Я с вами не разговариваю, или Страна Женя

– А гитару-то купил?

– Пока не хватает. В каникулы, может, еще подработку возьму… Зайдешь со мной в школу?

– Зачем?

– Работу надо сдать одну, короче. Если я один пойду, класснуха меня запрессует. Пропустил много, все такое. А если увидит, что ты со мной, не будет долго втыкать.

Не знаю, зачем я с ним пошла в школу, но я пошла. Работу он сдал быстро, Анна Игоревна куда-то торопилась и не думала его задерживать. Когда она ушла, Фед позвал меня в кабинет завуча, который был открыт.

– Короче, хочешь прикол покажу?

В кабинете никого не было. Зато был ксерокс. Фед поднял крышку, снял кепку и радостно уложил лицо на стекло.

– Нажимай! Быстрей давай, жми!

– Я ничего нажимать не буду, пойдем!

– Да блин, жми уже!

Я нажала на кнопку ксерокса, и тот заерзал. Но то ли Фед плохо прижимался, то ли его лицо нексерогенично – ничего не вышло. Получилось какое-то аморфное пятно, не похожее на его физиономию. Феду показалось, это из-за того, что темновато, и он попросил меня включить свет.

– Это что сейчас такое было? – спросил он, когда я включила и выключила свет три раза.

– Выключатель… он это… что-то барахлит. – Не могла же я ему сказать, что у меня снова начались залипания, которых не было с детства.

– Ты странная. Лады, давай, я покажу, как надо. Ложись. Блин, куда ты башку суешь? Клади лицо сюда, а я нажму. – Фед говорил так быстро, что я не успела понять, как мое лицо оказалось в ксероксе. Но снова то же самое – черный лист вместо лица.

– Сейчас завуч увидит свет и вернется.

– Погодь, давай тогда так.

Фед взял мою руку, положил ее на стекло ксерокса рядом со своей, а другой нажал на кнопку. Копии наших ладоней получились идеальными. Такими точными, как будто мы пытались запечатлеть их для потомков. Или просто сделали фотку нашей глупости. Ровные пальцы выглядели как корни каких-то неизвестных деревьев, которые скоро передадут на исследование ученым.

– Прикол, да? – махал Фед листом с нашими ладонями, когда послышались чьи-то шаги. – Блин, завуч, валим!

И ксерокопия упала на пол.

Фед первый выбежал из кабинета, а мой ботинок не по размеру подставил мне подножку. Я растянулась прямо посреди кабинета, но успела спрятать ксерокопию наших ладоней в рюкзак.

– Кто тебе разрешил входить в мой кабинет? – Завуч орала на весь этаж. – Я тебя спрашиваю! А я думаю: вроде свет выключала, а он мигает. Кто тебя сюда звал? Ты знаешь, сколько стоит этот ксерокс? Кто мне будет новый покупать? Твои родители? Что молчишь? Чего молчишь, я спрашиваю? Что ты тут делаешь? Зачем ты копировала свои руки? Ты что – ненормальная? Кому в голову придет копировать свои руки? Что ты на меня уставилась? Лучше бы говорить научилась! Ненормальная! И хватит реветь, тут тебе не дома, это школа! Последний раз спрашиваю: что ты тут делаешь?

От ее крика я не могла произнести ни слова. Меня окружали какие-то словесные войска, которые готовились взять мою голову штурмом. Но она продолжала все громче и громче.

– Молчишь? Ну, молчи. Тогда родители за тебя будут отвечать. Завтра чтобы пришли ко мне в школу!

Завуч закрыла за мной дверь и кому-то позвонила. Судя по ласковому тону – директору.

– Я ведь говорила, ей не место в этом классе, – донеслось из кабинета.

Глава четвертая

– Она заявила, что у меня дочь необучаемая, представляешь? Я ей говорю: Женька в четыре с половиной месяца говорить начала, в год наизусть знала «Муху-Цокотуху», в три года читать научилась, начальную школу на отлично окончила. Необучаемая! Я завучу так и сказала: вы только с дураками умеете работать, а с умными – нет! Отсюда все проблемы. Они понятия не имеют, что такое вообще бывает, понимаешь? Я им объяснила, сказала, как это называется, а они на меня смотрели как на дуру!

Мама рассказывает отцу, как сходила к завучу. Подслушиваю их разговор из коридора.

– В следующий раз я пойду к ней. Ты вообще ей сказала, сколько олимпиад Женя выиграла?

– Сказала, конечно, только эта завуч уже заранее настроена против нас. Мне психолог Диана знаешь что сказала? Что завуч с директором затевают? Мол, еще одна такая выходка – и золотую медаль Женьке не дадут!

– Я им тогда устрою, нашлись командирши! Медаль дают за знания, а знает Женя побольше некоторых.

– У них все схвачено.

– Зачем только Жене понадобился этот ксерокс?

– Если ребенок нестандартный, для них он уже ненормальный, понимаешь? Они привыкли мыслить шаблонами, работают по схемам. А с какой стороны подойти к необычному ребенку, их не учили. Помнишь, в начальной школе какая у Жени учительница была? Ольга Петровна. Она ведь когда поняла, что Женя при всех говорить не может, после уроков ее оставляла, приглашала меня, и при мне Женя все ей замечательно отвечала. А до этого ее даже хотели в класс коррекции отправить, а в итоге она на одни пятерки училась и олимпиады выигрывала. Подход просто к ребенку нужен. Если бы все такие учителя были, как эта Ольга Петровна. Вошла в ситуацию ребенка, и потом Женя смогла отвечать на уроках при всех.

– Да уж, с ней нам повезло. Видимо, эти переводы из школы в школу плохо на Жене сказались. Опять началось.

– Ничего, привыкнет, и все будет нормально.

– На заводе еще не пойми что творится.

– Окорочка последние остались. Тошнит уже от них. Запах еще какой-то затхлый. Про зарплату ничего не говорят?

– Какое там! Мы уже не знаем, что делать и к кому обращаться. Все вспоминаю девяносто шестой. Тысячи ведь вышли. Тысячи! Пошли к мосту. Они, главное, камазы поставили – думали, мы испугаемся. Потом поняли, что бесполезно. До моста когда дошли, эти рожи появились! Испугались. И что? Как всегда – бред какой-то несли, что меры будут приняты. А конкретного про деньги ничего так и не сказали. Два года прошло, а все то же самое.

Я пошла к Соне в комнату и заплакала. Мне было жалко родителей. Жалко, что им досталась такая дочь, которая двух слов связать не может. Что зарплату не платят. Что я ничего не могу сделать.

– А почему ты завучу не сказала, что всю эту фигню с ксероксом Фед устроил? – спросила Соня. – На ксерокопии ведь видно, что это две разные руки, что там не только твоя!

– Да я вообще ничего сказать не могла, не то что про Феда.

– Фед все-таки козел.

– Я же говорила, что с болтунами лучше не связываться.

– Расскажи все завучу и директору.

– Нет, ты не понимаешь. Это ощущение немоты похоже на то, как когда во сне хочешь говорить, а открываешь рот – и ничего не слышно. И ты уже даже сказать ничего не хочешь, потому что знаешь: ничего произнести не сможешь. Как будто рот и не для речи. То есть вот это мое состояние молчания кажется естественным, а говорение – дискомфортным. Речь – это какое-то необязательное усилие. Да и с большинством мне вообще говорить неинтересно. Только с близкими. Можно заговорить, если надо что-то спросить, что-то узнать. В практических целях, так сказать. А еще надо со всеми здороваться, этого я вообще не выношу.

– Тоже не люблю. Особенно если на улице кого-то встретишь.

– Я вообще могу даже на другую сторону перейти специально. Мне реально трудно здороваться со всеми подряд, а люди думают, что я высокомерная и все такое. Ладно еще, если просто поздороваться, но вот это вот «как дела», когда всем на самом деле пофиг. Зачем они спрашивают тогда?

– Из вежливости. Язык часто используют для вежливости. Женя, ты просто уже привыкаешь к самообщению, и тебе теперь никто не нужен. Не потому, что ты не хочешь, а потому, что ты так привыкла.

– Потому что я физически не могу, понимаешь? Рот не открывается, когда нужно. Этот переход в другую школу снова все вернул. Какая-то рыбья жизнь.

– А я, кстати, где-то читала, что мы зря думаем, будто рыбы не говорят и не понимают звуков. Они как-то там коммуницируют. А немые – это, оказывается, жирафы, прикинь? Но другие исследователи говорят, что это миф. Просто жирафы общаются на таких частотах, которые люди почти не воспринимают. Какое-то низкочастотное гудение или что-то такое, в общем, я не все поняла. Причем только по ночам они так общаются. Гудят по ночам.

– Не знала, надо же. Может, мне переехать куда-то к жирафам? Они меня поймут. Я бы их фоткала, и мы бы молчали. Что читаешь?

– Журнал, «Тин» называется.

– А, у нас в школе его все читают.

– Там, кстати, конкурс объявили – можно тексты, фотки слать, типа статей, репортажей про молодежь, победителям бабки дадут. Ты же фотографируешь. Сними, напиши, а я в универе напечатаю и отправлю по компьютеру. Меня Пашка пускает к компьютерам и в сеть.

– Это же не для школьников конкурс.

– Пишут, что можно участвовать с четырнадцати лет.

– Кому нужны мои тексты и фотки?

– Отправь, за это денег не берут.

– Да в таком крутом журнале на них даже не посмотрят. Там тесты есть?

– Есть. – Соня отдала мне журнал. – Свет включи.

Я включила свет, но не смогла остановиться и нажала выключатель еще два раза.

– О нет. Опять началось? – испугалась сестра.

– Видимо, из-за всего этого в новой школе.

РЕЗУЛЬТАТЫ ТЕСТАиз журнала «Тин»

Твой уровень склонности к девиантному поведению и нарушению социальных правил можно охарактеризовать как средний. Подумай, почему тебе иногда так хочется нарушать принятые нормы? Возможно, это связано с тем, что многие из них ты просто не принимаешь и у тебя есть собственный взгляд на требования социума. Тебе сложно принять других людей. Иногда категоричность отталкивает от тебя окружающих. Часто ты даже не пытаешься разобраться в ситуации и не даешь другим права на ошибку.

Глава пятая

– Вот, держи, как новый.

Дядя Фрэнк отдал мне отремонтированный ботинок. Дырки больше не было.

– Починил? Спасибо.

– Обращайся.

– Столько обуви. Это ведь всё чьи-то ноги. Все так странно. Я вообще мало знаю нестранных людей. У каждого свои заморочки.

– Куда ни плюнь – все необычные. Я такой необычный, не трогайте меня!

– Я личность!

– На кривой козе не подъедешь!

– Слушай, я тут город фотографирую. Людей там, местных жителей. Можно у тебя в киоске немного посидеть, понаблюдать, как ты работаешь? Поснимать?

– Да, пожалуйста, накурено только. Но я окно пошире открою. А что ты хочешь снимать?

– Как все устроено, как все происходит. Ты не отвлекайся. Продолжай делать то, что обычно, а я просто рядом посижу.

В киоске дяди Фрэнка обувь делилась на две части – отремонтированная и не отремонтированная. Хотя нет, была еще та, что в процессе. Прямо рядом с обувью стоял маленький чайник, там же валялся кусок колбасы.

По радио тарабанили новости: «…заверил новый председатель правительства Евгений Примаков. А теперь к международным новостям. В условиях продолжающихся столкновений в Косово между сербскими силами безопасности и албанской Армией освобождения Косово Совет Безопасности ООН принял резолюцию…»

– Ты не голодная? Могу бутерброд сделать, – кивнул дядя Фрэнк на колбасу, лежавшую у чьей-то подошвы.

– Нет, спасибо.

– Новости слушать невозможно. Ужас на ужасе! Ты заметила, что человечество ходит по кругу? Туда-сюда? Понимаешь? И ничему не учится. Все ведь понятно, но человек не понимает самых простых вещей, в некотором роде. – Дядя Фрэнк выключил радио и стал копаться в дисках. – Вот это пойдет? – Он вынул раздолбанный диск «Лед Зеппелин».

– Включай!

Среди кучи дисков и кассет я узнала «Скорпов», «Пинк Флойд», «Кино», «Ганзов», «Смитов», «Эй-Си/Ди-Си», Джими Хендрикса и много чего еще. Дядя стоял у открытой двери и курил, как вдруг выбросил сигарету, зашел внутрь киоска и сказал:

– Прячься!

– В смысле?

– Прячься за курткой, мать твоя идет.

– Блин, я не помещусь.

– Свитером накройся.

Мама постучала в окошко киоска и протянула дяде отцовские ботинки.

– Привет, Ань.

– Леш, заделаешь? Ромке вообще ходить не в чем.

– Я же просил называть меня Фрэнком.

– Заделаешь, Фрэнк? Слушай, я понимаю, вы не разговариваете. Ромка бы меня прибил, если бы узнал, что я к тебе пошла, но у нас нет сейчас денег на ремонт ботинок.

– То есть я еще и бесплатно должен этому идиоту штопать его говномесы?

– Фрэнк, я прошу тебя. Ему ходить совсем не в чем. Он закончит объект, дом строит, и деньги будут, я принесу.

– Пусть сам придет и отдаст эти ботинки в мои руки.

– Ты же знаешь, он не будет просить.

– Как ты только живешь с этим ослом!

– Я так устала от вашей ругани.

– Оставь.

– Сделаешь?

– Когда все остальные заказы выполню. Если время останется.

– Спасибо, Фрэнк.

Дядя Фрэнк молча захлопнул окошко и бросил ботинки отца в угол.

– Слушай, я не знаю, что у вас произошло, но как-то глупо это все, – вылезла я из-под куртки.

– Глупо – это быть таким упрямым ослом, как твой отец.

Дядя работал и слушал музыку, пока я фотографировала. Он по-деловому принимал заказы, попутно ругая клиентов за то, что покупают такую плохую обувь и не ухаживают за ней.

– Сначала сами доведут обувь до невообразимого состояния, а потом я должен ее спасать.

– Просто у людей нет денег покупать хорошую обувь. Зарплату никому не платят.

– А у меня что, есть? Ты посмотри на мои ботинки: им лет десять уже, и сносу нет! Нет, это вопрос не денег. Это вопрос отношения. Беречь надо. А человек сегодня не то что обувь – себя не бережет. Все деньги да деньги.

– Как будто ты можешь прожить без денег.

– Да я почти так и живу, в некотором роде. Мне вон иногда за работу платят жратвой, а не деньгами. Так и живу.

– Не все же могут так, как ты.

– Никто и не пытается. Все идут по самому легкому пути.

– Легкому? Неделями на забастовках, некоторые вообще на голодовку выходят.

– Вот! Это все почему? Потому что болтуны получили власть. Они ведь болтают, а ничего не делают. А люди привыкли верить этой болтовне. Только вот сейчас глаза открыли и увидели, куда попали. Я раньше пытался людям что-то объяснить, а потом понял, что бесполезно. Людям нравится обманываться, так пусть обманываются. Теперь привет-пока, возьмите ваш заказ – и все.

– То есть с теми, кто тебе обувь приносит, ты разговариваешь? А с кассирами, например, – нет?

– Приходится. А больше я ни с кем не говорю. Кассирам в магазинах я пальцем тыкаю на сигареты и жратву, и все. А тут не выживешь, если слова не скажешь. Требуется коммуникабельный специалист с опытом работы, и так везде.

– Но ведь они все чужие тебе люди. И ты с ними разговариваешь, а с сыном – нет.

Дядя Фрэнк отхлебнул холодного мутного чая и откусил засохший бутерброд.

– Много наснимала, что ли? Хорошо я позирую?

– Кажется, тебе еще туфли принесли.

– О, привет, красотка, – поздоровался дядя с девушкой, протянувшей красные туфли со стертыми каблуками. – Опять на танцах все стерла? Или на свидание бегала? Завтра будет готово.

Дядя Фрэнк поставил новую пару на видное место и вернулся к чьим-то заношенным ботинкам.

– На танцы ходит. Латиноамериканские. Дурная голова ногам покоя не дает! Страна катится в пропасть, а она на танцы ходит. Завидую я таким людям. Столько пар уже сменила, быстро изнашиваются. Кокетка! Обувь – она ведь тоже человек, в некотором роде. Характер сразу виден. Вот взять эти ботинки, например. Знаешь, чьи они? Местного банкира. Он может купить себе новые, но каждый раз занашивает до дыр.

– Может, поэтому он и богат? Или просто жадина.

– А вон те черные туфли на каблуках видишь? На второй полке? Их хозяйка кассиршей в магазине работает. Все за кассой сидят в тапках, а она всегда в туфлях. Сама мне рассказывала, когда я еще говорил в магазинах. Я у нее сигареты беру. Красивой, говорит, хочу быть. Красивой всегда. А вот эти кроссовки принес один парень, студент. Видишь, один шнурок белый, другой – коричневый? Тоже себе на уме. На завтра мне еще нужно доделать эти туфли на платформе. Девушка всегда приносит туфли на платформе. Комплексует из-за маленького роста, в некотором роде. Есть еще вот такие смешные ботинки с длинным-длинным носом. Их носит один мужик с длинными-длинными усами, я так и не понял, чем он занимается. Наверное, чем-то длинным-длинным. Те коричневые сапоги местный байкер приносит уже третий раз. Ему их из Америки привезли, бережет.

– А эти чьи? Такие крутые. Дорогие, наверное.

– Снимай-снимай. Дорогие – не то слово. Мне полгода на такие сапоги пришлось бы работать. Знаешь чьи? Матери того самого банкира в поношенных ботинках. Здесь просто набивки поменять, им сносу нет. Матери он дарит дорогие.

– Надо же.

– Это еще что, – посмотрел он из окна на улицу и нырнул обратно. – Сейчас такое начнется.

В окно киоска ворвалась трясущаяся рука с ботинком.

– Что это такое?

– Где?

– Я вас спрашиваю, что это такое? – Рука с ботинком затряслась еще сильнее. Маникюр замелькал, как красные стоп-сигналы. – Почему мне надо снова тратить время и возвращать вам мой ботинок? Почему снова вот эта рваная часть не сделана? Только дома заметила вашу халтуру!

– Вы ботинком тут не трясите, вы не Хрущев!

Ботинок исчез, и в окне появилось вспотевшее лицо какой-то рассерженной женщины. За волосами я не могла его разглядеть.

– Ты еще хохмить мне тут будешь, сапожник сраный? Когда ты научишься нормально чинить обувь, без этих дыр?

– Во-первых, дамочка, мы с вами на «ты» не переходили. А во-вторых, нормально ремонтировать обувь я буду тогда, когда вы научитесь расплачиваться со мной нормальными деньгами, а не дырявыми купюрами, которые у меня нигде не принимают.

– Я этого так не оставлю, говнюк паршивый! Самоучка хренов! Ты у меня еще узнаешь!

Она куда-то рванула, а я высунулась из окна, чтобы ее рассмотреть.

– Я с тобой говорить не собираюсь. Решу этот вопрос на другом уровне. Всякая шавка тут еще на меня гавкать будет!

Она шла так знакомо нервно в своем красном пальто, что я ее сразу узнала.

– Знаешь, кто это?

– Какая-то истеричка, – не мог успокоиться дядя Фрэнк.

– Это наш завуч.

– Представляешь, все время приносит мне драные деньги вместе со своей драной обувью. А у меня их нигде не принимают! Сапожников за людей не считает.

– Не только сапожников. Она меня золотой медали хочет лишить, ищет предлоги всякие, но я-то вижу, что это из-за моих проблем с речью и из-за того, что наша семья не такая богатая.

– Тебя? Да ты умнее их всех, вместе взятых! Не город, а сборище идиотов. Все нормальные уже уехали. Или уедут сразу после окончания школы. Маленький город, ты у всех на виду. Это очень раздражает, в некотором роде. Здесь лезут в душу по любому поводу. Думают, что вправе знать каждый твой шаг. Половина населения считает за лучший культурный досуг напиваться по вечерам. Говоришь правду одному человеку, а послезавтра слышишь кривду о себе самом от другого. Уже не знаешь, что и кому говорить, чтобы выжить. Поэтому лучше вообще молчать.

Я прибавила «Лед Зеппелин», а дядя продолжил работу. Стало тихо и хорошо. Эта музыка почему-то казалось мне тишиной, в которой нет ничего лишнего. В маленьком киоске было все управляемо. Можно было закрыть окно от завуча, сделать музыку громче, выпить чаю, подурачиться с Фрэнком и обо всем забыть.

У дяди запищал мобильный.

– Не будешь смотреть, кто это?

– Сын, кто же еще.

– Вдруг что-то важное.

– Глянь. Я занят с этим ботинком.

– Как посмотреть?

– Нажми вот тут.

– Посмотри лучше сам.

– Нажми.

– Открылось. Он спрашивает, все ли в порядке.

– Интересно ему вдруг стало.

– Не будешь отвечать?

– Заволновался.

– Нужно что-то написать.

– Мне все равно.

– Как это?

– Хочешь – напиши.

– Я не знаю, как писать сообщения. У меня дома и обычного-то телефона нет.

– Нажимай буквы и пиши. Да не так – вот так. Пиши: все в порядке.

– И все?

– Все. Не мешай, скоро за этими ботинками придут.

Я отправила сообщение и вышла из киоска. Снаружи было много света, который никуда не торопился. Хотела сделать еще несколько кадров по пути в фотосалон, где обычно печатаю снимки.

– Нужен еще один кадр, – окликнул меня дядя Фрэнк в грязном рабочем фартуке, выйдя из киоска.

– Какой?

– В полный рост. Ты замечала, что высокий человек выглядит значительнее других просто потому, что занимает больше места? Чисто физически. Как небоскреб глотает больше воздуха. Как огромное животное поедает больше пространства. Как гора закрывает больше горизонта.

– Тогда мне надо отойти подальше. Так ты не поместишься.

– Только вот что, не снимай меня симметрично. Симметрия – это ложь, в некотором роде.

– Почему?

– В жизни никогда не бывает все симметрично, понимаешь? Киоск вот только не влез, наверное. Куда я без него? Тут вся моя жизнь. А разве вся жизнь в одном кадре поместится?

У меня как раз оставался один кадр на пленке. Я сделала несколько шагов назад и сфотографировала дядю у киоска. В некоторых ракурсах он был очень похож на отца. Его кудрявые волосы спрятались за левым краем кадра, а половина киоска ушла вправо. В центре снимка не было никого, кроме солнечного света. Старый красный жигуль Фрэнка, что стоял недалеко от киоска, в кадр уже не влез.

Глава шестая

Когда твоя фамилия начинается на последнюю букву алфавита, ты привыкаешь бегать в хвосте на физре. Но мне это даже нравится. Бежишь и ни о чем не думаешь, никто тебя не трогает. Вот и сегодня все было нормально, пока физрук не попросил нас развернуться. Теперь я бежала самая первая. Катька и Колясик, оказавшиеся в хвосте, то и дело меня подкалывали. Говорили, что я плетусь как улитка и всех задерживаю. Но я-то знаю, какой темп должен быть при беге, и его держала. Потом даже стало приятно, что бегу первая и все бегут за мной. Что задаю темп. С другой стороны, противно, когда кто-то трется у тебя за спиной и ты никого не видишь, будто сидишь за первой партой. Непонятно, чего ждать от тех, кто сзади.

А потом еще и прыжки через козла начались. Мне ни разу так и не удалось прыгнуть через него, я и не хотела. Ужасное публичное унижение, когда ты должна так раскорячиться, чтобы не задеть снаряд. Казалось, козел застрянет между ног и я с позором упаду. В итоге я просто подбегала к нему и останавливалась. Все смеялись, но физрук старался мне помочь. Зачем так унижать детей? Какое-то неприятное ощущение, что ты не можешь сделать то, чего тебе и не надо мочь. Но ты должна, причем у всех на глазах. Физрук подбодрил меня и предложил попробовать прыгнуть через козла снова.

Катька прыгнула хорошо, даже красиво. Теперь они с Колясиком стояли и смотрели на меня, улыбались и ждали провала. Рядом с ними терся Фед, он тоже улыбался. Эти их улыбки были заодно. В этот раз все будет по-другому, и я смогу прыгнуть через долбаного козла. Не дождутся эти идиоты моего падения.

Я встала в позицию, и у меня затряслись руки. Физрук подошел ко мне и сказал шепотом, что можно не прыгать, если не хочу, но я хотела. Хотела, чтобы все это увидели.

Разбежалась, оттолкнулась от мостика и прыгнула. Помню только, как моя задница застряла на этом козле и я повалилась с него при всех. Они засмеялись, и этот смех был бесконечным. Страшно открыть глаза. Физрук подбежал и помог подняться. Со мной все было в порядке. За исключением того, что эти несколько минут казались вечностью. Особенно когда после падения я встала и увидела, как Фед в голос ржет вместе с Катькой и Колясиком.

Смотрела на него и не могла понять, почему так происходит. Мне казалось, что он не такой, как остальные, но это всего лишь мои придумки. Когда Фед заметил, что я смотрю на него, он вдруг перестал смеяться и отвернулся. Еле сдержалась, чтобы не заплакать, и не смогла ответить ни на один вопрос физрука. Во рту все снова застыло, и невозможно было выговорить ни слова. Физрук отвел меня к медсестре. Она сказала, что все нормально.

Но это было только начало того ужасного дня. Урок английского шел как обычно. Никто особенно не слушал учителя, все обсуждали какой-то очередной журнал и передавали его друг другу. А я английский люблю, он мне легко дается, я даже выиграла олимпиаду. Когда англичанка попросила меня пересказать текст, я уже собиралась ответить, хотя еще очень волновалась из-за прыжка через козла. Но опять услышала смешки Катьки и Колясика. Казалось, мне надо не по английскому ответить, а снова прыгнуть. Сейчас моя задница опять публично застрянет, и я упаду.

– Женя? – Англичанка не понимала, что происходит. – Женя, ты сможешь ответить? Женя, я к тебе обращаюсь, почему ты молчишь? Мы тебя слушаем. Ребята, перестаньте смеяться. Здесь ничего смешного нет.