Первая русская царица

Хотя приемное отделение пыточной избы не закрывалось ни днем ни ночью, но в этот вечер оно было полно и ратными людьми, и подьячими, так как ожидался небывалый привод. И действительно, всех приведенных нельзя было разместить под замок в сараях. Конфискованное добро нельзя было запрятать в ларцы и бочки. Один из подьячих, пожелавший попользоваться кое-чем из захваченного добра, наткнулся на отрубленную руку и отбежал прочь, не переставая творить крестное знамение. Из-за боязни, чтобы воры и душегубы не разбежались, ночью на дворе был разложен костер для сторожевых стрельцов.

Несмотря на то что фараонова ведунья была испугана, служивые татебной избы отнеслись к ней с опаской. Они обыскали ее вплоть до последней нитки; кажется, искали, не спрятала ли она в свои космы пучок разрыв-травы, способной разрушить железные запоры. В поясе у нее нащупали какой-то корешок, который заставили ее разжевать и проглотить.

Среди лиходеев нашелся десяток воров, пойманных повторно, хорошо знавших, что из пыточной избы легко было перейти в Разбойный приказ, где и построже хлестали батогами, а при запирательстве вырывали ногти из пальцев, пытали жаровней и на дыбе встряхивали по многу раз. За преступления более важные можно было поплатиться языком и даже головой.

Семиткин начал разбор с фараоновой ведуньи; чтобы ее еще больше напугать, в соседних отделениях начали пытки, от которых в ночи раздавались нечеловеческие вопли и взвизгивания. Там расправлялись с ворами-убийцами, которые, чтобы снять кольцо, отрубали руки…

– Отвечай, ведьма, по правде, – обратился Семиткин к представшей перед ним фараоновой матке. – Знай наперед, что у тебя за плечами стоит старшина моих батожников, слышишь, как он расправляется с твоими приятелями. Ты пугаешь людей своими бесами, а он их не боится и так с ними управится, что будет невмоготу отмалчиваться. Отвечай же по правде, может быть, меньше десятков батогов получишь, не то и над жаровней побываешь. Кто тебе доставил царицыну рубашку?

– Да разве она царицына?

– Батож…

– Так, так, воистину царицына. А доставил мне ее такой пригожий молодец, князем от него отдавало. В ухе золотая серьга с бурмицким зерном. Конь у него не расейской породы, и прямо скажу – крылатая тварь. Только бы самому фараону сидеть на нем в короне.

В характерном описании ведуньи Семиткин узнал Лукьяша.

– Для какой же надобности он вручил тебе эту вещь? Ведь вы оба знали, какая за ваше чародейство положена казнь?

– Батюшка боярин, нет тут моего чародейства, а просто глупое бабье любопытство: правда ли, что в царицыной сорочке кроются все милости небесные.

– Батож…

– Государь мой батюшка. Выпытывай, всю правду скажу. Обороните меня все святые от чародейства, а от знахарства не отказываюсь. Не отказываюсь, что знающий может принять при помощи сорочки много греха на душу.

– Какие же такие грехи?

– Перво-наперво: оторвать воротник и сжечь его с молитвой к фараонову богу, он поможет. Если получишь черный пепел – вводи его в дело. При рыжем цвете пользы не ожидай.

– А как в дело-то ввести?

– Где она ходит, там следок посыпать.

– Да кто она?

– Желанная. Пусть она наступит невзначай на пепелинку, и тогда сейчас возгорится у нее в груди любовь.

– Так ты, сердцеводница, намеревалась ввести царицу в грех? Нет, тебе, видно, нечего и делать в пыточной избе. Эй!.. Отвести эту ехидину в Разбойный приказ, а там мы рассудим.

Ведунья повалилась было в ноги боярину, но вступившие в избу служилые люди так рванули ее, что космы на голове поредели. По окончании допроса важнейших душегубов занялись простыми ворами. Полосование их батожьем и лозами длилось целый день, причем одному «посчастливилось» подставлять под удары спину, а другому – ягодицы. В итоге получили обещания открыть клады, заложенные в лесу под дубовыми корневищами.

Приостановив свое любимое дело, Семиткин отправился во дворец, неся в своем бездонном кармане царицыну сорочку. Мама, которую он просил повидаться с ним, сперва отказала ему в этой чести, и только когда он передал, что имеет дело государственной важности, разрешила ему войти в моленную. Здесь Семиткин отвесил ей глубокий поклон и, не говоря ни слова, поднес ей сорочку. Мама растерялась. Сорочка была та самая, что вызвала в дворцовых службах переполох. На вопрос, где она нашлась, Семиткин с увертками лисицы пояснил:

– Отобрана она мной от фараоновой ведьмы в логовище, наполненном ворами и душегубами. На допросе с легким пристрастием ведунья призналась, что ей доставил это сокровище некий очень красивый молодец. В одном ухе серьга с бурмицким зерном. Конь у него арабский, повода шелком шиты. Взглянет – рублем подарит, а в острастке силен; обещал повесить ведунью на первом суку, если не подействует ее чародейство. Благо, что фараониха ничего не успела сделать.

– Да что сделать-то? Чему действовать?

– А действовать так, чтобы в душе любовь вспыхнула. Не поспей мои люди, ведунья, наверное, сожгла бы воротник сорочки, и тогда молодец посыпал бы след той, с кем ему желательно в любовь войти…

«Это дело Лукьяша, – поняла мама, как только услышала о серьге в ухе. – Как быть моей бедной головушке? Не поклониться ли этому поганому живодеру…»

И мама поклонилась Семиткину до самого колена.

– Ты бы, боярин, помалкивал обо всем это деле. Поверь, придется и тебе искать помощи; тогда тебе лучше всего обратиться ко мне.

Семиткин поклонился в свою очередь чуть не до колена, про себя ж подумал: «Пришлось и Семиткину кланяться, а то и на порог не пускала. Только, видно, я останусь полубородым, этакой срам!»

Мама сразу же отправилась к царице, которая много раз просила ее называть по-прежнему Настей, но мама оставалась непреклонной.

– Царица! Великая беда приключилась. Твоя сорочка…

– Ну знаю, пропала.

– В том-то и дело, что нашлась!

– Так беда в чем же?

– Нашел Семиткин у фараоновой ведуньи в логовище душегубов. Такого несчастья и вовеки не избыть!

– Господи, да мало ли покраж бывает на свете?

– Коли бы покража, так и плакать нечего, а то доставлено туда для чародейского дела. Ворот-то она бы оторвала и сожгла, а заговоренный пепел, если посыпать следок женщины, сводит ее с ума и заставляет отдаться ее любови. Да если проведает о том царь, так и живу не быть. Малюта разорвет все тело клещами. И твоей маме побывать на дыбе. Какому сумасшедшему пришло в голову такое сумасбродство, пусть лучше бежит, шальной, из Московского царства.

«Разумеется, это греховное дело Лукьяши», – догадалась царица.

Наступило молчание. Женщины посмотрели друг на друга и зарыдали, едва-едва уняв свои всхлипывания, чтобы не потревожить детвору в соседней палате.

Царица первая пришла в себя. Перекрестившись на икону, она произнесла твердым голосом:

– А если царь не поверит нашей с тобой, мама, честности, то мы обе уйдем в монастырь, хорошо?

Мама просияла. Она была согласна.

Глава XIII

Приказание царя о новом заседании рады, переданное Адашевым через гонцов и лично, было исполнено в точности. В назначенный день и час вся рада собралась выслушать великое царское слово.

Никто не знал, о чем хочет говорить государь, поэтому многие думали, не повторится ли памятный день, когда вся боярщина была обвинена тогда еще юношей царем в корысти, грабительстве и самоуправстве. И теперь, как и тогда, руководство совещанием царь, не передавая его митрополиту, оставил за собой. Ничто, однако, не предвещало грозы.

В хоромине для заседаний над царским местом высился стяг, какой обычно следовал в войнах за предводителем всех дружин. Стяг с изображением на этот раз двуглавого орла, державшего вместо скипетра обнаженный меч, был изготовлен самой царицей. Никакая другая мастерица и не могла бы вышить золотом и шелками такого мощного орла, который, казалось, покрывал своими крыльями всю разместившуюся перед ним боярщину.

Только один князь Шуйский не утерпел, чтобы не поверховодить среди членов рады. Считая себя первым лицом в государстве, он потребовал себе места выше митрополита, но Адашев, этот по своему происхождению простолюдин и даже, по выражению царя, батожник, указал ему место пониже митрополита; последний по духовному его чину поворчал и даже погрозил, что уйдет с заседания, но это не подействовало. Пришлось смириться и затаить накипавшую злобу. Не он ли казнил и миловал, когда был наместником? Судебник для него ли был писан?

Последним явился Семиткин, гордый тем, что вышел из царских покоев. Место он занял самое низшее, как бы боясь обидеть своим присутствием собор родовитых бояр. Князь Шуйский даже фыркнул от удивления, что пыточнику нашлось место среди родовитой знати.

Когда в хоромину рады вошел царь, на его подвижном лице не было ни одной грозовой черточки. Напротив, приняв благословение митрополита, он занял место под покровом стяга; посоха при нем не было.

Приветствовав всех милостивым поклоном, он заметил только князю Шуйскому, что ему негоже сидеть вразвалку, когда говорит царь и когда вся рада слушает его стоя.

Князь поднялся лениво, небрежно.

– Бояре! – повел речь Иоанн Васильевич. – Милостию Божией, вашим умом и отвагой, дружины Московского государства двинулись для встречи с врагами по всем направлениям. Но Отчизне нашей, как малому сказочному богатырю, мешают развернуться окружающие ее недруги. На востоке и на юге нас задирают татары. Им помогает, не говоря уже о турецком султане, вся языческая нечисть. С другой стороны на нас точат ножи поляки, Литва и немецкий орден. Но пуще всех досаждает нам татарва. Татарское ярмо сброшено Москвой более полувека назад, и бритоголовый не смеет уже являться к нам за данью, и только казанские уланы выкрадывают по временам русских женщин с детками. Слышали ли вы, что случилось на днях на берегу Оки? Боярыня Тулубьева вышла с детьми на прогулку, а откуда ни возьмись выбежали из бора татарские уланы и захватили всю семью. Ко мне уже являлся гонец с требованием выкупа. Выкупа он не получил, Семиткин здорово исполосовал татарскую кожу. Так вот, бояре, как полагаете: идти ли Москве на выкуп или громить остатки золотоордынского гнезда, именуемого Казанью, и идти дружинам нашим в Крым? Тамошняя татарва довольно натешилась над Русью и не раз обращала Москву в пепелище. Долго ли глядеть нам на то, что крымского хана поддерживает турецкий султан?!

– Идти на выкуп! – подал голос князь Шуйский.

– А ты бы, княже, помолчал! – резко заметил Иоанн Васильевич. – Первое слово принадлежит как всегда владыке, что он скажет?

– Много томится православных в татарских застенках, всей твоей царской казны не хватит на освобождение невольников. Все они должны быть близки твоему сердцу, и если выкупать княгиню, то почему же должны гнить в ямах простые куряне? Найдется ли в Москве столько денег, чтобы выкупить многие тысячи пленников? Любопытно знать, многих ли выкупил князь Шуйский?

Князь сделал вид, что он не расслышал вопроса. Рада, однако, слышала, и кто-то ответил за князя: «Ни одного!»

– То-то ни одного, – заметил митрополит, – так кого же мы хотим обмануть, предлагая выкупить несметное число христианских душ? Деньги на выкуп пленных поступают по малости, а если татарву не проучить, то Господь узрит в сем деле попустительство, поэтому, государь, мое слово – за войну.

– И я за войну! – подхватил Данило Адашев.

– И я! – послышалось со всех сторон.

– А меня и спрашивать нечего.

Князь Шуйский остался в одиночестве, что сильно уязвило его первобоярство.

– Благодарю вас, владыко святой, и вас, бояре – истинные радетели земли русской, за ваше заступничество. Наши потомки оценят ваше решение, а кому это не нравится, тот может и оставить заседание рады.

Князь Шуйский вместо того, чтобы удалиться из рады, вздумал выгораживать себя:

– А если сказать по правде, государь, то ты ведь не любишь кровопролитного дела; известно, что если мышь пробежит или иной близ тебя случится шорох, то ты хватаешься за нож. Что же ты будешь чувствовать, когда перед тобой засверкают тысячи тяжелых ятаганов? Тут ударятся в испуг и привычные к битвам воины.

Князь Шуйский занесся выше меры и поднялся до упреков и дерзости. Разумеется, вся Москва знала, что Иоанн Васильевич не принадлежал к числу храбрых воинов и действительно, даже в своей опочивальне хватался при каждом шорохе за нож. Но кто бы посмел упрекать его в трусости! Князь Шуйский навлек на себя дерзкой выходкой беду. Вероятно, Семиткин арестует его и отведет в пыточную избу. Так поняла притаившаяся рада, заметив тот таинственный знак, по которому Семиткин выскочил из хоромины.

– Ты, княже, давно уже замыслил сорвать с моей головы царскую корону, но этого не будет. Опомнись, что говоришь и с кем! Знай, ты мне больше не советник. Рада тебя отвергает, удались!

– Таков ли голос государства? Выставит ли оно дружины?

– Шуйский, удались отсюда, а иначе…

Здесь бояре, боявшиеся, что князь выступит с новой дерзостью, не дорожа своей головой, повскакали с мест и встали тесным кольцом вокруг царя и митрополита. Часть их потеснила князя к выходу. Ему оставалось повиноваться. Возле крыльца он встретился с Семиткиным – «О! будь ты проклят!»

Спустя немного времени со двора донесся в хоромы густой собачий лай и человеческие вопли. Как раз к этому времени из Англии была доставлена от королевы в подарок дюжина крупных бульдогов, внушавших своими оскаленными мордами панический страх. Видевшие их москвичи не признавали в них собачьей природы и твердо верили, что королева прислала перерожденных чертей.

Заседание рады было прервано, но никто из бояр не решался выйти на крыльцо. Не нужно было обладать тонким слухом, чтобы распознать вопли князя Шуйского, напрасно умолявшего освободить его от остервенелых псов. Они рвали его на части…

Из всей рады только Иоанн Васильевич вышел с явно радостным чувством, точно совершившееся событие сняло с его души могильную плиту. Последовавшие за ним бояре увидели у крыльца кровавые останки первобоярина. Впрочем, подручные Семиткина, отведя псов, убрали и эти останки, которые оказались в таинственных ямах пыточной избы.

Войдя на половину царицы, Иоанн Васильевич постеснялся сообщить Анастасии Романовне о том, какой грех он принял на душу. И только как бы мимоходом сказал: «Молись об моей душе, молись, авось Милостивый и смилосердится».

– Рада решила идти войной против Казанского царства и крымского хана, – поспешно продолжал говорить он, чтобы не дать жене и минутки на размышление. – Крым идет в ногу с турецким султаном и нещадно грабит окраины нашего царства. В Крыму есть приморский городок Кафа, основанный еще генуэзцами. Здесь находится главный торг русскими девицами и молодыми женщинами для турецких гаремов. Но приспела пора положить предел этому издевательству. Оружия у меня довольно, и за дружинниками дело не станет. Предводительствовать поставлю брата Алексея – Данилу Адашева. За ним охотно пойдет каждый, кто болеет душой за своих друзей, а кто же не болеет этим чувством во всем Московском государстве?!

Сам я поведу дружины против царей казанского и астраханского, да и всю нижнюю половину Волги нужно отвоевать; там обосновалась всякая нечисть, дружащая с татарами, лопочущая на языках, которыми брезгует вся православная Русь. Так вот, дорогая Настя, прощай, молись, чтобы вернулся живым. Я не расстанусь с твоим стягом, а молитвы твои доходчивы до Божьего престола… но тебе как будто и ничего, что муж уходит на кровавую сечу?

– Мой любый, ты царь, и смею ли я смущать тебя на государственном пути своими бабьими чувствами? Молиться буду о твоем здравии и денно и нощно. Вот и теперь перед твоим приходом умоляла Троеручницу, чтобы она благословила меня младенцем мужского пола, а не женского.

– А разве ты?..

– Я в тягостях. Младенчик так и хватает за сердце, а не объявляла о том до случая доставить тебе великую радость. Возвращайся жив и здоров, а я тебе младенчика поднесу.

– Если Господь благословит мальчиком, нареки его Дмитрием в память победы Донского над татарами. Прости, моя верная! Иду писать воззвание, чтобы прислали дружины. Если Господь дарует победу и я возьму в плен казанского царя и его семью, то знай, всех их представлю тебе в слуги. Прощай… али посидеть с тобой еще часок… больно уж ты сегодня прекрасна? При случае попомни, что англицкая королева прислала своего дохтура, большого знатока бабьего дела. При надобности позови – поможет.

– Стыднехонько, мой любый.

– Да ведь это в крайности. Ну да все, что нужно, я накажу твоей маме.

Надо сказать, что в последнее время Анастасия Романовна желала только одного – родить мальчика. Ей были известны все случаи развода великих князей с женами, которым Бог не дал сына – наследника московского престола. По этой причине разрушился брак отца Иоанна Васильевича с Соломонидой Сабуровой. Ни заклинания ворожей, ни путешествия на богомолье не принесли супругам детей. Престол должен был перейти к братьям Василия, который этого не желал в государственных интересах. Чтобы не допустить такого развития событий, он добился у церковных иерархов разрешения на развод, а Соломонида была пострижена под именем Софьи в московском Рождественском монастыре; затем за непокорность своей участи ее перевели в суздальский Покровский монастырь, где она и закончила свои дни.

Печальная судьба Соломониды не давала покоя Анастасии Романовне. Наконец, после нескольких пеших походов на богомолье, она снова забеременела. И супруги очень надеялись, что на этот раз Бог пошлет им сына.

На следующее утро гонцы скакали во все края Московского государства с воззванием и приказом собирать дружины. От дружинников не скрывали, что их поведут на войну против неистовой Казани. Сборным пунктом были приволжские города, и только несколько дружин под командованием Алексея Адашева осталось в Москве охранять царицу.

Казанское царство, образовавшееся в первой половине XV века из обломков Золотой Орды, крымских выходцев и язычников, принявших мусульманство, беспокоило восточную Русь почти ежегодными набегами. То были воровские набеги с единственной целью пограбить и захватить побольше пленников в надежде получить хороший выкуп. Чем дальше, тем обременительнее делались налоги на выкуп пленников. Неизвестно, как велик был выкуп за пленного великого князя Василия, обещавшего Улу-Магомету уплатить, сколько будет в состоянии. Этот выкуп выплачивался вплоть до того момента, когда Улу-Магомет окончил жизнь под ножом своего старшего сына Мамутека, провозгласившего себя казанским царем.

Москва не могла оставаться спокойной, особенно после того, как собравшиеся на ярмарку в Казань русские купцы были поголовно вырезаны (24 июня 1505 года). То же повторилось в 1523 году, когда Саин-Гирей не удовлетворился повторной резней купцов, доверившихся мусульманскому гостеприимству, умертвив еще и московского посла. Чувствуя, что Москва не потерпит больше подобного варварства, Казань объявила себя подвластной турецкому султану. Султан не замедлил прислать своего посла для приема казанского царства в турецкое подданство. Однако московские дружины были на страже, а под их натиском новоявленному казанскому царю и его пособнику пришлось бежать в Крым. Далее пошли московские ставленники татарского происхождения, обычно изменявшие присяге и не останавливавшие грабительские набеги. По два-три раза тот или другой Гирей взбегали на казанский престол, вокруг которого шли постоянные заговоры. Гиреи спасались бегством то в Крыму, то в Астрахани, а то и просто у соседних ногаев.

Покорение казанского царства, а попутно и астраханского, входило в политические замыслы Иоанна Васильевича. Ожидались крупные политические события. С русской стороны было выставлено 150 тысяч человек, а с другой в Казань стеклось все мусульманство. Крым выставил турецкие пушки и янычар, которых, однако, не пустили далее Тулы. Выставленное русской стороной войско добилось серьезных успехов на территории казанского царства, так что и астраханскому царевичу Едигеру и мужественной вдове Сююнбек пришлось возложить свои надежды на высокие стены Казани и на помощь черемис, мордвы и чувашей. Однако эти омусульманенные язычники и не подумали вступать в борьбу с московскими ратниками и не замедлили покориться, за что Москва освободила их на несколько лет от дани.

Жажда славы заставила Иоанна Васильевича встать во главе войска и лично повести осаду и штурм неприступной Казани. Изготовленный царицей стяг был прикреплен к древку самим митрополитом с усердной молитвой о победе. Посредине полотна блестел золототканый крест.

Московскому войску посчастливилось найти опытного инженера, который без труда отыскал тайник, снабжавший казанцев питьевой водой. Тайник находился вне городских стен. Казанцам пришлось довольствоваться подозрительной водой из загрязненного озера. Вторую и сильную помощь инженер оказал проведением подкопа под городские стены. Немец не ошибся. Когда к месту подкопа собралась главная часть московского войска, сто двадцать малых бочонков пороха, бережно расставленных и частью вскрытых, под самыми стенами исполнили свое страшное разрушительное дело. Часть стены поднялась на воздух, а с ее глинобитными камнями взлетели и толпы защитников. Татарские стратеги, наивно ожидавшие, что неприятельские дружинники будут выходить из подкопа один за другим, растерялись и обезумели от эффектного взрыва. Казанцы бросились спасаться в каменные мечети. Напрасно ахун взывал с бельведера мечети: «ур, ур!» – ни один ятаган не показался перед победителями. Казань была отдана на погром и разграбление. Вот это обстоятельство чуть не погубило весь военный план москвичей, что, может быть, отразилось бы на исторических судьбах всей Руси.

Увлеченные жаждой добычи, дружины расстроились и занялись грабежом. Татары психологически рассчитали момент своей атаки. Тяжело нагрузившиеся – мехами, кожей, посудой – дружинники вдруг увидели, как двери всех мечетей открылись и оттуда обрушились на грабителей сотни ятаганов.

Бросая награбленное, москвичи побежали с воплями: «Секут головы, секут!» Двадцатитысячная охрана царя, желавшего войти в город без помехи, тоже поколебалась; казалось, все погибло; казанцы яростно рубили москвичей и теперь «ур, ур!» – бей, бей! – обратилось в грозное и дикое завывание. Улицы и площади покрылись трупами.

Слава победителя ускользала из рук, но над царем развевался освященный стяг, призывавший к защите всея Руси. Не обладая военным героизмом, Иоанн Васильевич все же выхватил стяг из рук знаменосца и ринулся вперед, увлекая за собой всю двадцатитысячную охрану, составленную частью из опытных бойцов и вообще из могучих плечистых ратников.

Этот прорыв решил исход битвы. Татары запросили пощады. Ратники помнили, что лежачего не бьют, и вытерли свои тяжелые бердыши о халаты сановников, торопившихся вместе с Едигером предстать перед победителем. Едигер и его сановники опустились перед царем на колени и просили оставить их в живых. Иоанн Васильевич, радуясь своей победе, не проявил никакого гнева по отношению к казанскому царю и даже добродушно заметил: «Тебя обманывали насчет могущества московского царства и лукавили перед тобой вот эти самые, что рыдают теперь за твоей спиной…»

В это время вблизи царя образовалась плотная стена из пленников, захваченных татарами в разное время и теперь стекавшихся со всех концов Казани. Многие из них приволокли бревна, к которым они, чтобы не убежали, были прикованы. Успевшие сбросить оковы старались выставить напоказ язвы и раны, натертые железными путами. Вся толпа была в лохмотьях и заметно отощавшая от голодухи. В порывах глубокой благодарности она не находила слов для восхваления избавителя от адских страданий. «Ради своих казанских сирот ты, государь, не жалел головы своей» – к этому сводились в конечном счете все восклицания пленных.

На этот раз Иоанн Васильевич искренне расчувствовался и приказал через переводчиков сановникам Едигера обмыть прежде всего язвы и раны пленников; татары безропотно принялись за дело, так как знали, что только исполнением этого приказа они могли спасти свои головы.

Вскоре явилась и вся семья Едигера, а с ней и толпы женщин и детей. Женщины были без покрывал. Пришла и Сююнбек с внучкой, которую переводчик из омусульманенных невольников назвал Божьим цветком. – «Да, да, Алла-Гуль»! – подтвердила Сююнбек, выдвигая вперед себя красивейший из Божьих цветков.

Женщины помогали мужьям и отцам обмывать раны пленников. Алла-Гуль тоже побежала принести воды, что далось ей нелегко. Иоанн Васильевич заметил эту девочку – почти ребенка – и передал милостиво через переводчика, чтобы она не утруждала себя больше непосильной работой.

Направляясь ко дворцу, конь победителя поминутно вздрагивал и фыркал. По сторонам дороги были буквально навалены тела убитых и раненых, находившихся при последнем издыхании. Из дворца Едигера победитель разослал приближенных бояр во все дружины с похвальным словом, а в Москву – гонца с вестью о победе. Посыльным к царице был выбран Лукьяш, как известный своей лихостью наездник.