Будет мужикам рожи корчить, дразнить их. Задницей перед ними вилять начнет. Будет уходить с ними куда-нибудь. Оттягиваться. Заниматься чем попало.

Я боюсь.

Мне жалко себя, бестолкового, не могущего заработать стольких-то и стольких-то денег, не могущему устроиться в какое-нибудь доходное место, чтобы она не волновалась, чтобы она поверила, что и у нас будет все хорошо, и наш ребеночек будет не хуже других, и у него тоже все будет.

Да, я боюсь; надо, конечно, заработать кучу денег, я обязан ей доказать, что я тоже могу. Я приеду и покажу ей толстую пачку одинаковых бумажек, она поймет, что я сильный, что на меня можно положиться.»

Самое трудное было вставать рано утром и идти работать.

Вечером Влад с Ричардом говорили, что вот как здесь можно жить, что сколько можно заработать денег. А Влад всегда еще прибавлял:

– Рич, можно же и семьдесят хапков накосить.

– Можно, Влад, – говорил Ричард, – можно и сто накосить, но нынче нет льда, по воде косить намного сложнее, хотя бы пятьдесят в день косить, и то за неделю будет куча, а куча – это триста мат, а триста мат – почти пятьсот рублей. Вот если ты даже три кучи сделаешь, а потом за месяц-два собьешь все маты, вот тебе и полторы тысячи. В принципе, конечно, можно за три недели сделать три кучи, а потом за месяц все это переработать, вот тебе и два месяца работы. Так что к маю ты уже можешь полторы-две тысячи заработать.

– А если, Рич, я два месяца косить буду, все равно льда нет, я ведь могу и весной косить, а потом все лето бить маты, я могу вообще четыре тысячи заработать.

– Можно, Влад, можно. Нужно только вставать пораньше, иметь свои сапоги, свой станок.

– Да, я должен все это купить.

Вечером всегда все хорошо получалось: косилось много камыша, делалось много мат, все это продавалось, и – вот уже первая тысяча лежала у Влада в кармане, вот уже и вторая.

Но утром надо было вставать, растапливать холодную печь, готовить еду, выходить под пронизывающий ветер, лезть в холодную воду, таскать неуклюжие хапки. Три дня подряд Ричард давал Владу свои сапоги:

– Сегодня я не буду косить, пойду капканы на хорька в новое место ставить.

Три дня Влад с воодушевлением работал, по-настоящему работал. Упорно косил камыш, носил хапки по болотным кочкам, раскладывал основание кучи на берегу. Тридцать пять – в первый день, сорок во второй, и сорок же – в третий.

Вот уже и первая куча. Вот уже и первая победа.

Когда Влад работал, ему и спалось хорошо. Не было этих изнуряющих ночных сидений, не было никаких мыслей, только усталость и удовлетворение.

Чтобы не тратить время на хождение туда-сюда, Влад брал обед с собой. Два яйца, хлеб, несладкий чай. Несладкий, чтобы не хотелось пить. А пить хотелось очень. Если напиться просто воды, живот разбухал, ходишь, как пьяный, ничего не соображаешь, и уже не до работы. Ричард сказал, что нужно пить только чай. Литровый термос нужно было растянуть на весь день. А рабочий день – пока солнце – с шести до шести. Но у Влада он сокращался по настроению. Да и начинал он не с шести, а, дай Бог, с десяти. Но, правда, и заканчивался тоже к девяти-десяти, когда солнце давно уже село и начинало холодать. Двадцать хапков до обеда, если и после двадцать накосить, то кучу можно за пять дней делать. Ну, день туда, день сюда, если кучу делать хотя бы за неделю, то за месяц – если погода – будет четыре кучи. Ну, там еще всякие непредсказуемости, плюс лень… ну, хотя бы три кучи в месяц делать, то… из каждой кучи в среднем по сто пятьдесят, а может и двести мат выйти, а каждый мат – рубль шестьдесят. Короче, в месяц получается… у-у-у – почти полторы тысячи. Нет, это только камыш, надо же из него еще маты сделать, а это еще месяц. Тогда дели эти полторы тысячи на два месяца. Ну, что, нормально, по семьсот-восемьсот рублей в месяц. Так что: если даже месяца четыре хорошо отработать, то тысячи три должен сделать. Хорошо бы, если бы все так и было, как я рассчитал. Но ведь черт его знает… Ладно, короче, работать надо, нечего считать.

Так было всегда. Влад больше считал, он вдохновлял себя этими подсчетами. Уже потом, когда эти подсчеты никак не вязались с реальностью, он из суеверного страха все ниже и ниже опускал планку предполагаемой высоты.

Вместо часа Влад прообедал два, и уже стало лень работать. Нет, надо все-таки заставить себя встать вот сейчас и пойти… залезать в это вонючее болото. А ноги уже согрелись и зачерпывать новую жижу жутко не хотелось. Наконец первый послеобеденный хапок положил Влад к остальным, так, это, стало быть, тридцать первый. Нет, пусть те тридцать останутся, а я начну считать по новой, так интереснее, как будто снова начал, а потом все вместе посчитаю, и получится вдвое больше. Тяжко передвигая ноги – не пробить бы сапоги острой камышиной – Влад докладывал уже самую трудную первую десятку, а солнце верно и незаметно все переползало и переползало. И мошкара уже меньше стала донимать, к вечеру она всегда унималась, и чай уже заканчивался: на три-четыре перекура осталось. И – почему всегда так бывает только разработаешься и на тебе – день кончился. Вечером, конечно, работалось лучше и быстрее. И не жарко, и рука привыкла быстро подрезать упрямые камышины, и вообще – когда перед тобой лежит много-много камышиных бугорков – работается. И даже неохота складывать все это в одну кучу, разрушать эту упорядоченную систему островков, а надо. Камыш за ночь слежится, завтра его не отодрать, да и намокнет тоже.

Тридцать хапков не получилось, но хоть двадцать добить. У Ричи вон и восемьдесят в день получается.

Ноги были тяжеленные, давно уже не ходил на берег, не выливал воду. Да и привык уже к этой согревшейся, бормочущей при каждом шаге, родной вонючей жидкости. Опять деревню вспомнил, как босиком по грязи бегали, так это в удовольствие было, в радость, а тут какая радость, да и весь уже мокрый и тяжелый: влага снизу поднималась по одежде, и пропитывала все тело. Не, вот еще пять хапков, и все. Да и не видно уже ничего. Завтра, если не ветер, буду носить в кучу. Вроде как и делянка сегодня расширилась. А чем глубже в камыш, тем дальше носить. Завтра перетаскаю, потом – здесь еще пару куч поставить можно. Ну, все, хватит загадывать, лучше тихонько работать. Вон Ричи… спокойно, уверенно, без суеты. У него опыт все-таки. А я – хуже что ли! вон как я сегодня потрудился.

Солнца Влад давно уже не видел, а красноту от него разнесло по всему берегу, да уже и не краснота даже, а лиловость какая-то сумрачная. С берега еще раз осмотрел скошенную деляну, похвалил, поругал себя, и побрел. Тяжелые ноги мешали шагать. Надо было их поднимать выше обычного, переставлять, надо было привыкать ходить.

* * *

– Надо нам вместе сходить на кошару, за молоком. Я еще яйца у нее беру, иногда творог, она сама его делает, вкусный. Влад, я тебя покажу, что б ты без меня потом сам ходил, ну, и чтоб она тебя знала, хотя, я думаю, тебя уже и так все знают. Да, я ж тебе говорил, что тут все всё знают через пару дней. Здесь, Влад, людей мало, так что любое событие сразу узнается. Помнишь, вчера трактор проезжал, ну, там, по дороге?

– Нет.

– Ты не заметил, так это Искандер к Расулу ездил.

– Ну и что? Он же не разговаривал с нами.

– Ну, короче, Влад, что тебе объяснять, я тебе говорю, что они знают – и всё. Ты постоишь у калитки, когда я буду разговаривать с искандеровской женой, а то, что я тебя представлю, так это так положено, но ты в нашу сторону не смотри, просто стой и все. Я скажу, что ты – такой-то, будешь приходить за молоком, а ты как будто ничего не слышишь, смотри куда-нибудь в сторону.

– Ричард, ты так говоришь, как будто это имеет какое-то значение.

– Да, имеет,– резко перебил Ричард Влада, – пока делай как я говорю, а потом, когда обживешься, поступай как хочешь.

– Да ладно, договорились, ерунда какая. – Влад не обиделся, скорее удивился.

Кошара, издали казавшаяся длинной крепостью, неким фортом времен индейских войн, описанных Фенимором Купером, все увеличивалась и увеличивалась. Уже и другие постройки стали видны: аккуратные ряды мат, перевязанные невидимой ниткой. А белый оштукатуренный дом казался главной башней этого форта.

Подходить к дому Владу не пришлось даже, потому что он услышал недалеко от себя:

– Але, гараж! Греби сюда.

По шутливому, но чуть грубоватому тону, Влад понял, что кто-то обращался к нему, да и не было никого вокруг. Влад увидел невысокого и худого человека, с ехидной, но доброй улыбкой на лице. Лицо было коричневым, видно было, что этот человек постоянно находится на солнце, да плюс еще его ветер степной обдувает, вот тебе и отличный загар.

– Хватай мешки – вокзалы тронулись. Витек, – неожиданно представился он. – А ты тоже длинноволосый, как Рича, – Витек протянул руку, сильно сжав пальцы Влада – Да ты не кипишуй, не гони волну понапрасну, я – с Ричей в контакте. Предоставляю тебе такую же возможность – со мной.

Видимо, он что-то уловил в поведении Влада, какую-то настороженность. Однако, Витек был приятной неожиданностью для Влада, и вообще не представлял никакой опасности.

– Не говори по-многу, лучше хлебни-ка чифирчика.

Витек подал пластмассовый стаканчик из-под термоса и налил коричневато-бурой жидкости.

– Давай глотай, не кричи изящно, не отравишься.

Влад сделал глоток: не отказываться же – неудобно, человек предлагает от души. Да и речь этого интересного( безусловно) человека ему нравилась. Та непринужденность, с которой Витек держал себя, располагала Влада к новому знакомому. Правда, примешивалась тут боязнь, некоторая неизвестность, потому что Ричард ничего про Витька не говорил, но, судя по всему, он знал Ричарда, и даже называл его по-своему.

– Пей все, побалдеешь слегонцухи, – Витек хитро улыбался, – только это не водка, не залпом надо пить – маленькими глоточками.

Витек проворно и в то же время спокойно проталкивал камыш в станок, не суетясь, обходил его, перевязывая капроновыми нитками, и мат за матом ложился в стопку. И по тому, как правильно Витек это делал, исходила какая-то основательность. И вообще, весь его вид говорил о какой-то правильности. Таким и должен быть настоящий мужик: острослов, лукавый немного, ну, и, работяга. Опять же: чифир пьет, напиток горький, мужской.

Пить было противно, во рту все связывало, как будто Влад ел недозрелую черемуху, но если все-таки такой человек носит эту гадость в своем термосе, значит, это что-то да значит… Влад допил ту порцию, что ему определил Витек, а в глазах уже появилось… нечто, не понять что. Краски стали как бы ярче, слова стали отчетливо слышны, и смех Витька тормошил Влада изнутри. Та первая тошнота, которая появилась вначале, уже исчезла и теперь желудок не чувствовался вовсе. Появилась необычайная легкость в мыслях, а воздуха едва хватало, чтобы дышать.

– Ну, что, вельзевулов напиток растормошил тебя, я смотрю? – Витек отвлек Влада от его наблюдений за собой.

– А, Витек, здорово, – Ричард подошел неожиданно, – как дела?

– Дела у прокурора, а у нас так – делишки, – Витек усмехнулся, но сказал эти слова серьезно. – Влад даже подумал, что Ричард зря так сказал, но Витек, кажется, не обиделся. – Вот, обучаю твоего подельника жизни.

Они еще поговорили немного, но Влад следил за реакцией Ричарда.

– Ну, Витек, мы пошли.

– Калабашки будут – заходите.

В это время невдалеке шел Ричард, но подходить к ним не стал, а только махнул рукой Владу, когда тот на него посмотрел.

– Ну, ладно, – я пошел, – сообщил Влад новому знакомому, – уже уже сделал несколько шагов, как услышал в спину:

– Ишь ты, гордый, даже не подошел.

А когда Влад обернулся, думая, к кому же это относится, – увидел улыбающегося Витька:

– А ты заходи, чайку попьем.

– А мне он понравился, Рич, – сказал Влад, когда они с Ричардом уже порядочно отошли от кошары.

– Да, он нормальный мужик. А то, что он на понтах весь, так это так, зэковская привычка.

– Мне тоже показалось, что он…

– Может, и не долго, но сидел, это точно. Да тут вся публика такая. С ними нужно быть все время начеку.

– А ты мне, Ричи, ничего про него не говорил.

– А что говорить-то, сам многое потом увидишь.

Владу показалось, что Ричард немного раздражен. «Может, оттого, что я без его ведома с Витьком познакомился, так все же случайно вышло, я не собирался, да и не знал его вообще, и Ричард не предупреждал.»

– Лучше держаться от всех в стороне, Влад, это я уже точно усвоил.

– Мне кажется, Ричард, ты преувеличиваешь: Калаус, Калаус, свои законы, всех берегись, – искренне упрекал Влад своего друга. – Везде люди как люди.

– Может быть, Влад, везде и люди, но здесь нет. Лучше, все-таки, делать так, как я говорю. Пока, хотя бы, по первости. А потом сам все увидишь. А не увидишь – так тебе же хуже.

* * *

«Вот она жизнь-падла какая. Что бы там ни было, а все равно хочется, честное слово, хочется, ей-Богу, как хочется, – хорошо жить. Просто хорошо. Просто и хорошо. Хорошо и просто. И все. Не буду ничего перечислять – с ума же можно сойти. Я люблю жизнь. Хорошую простую жизнь. С добрыми людьми, без всяких там опасений, и чтобы спокойно спать по ночам, и без ходура под подушкой. Да, хорошую простую жизнь, без обиняков и условностей.

Вот и в детстве тоже, я помню, так было. Это когда уже детство-то мое ручкой подростковой помахать мне решилось.

В деревне это было, в незабвенном моем Заеве.

Вот и помахало мне, юному, да пацану еще, но уже курившему и вечно влюбленному. Я всегда влюблялся. С самого детства. Да во всех! Везде, где бывал, выбирал себе девчонку. И отбивал ее у кого-то всегда. В мыслях, конечно. Я же чистый был. Застенчивый. Но грязный. Чистый. Чисто-грязный. Во мне всегда все вместе совмещалось. Парадоксолюб.

А детство-то мне, однако, все равно помахало. Попримахивало (неприятное слово). Попрощало. Оно попрощалось своими зелененькими ручками.

Мы с деревенскими пацанами бегали босиком. После дождя любили. Свинюшки. С буксовалкой. Шестеренка, палка, ручка из проволоки, как на колодце. У-ух, мы все шофера какие были. Босиком, по грязи, широкие штаны закатав, по дорожной колее, с буксовалкой. У-у-у! Здоровски. Это в моем любимом Заеве. И дедушка с бабушкой – самые родные люди.

А оно все равно помахало. Пора. Как? Что? Да так получается, смотри сам. Рябовы, соседи, два брата – лучшие друзья – уехали. Учиться. Саня тоже куда-то в город свалил. Серега Макаров – шофер, настоящий, не до буксовалок. Возись теперь в старой машине.

Да. Вот оно как.

И я плакал. Ревел. Вспоминал.

Но – ушло, не вернуть. Никак. Стукнуло сильно, как после похорон бабушки. Все поют, пьют, вспоминают. Как так? Почему? Я же плачу. Рыдаю. Моя же бабушка-то навсегда же умерла! Первое знакомство со смертью.

И юность махала. По-другому, конечно. Не так больно. Опыт был.

И молодость тоже скоро замахает?! У-у, прощание с молодостью. А чо ты хотел – 24 – бум-бум. По голове, или по душе. Не знаю, может, по бумаге. Все у меня теперь через бумагу. Молодец же кто-то придумал, а то я бы давно с ума сошел. Как поезд с рельс. Банально. Ну, тогда – пассажир с троллейбуса в нужное время, или как в башку ему взбредет, – сходит. Может, он девушку красивую увидал и решил с ней погулять, или еще что-нибудь… А, может, он, пассажир этот сошедший, как я со своего ума, – увидел: водку без очереди продают, вот и выскочил, не то что сошел. Да тут хоть кто выбежит, даже если и не надо.

А с ума-то сойти и того проще. Легче. А, может, и нет. А, может, я уже сумасшедший? Да дело-то не во мне, если уж на то пошло, как говорится. Вот красивая девушка… или водка без очереди… это да.»

* * *

– Хочется жить по кайфу, Влад, хочется делать все с удовольствием. Я тут понял еще, что значит жить в мире с Ним. В Библии сказано: надо жить в мире с Богом. Я думаю, Влад, это когда все делаешь по кайфу. Когда с удовольствием ешь, когда проголодаешься – ешь, а не то что надо есть, вот я и ем. По кайфу курить мне, слушать музыку по кайфу, после работы, когда я все сделал, когда я выполнил долг перед собой. Влад, перед Ним, я выполнил свой долг, потому что Он во мне и, значит, Влад, я с Ним должен жить в мире, то есть, значит, с собой. Ты понимаешь, какая крутизна тут назревает?

Ричард сам чуть не задохнулся от собственного открытия.

Они слушали музыку, лежали, курили. Ричард, как всегда, смотрел перед собой, неподвижно, долго. Потом сел на край кровати, вдруг разволновался:

– Какое мне дело до того, что мир устроен с ошибками и что иначе он не может стоять? Тут просто понадобилась моя ничтожная жизнь, жизнь атома, для пополнения какой-нибудь всеобщей гармонии в целом, для какого-нибудь плюса и минуса, для какого-нибудь контраста и все такое прочее.

Это Достоевский, Влад, это «Идиот», так меня называли в армии. Я потом – когда вышел – прочитал. Крутой писатель, между прочим.

Я ненавижу совок, Влад, понимаешь, все совковое я ненавижу, эту их музыку – конфетки-бараночки, придурковатую, все эти фальшивые песни про Россию; ненавижу, Влад, их постоянную тягу к вранью. Постоянное вранье во всем. Командир нам говорит, что нужно честно исполнять свой долг, я верю, а сам ворует продукты со склада, мои продукты, продает свой мундир каждый день. И сам при этом кричит на политзанятии, что они, штатники, хотят захватить весь мир. Это они-то, эти премилые ребята, слушающие трэш и спокойно жующие индейку. Я не хочу быть в куче этих дармоедов, учащих меня жить и что мне слушать. – Ричард прихлопнул муху, за которой давно наблюдал. – Здесь мне спокойно, Влад, здесь я в Штатах, это единственное место, куда они еще не добрались. Единственное место, где они не властны надо мной.

Ричард опять закурил, лег опять, успокоился.

Влад думал: «Сколько в нем обиды, даже ненависти. Тяжело ему. А я… что я – не вижу ничего? Тоже противно, честно говоря. Но мне бы – с Иришкой все нормально было, родила бы она; уладилось бы как-нибудь все. А потом он здесь один совсем – вот ему и скучно, наверно. И мысли всякие лезут. А, может, ему и хорошо здесь, раз он сбежал от всех? Живет себе, музыку слушает, мечтает».

Влад думал о Ричарде, о себе, обо всем.

* * *

Влад заметил, что Ричард днем был совершенно деловым человеком, осторожным, правильно все делающим, мало что говорящим и только по конкретному делу. Вечером же Ричард весь преображался: становился другим человеком – мечтателем, романтиком, – действительно другом. Вечером Ричард был интересным, и Влад, уходил в свои мечтания. Где-то эти мечтания стали пересекаться. Все больше и больше Влад уже и сам стал верить в то, что они будут жить здесь – долго, вместе, работать. Потом поедут в Москву, в посольство, попросятся в Америку. Потому что Ричард говорил об этом, как о свершившемся, как будто стоит только приехать в Красный Маныч – и мы уже там, в Штатах. И Влад стал верить, что все будет именно так, как говорит его друг. Обязательно будет все именно так.

* * *

«Теперь самое главное – как-то остаться в этом ритме, не сходить с него. Это как у спортсменов: три километра пробежал, еще один с трудом одолел – когда же это второе дыхание откроется, оно мне сейчас так нужно. Первого уже не хватает. Надо, обязательно надо пересилить себя и выходить на работу каждый день, и привыкать, и делать нужные движения каждый день, каждый день.»

Один раз Ричард не работал, и Влад взял сапоги у него. На следующий день Влад тоже спросил:

– Рич, дашь мне завтра сапоги?

– Завтра я сам пойду в Калаус.

Но завтра Ричард никуда не пошел: что-то с утра у него не заладилось. То резина не резалась (было его дежурство), то с кассетами он что-то провозился после завтрака, да и завтрак-то был уже в одиннадцать, считай, полдня уже прошло. Потом Ричард ушел куда-то, ходил часа два, Влад ничего не сказал, а тот и не спрашивал. В шесть уже стемнело, и они опять стали разговаривать, лежа каждый на своей постели.

И на следующий день Ричард тоже не работал; но и сапог Владу не предложил, а Влад не стал больше спрашивать. Не хотелось казаться навязчивым, да и по настроению Ричарда Влад видел, что не очень-то ему нравиться давать свои вещи. Как-то, рассказывая про армию, Ричард уже кипятился.

– Мои носки и все, понимаешь! Влад, я люблю когда у каждого есть свои вещи. Да, конечно, у каждого есть свои вещи, да и должны быть.

На четвертый день Владу самому уже никуда не хотелось идти, тем более, что Ричард обрадованно сообщил, что скоро приедет бригадир (пора уже) и наконец-то привезет Владу сапоги.

– Представляешь, Влад, у тебя будут свои сапоги, и ты, когда захочешь, тогда и будешь работать, и ты уже будешь почти самостоятельным камышатником. Останется только приобрести свой станок. А там, глядишь, и делянку тебе выделят. Но это, скорее всего, на следующий год. Так что – оставайся, Влад, все будет круто.

Это радовало, и Влад немного успокоился: он действительно хотел работать, но что поделать, если обстоятельства так складываются. По крайней мере – совесть у Влада должна быть спокойна: он сделал все возможное, чтобы не торчать здесь зря, чтобы дни не проходили просто так, один за другим. Но как не хочется лезть – опять! – в это вонючее болото. Но признаться, даже самому себе, Влад не хотел. Ну, а что: сапог нет, просить у Ричарда – нельзя (здесь все должно быть свое), да и сил можно пока поднабраться – ведь впереди столько работы.

С каждым днем Влад и Ричард ложились спать все позднее и позднее и вставали, соответственно, также – все позднее.

Влад напивался чифира, Ричард тоже. Влад и Ричард напивались чифира и слушали музыку, и разговаривали.

– Отчего-то бы оттолкнуться, Влад, как Святогор, упереться во что-то надо. Ты понимаешь, здесь все уже прогнило. Бог забыл нас, отступился. Он много раз давал нам возможность, хотел помочь, мы сами его оттолкнули – иди ты, Господи, мы и без тебя справимся, мы и сами все сделаем, зачем ты нам. Вот Он и наказывает нас, Влад, ты понимаешь. Он еще хочет, наверное, сделать что-то для нас, но… я-то не могу уже в этом участвовать. Это долго будет продолжаться, я думаю – лет семьдесят, да, Влад, все очень просто: сколько лет грешат, столько и каяться должны, по-настоящему каяться, а не то что – все в церковь пошли, свечек понаставили, даже не зная кому. Все это лажа.

Ричард вскочил было, зачем-то подошел к печке, пошевырял там в золе, потом закурил, успокоился, лег опять.

– Союз – это ад, Влад, это мировая свалка, кто провинился – всех сюда. У Него всё мудро устроено. А Штаты – это рай. Там всё. Там трэш. Я потому и хочу туда, что там сама честность. Там ты никто – и можешь стать всем. Только работай и живи честно. Большего от тебя ничего и не требуется.

Калаус – моя стартовая площадка. Это – чистилище. Я ж должен отмыться от совка, чтоб туда попасть, надо же отмыться. Вот Бог и направил меня сюда. Опять же – научиться честно работать. И получать столько, сколько заработал, а не какую-то часть. Здесь я кормлю одного дармоеда, одного представителя совка – бригадира. Но он хотя бы один. А на производстве их сколько? Ты вспомни!

Я после армии, правда, к баптистам попал. Мне и хотелось о Боге узнать, без этих поповских бредней. Мне там многое не понравилось, но главное – они научили меня любить Его. Если я буду честен, пусть даже и без креста, я смогу с Ним разговаривать. Он будет слышать меня.