Сборник редакторских анонсов литературного портала Изба-читальня. Том второй. Проза

«Кафеюшни» – это его словечко надолго войдет в ее лексикон. Изредка отрывая взгляд от этого лица, она старалась подольше задержать его то на витрине ателье, за стеклом которой улыбался счастливый манекен в атласном подвенечном платье и гипюровых перчатках по локоть, то на лоскутах неба в пространстве между черепичными крышами. Взгляд ее балансировал на грани приличия, но то и дело соскальзывал на вызывавшее озноб лицо. Да нет, это не многолетняя усталость. Другое, сдерживаемое, подспудное, отчего хотелось немедленно спасаться бегством, или… обнять Алекса.

Они бродили третий час, Эви не раз прокляла тот момент, когда решила надеть туфли на высоком каблуке, и, наконец, сказала:

– Все, устала от вашей брусчатки!

И они сели на первую попавшуюся скамейку.

– Смотри, как порхают рижанки! На шпильках, не касаясь земли.

Эви промолчала. Она разглядывала огромный, разросшийся в пол-окна куст герани на подоконнике окна на первом этаже дома напротив, когда прямо из-за куста возник из полумрака комнаты – почему-то без всяких намеков на наличие хозяина, словно один в этой комнате и жил – черный дог.

– Какой красивый! – Эви подумала, что до собаки – метра три, которые вот этот самый, такой же красивый, как Алекс, и такой же опасный самец преодолеет в несколько прыжков. Внезапно она прижалась к Алексу. Его замечание поразило ее настолько, что она точно помнила его спустя двадцать лет:

– Не люби его – люби меня!

Вечером, когда они ехали последней электричкой на побережье, Эви еще купалась в водопадах токаты Баха, волнами заполнявшего Домский собор, заигравшего бликами в витражах высоких окон. Плыла зачарованной девочкой среди страшных образов – то ли безнадежности и неуловимости мгновений счастья, то ли тени непонятной, пугающей вечности, с ее ошеломляющей неизбежностью смерти, ощущением, настигшим ее прямо здесь, в четвертом ряду от органа, сантиметрах в двадцати от этого невероятного, сошедшего со средневековой фрески Алекса. Озноб. Он начинался где-то у затылка, волной сбегал вниз, до пальцев ног, чтобы снова защекотать завиток волос у затылка.

В санаторий идти было поздно, они сошли на станции Булдури.

В комнате горел ночник, на тумбочке у кровати стояла почти полная бутылка коньяка. Эви подташнивало – за весь день десяток чашек кофе с бальзамом и одно пирожное, согласитесь, маловато для того, чтобы заглушить лихорадочный озноб. Алекс пил коньяк из бутылки, Эви выскочила на крыльцо. В дальних кустах у изгороди ее начало рвать. Когда она пришла в себя, увидела старика, стоявшего неподалеку с фонариком в руке. Он взял ее под руку, довел до комнаты Алекса и прикрыл за ней дверь. Голова кружилась, в потемках она нащупала кровать, присела и потеряла сознание. Очнулась она в объятьях Алекса.

Вы никогда не запивали таблетку нитроглицерина коньяком? Как он догадался? Ее больше не тошнило, но головокружение…Оно подступало волнами, казалось, что потолок наклоняется, и тени сосен, освещенных фонарем у станции, плывут от двери к кровати. Всю ночь в окно стучал ветер, и домик скрипел, жаловался и постанывал от его напористого любопытства.

Утром старик принес им кофе с молоком и ломтики сыра. Он что-то резко говорил по-латышски, Алекс отвечал односложно и сердито. Больше старика Эви не видела, и в домике у станции не была.

Алекс появлялся и исчезал неожиданно. Он то подкарауливал ее у выхода из столовой, то ловил на дорожке к морю, то находил на пляже. Они уходили в дюны, далеко, туда, где не было людей, устраивали там свой маленький мирок на подстилке между камышами и песочными замками, Алекс как всегда приносил сыр и какую-нибудь книгу. Он читал часами то Конфуция, то Пруста, то стихи по-латышски. Эви грызла сыр, слушала мелодию латышского языка, и, кажется, начинала понимать.

Как-то он заметил мурашки на ее теле и завернул ее как ребенка в плед. Перед закатом чайки садились на песок очень близко от них. Алекс научил ее подбрасывать кусочки сыра, чайки взлетали и ловили их на лету. Эви голодала, забывая про санаторские обеды и ужины, и однажды просто подпрыгнула и пискнула, подражая чайкам, а потом поймала один из кусочков сыра, подброшенных Алексом. Он усмехнулся и повел ее в сторону маленького магазинчика среди дач на удаленной улочке, где не было ни одного отдыхающего. Они купили копченую курицу, и Эви с наслаждением, отрывая маленькие кусочки, поглощала эту экзотику, а Алекс запивал коньяком захватывающее зрелище едва ли не мурлыкавшей от удовольствия женщины, жадно поглощавшей добычу мужчины-охотника. В санаторий они шли лесной тропкой, и Эви вновь стала бояться Алекса.

– Боишься, Лорелея? Москвичка, я бы мог… – Алекс странно на нее посмотрел. – Все, что я мог бы с тобой сделать, я уже сделал с тобой.

Эви покраснела. Озноб, охвативший ее, был совсем иным, чем прежде. Она не могла забыть то, что рассказала ей соседка по номеру Татьяна: «лесные братья» изнасиловали и убили ее мать. Так они расправлялись с женами русских офицеров после войны…

Однажды он принес ей подстрочник стихов Мары Залите, и Эви в тот же вечер занялась переводом:

Задумчивая Рига смотрит в ночь, Усталый лоб снежинкам подставляя, И нежные ладони усмиряют Ее тревогу…

Эви пыталась представить Ригу, утонувшую в снегопаде, два силуэта в неслучившейся еще метели, промельк герани в снежном водовороте на подоконнике первого этажа, черного дога, которого нельзя было любить больше, чем Алекса. Тревога? Вот слово, которое она искала, скрытая тайнопись лица Алекса.

На низеньком окне горит герань, Как на плебее царственная тога…

Ночью ей снились три ступеньки вниз, в полуподвал кафеюшни, Алекс с книгой Ницше в руке, в наручниках и в белоснежной тоге. И отец Алекса с автоматом, бредущий по лесу у станции Булдури.

Снег ворожит и рану усмиряет.Пройди сквозь боль, пройди, ведь эта ночьРождественская, тихая, святая…

Соседка Эви, сорокадвухлетняя и одинокая с виду, такая суровая, майор Татьяна, сотрудница женской колонии, после недели ночных разговоров оказалась обыкновенной добродушной русской бабой, завела курортный роман и больше не показывалась, оставив на память о себе конфискованный в колонии «смертельный номер» – кипятильник из двух бритв. Алекс перестал ловить Эви на тропинках по дороге к морю. Он будил ее по утрам, если ей все-таки удавалось заснуть в его объятьях. А однажды, когда шел дождь, и они остались сидеть на балконе, она все-таки рассказала ему свой сон про отца Алекса, бредущего между елями с автоматом.

– А он и бродил здесь с автоматом, – хмыкнул Алекс, – «лесной брат», как-никак! А потом бродил по тайге. С охотничьим ружьем. На поселении после лагерей.

– Я ведь не поеду жить в Москву, – вдруг сказал Алекс. – А ты не захочешь жить в Риге.

«Пожалуй», – подумала Эви.

– А о чем вы говорили в то утро с отцом? – Эви казалось, что она должна в чем-то оправдаться перед стариком, но вины не чувствовала.

– Вот об этом и говорили. Отец спрашивал, русская ли ты. Сначала он принял тебя за латышку. Твои длинные светлые волосы, понимаешь…

В то утро на пляже было безлюдно, второй день моросил безутешный мелкий дождь. Детские качели в дюнах. Загорелая рука не вписывается в серый тон осеннего дождя, загорелая рука Алекса.

Вверх, вниз летят качели, вверх, вниз.

– Еще! – Эви смеется, мокрые волосы липнут к ее лицу. – Сильнее, сильнее!

Алекс раскачивает детские качели, Эви отпускает руки, разводит их в стороны.

– С ума сошла! – Алекс тормозит качели, обнимая Эви.

– Я придумал, я тебя удочерю, малышка. Лорелея. И твоего ребенка. Ты хоть сообщишь, кто родится, мальчик или девочка?

– Я об этом как-то не подумала… – смеется Эви. – … лесной брат!

До нее очень медленно и предельно ясно стало доходить, что она и вправду об этом не подумала. Ей было почти все равно. Стоит ли думать об этом в последний, в мелких барашках на море, в мелкой зыби на мокром песке, моросящий мелким дождиком невероятный день ее невероятного отпуска?

… – Ну вот и все, моя опека над тобой закончилась.

Эви сдает сумку в багаж. Очередь движется к паспортному контролю.

– Я приготовил тебе подарок. – В руках Алекса книга. – Все думал, что подарить, Фета или Рембо? Угадай, что я принес?

Эви пытается подглядеть, но Алекс прикрывает название рукой.

– «Однажды вечером я посадил красоту себе на колени, и нашел ее горькой»…

– Я так и знал…

– Да. Одно лет …

– … в Аду?

– «Одно лето в Аду».

… «…единственный признавший нарушение прав человека в Латвии, Алекс…», – в новостном блоке мелькнуло знакомое лицо. Не слишком изменившееся за двадцать лет. Эви набрала латвийский номер… Пулеметная очередь прерывистых гудков перенесла ее в прошлое…

– Эви?!

– Татьяна? Как вы?

– …Отца хотели судить за то, что он воевал с лесными братьями. Помнишь Алекса? Если бы не он, отца уже не было бы в живых, с его сердцем в тюрьме он бы долго не протянул… А Алекса уволили из газеты…

Эви взяла с полки томик Рембо…

«Однажды вечером я посадил Красоту себе на колени, и нашел ее горькой. И я нанес оскорбление. Я ополчился на Справедливость. Ударился в бегство. Мне удалось изгнать из своего сознания всяческую человеческую надежду. Радуясь, что можно ее задушить, я глухо подпрыгивал, подобно дикому зверю. Все бедствия я призывал, чтобы задохнуться в песках и крови. Несчастье стало моим божеством. Я валялся в грязи. Обсыхал на ветру преступления. Шутки шутил с безумием. Однако, совсем недавно, обнаружив, что я нахожусь на грани последнего хрипа, я ключ решил отыскать от старого пиршества. Этот ключ – милосердие».

О жизни и творчестве Льва Куртена – Казанцева. Пётр Трапезников. Часть 3 – Очерк. 24.06.2015

http://www.chitalnya.ru/work/1365619/

Начало тут http://www.chitalnya.ru/work/1363566/

В послевоенный период на Дальнем Востоке, в том числе и на Камчатке, основной проблемой была обеспеченность жильем.

Актуальность проблемы заключалась в том, что она была связана с проблемой формирования постоянного населения. Нужно было заселять малообжитые районы. В том числе и присоединенные к СССР Южный Сахалин и Курильские острова. Причем делалось это все в тяжелых условиях, когда основные ресурсы направлялись на восстановление западных разрушенных городов, пострадавших от немецкой оккупации.

Жилой фонд не ремонтировался и ветшал. Местные органы власти на Камчатке совместно с финансистами и Госбанком вынуждены были взяться за решение этой проблемы при скудных материально-технических и финансовых ресурсах.

Григорию Андреевичу в этих условиях приходилось прикладывать максимум ума и сил для выполнения поставленных правительством и министерством задач.

После рождения Левушки Елена Ивановна все внимание уделяла сыну. Семья была прекрасная. Жили счастливо. Очень интеллигентные люди.

А когда Левушка подрос и его устроили в детский садик, Елена Ивановна пошла по стопам мужа и устроилась работать в сберкассу. Григорий Андреевич учил свою жену финансовым премудростям. Свое «университетское» образование она получила от мужа.

Позднее Григория Андреевича перевели работать на Чукотку в поселок Марково.

Марково был районным центром с многопрофильными предприятиями по развитию оленеводства и по добыче драгметалла.

Была средняя школа, интернат, больница, Дом культуры, базы для завоза и хранения продовольствия, техники для ближайших поселков и золотодобывающих предприятий. Толчком к развитию поселка стало начавшееся еще в 1942 году строительство аэродрома и продолженное в последующем для приема тяжелых грузовых самолетов дальней авиации.

Условия жизни в поселке Марково были, естественно, хуже, чем в Петропавловске-Камчатском. Но партия направила Григория Андреевича на Чукотку работать. И он как коммунист, как бывший офицер, ответил: – Есть!

В Марково он возглавил Госбанк. А Елена Ивановна, уже как опытный специалист в финансовых делах, заведовала районной сберкассой.

Вместе с Еленой Ивановной они переживали все тяготы жизни на Крайнем Севере.

Где почти весь год зима. Бывало, снежные сугробы наметало такие, что с крыш двухэтажек детишки летали на санках. И только на два месяца в году появлялось солнышко на горизонте. За это время тундровая природа расцветала.

А подросшего уже Левушку родители на зимний период отправляли жить в Москву к бабушке. В Москве Лева и учился в школе и лишь на лето его забирали на Чукотку, и он прилетал к родителям.

Жил он с двумя чопорными бабушками на Союзном проспекте в районе метро Новогиреево. У бабушек был нелегкий характер, но они очень хорошо относились к Левушке и воспитывали, прививая ему трудолюбие, старание и прилежание к знаниям. Учился Лева отлично. Много читал разной литературы. Интересовался всем. Все деньги, оставленные ему родителями на карманные расходы, тратил в букинистических и книжных магазинах. Был разносторонне знающим и одаренным пареньком.

Когда Григорию Андреевичу исполнилось 60 лет в 1957 году, Казанцевы задумались – где им дальше жить. Суровый Крайний Север был уже не для его преклонного возраста. Где зимой морозы в январе достигали 60 градусов. А среднегодовая температура составляла минус 6,5 градусов.

И они вылетели жить в Москву. И что же?

В Москве могли прописать только Елену Ивановну с Левой, как урожденную москвичку.

А Григорию Андреевичу отказали в прописке. Дескать, Вы не жили никогда в Москве, да и урожденные Вы с Алтая. И не важны были его заслуги перед Родиной. Неважно, что он не сам поехал в Тьму-Таракань на Крайний Север – Чукотку, а его партия послала, и что он – муж жены-москвички, которая имела все права вернуться с Севера в Москву вместе с сыном и мужем.

Для чиновников, занимающихся пропиской, не важна была эта мотивация. Не важна им была и стратегия партии, когда финансы можно было доверять только проверенным, закаленным коммунистам. Не важны им были и награды, полученные Григорием во время войны и во время работы в Госбанке.

Для них это было уже так давно! Да и уже в Москве начиналось взяточничество. И ему намекали – дескать, надо кой-кому подмазать, тем более их считали богачами, как приехавших с Севера.

Взятки давать порядочный и честный коммунист Казанцев не захотел. Начались поиски места для жительства. Так, чтобы не очень далеко от Москвы.

В Иваново их позвали какие-то дальние родственники мамы Елены Ивановны. Родственники, кстати, были потомками бывшего фабриканта. Здесь, в городе Иваново, Казанцевы и поселились. Елена Ивановна заведовала сберкассой, а Григорий Андреевич еще занимался партийной работой.

Левушка, окончив среднюю школу, поступил в медицинский институт. Началась бурная студенческая жизнь. Были частые поездки то в Иваново, то в Москву к бабушке.

Как и все студенты, Лева был занят и общественной работой. Был активным дружинником. В то время милиция привлекала добровольцев студентов в оперативные отряды дружинников для наведения порядка на улицах городов. Эта общественная нагрузка для Левы не была в тягость. Лев был командиром комсомольского оперативного отряда на железной дороге. Это позволяло ему бесплатно ездить в Москву в клуб – эсперанто, где он активно выступал, пропагандируя международный язык эсперанто, а заодно и к бабушке.

Недолго прожила его мама Елена Ивановна. Она умерла на 49 году жизни от рака в 1972 году.

А отец Григорий Андреевич до глубокой старости занимался партийной работой, дожил до 85 лет и умер в 1982-ом году.

На этом заканчиваю родительскую эпопею.

Продолжение тут http://www.chitalnya.ru/work/1366257/

Ди. Вано

Красота (Александр Александров) – Рассказ. 09.05.2015

Не любил я на уроках истории тему эту… Великую Отечественную…

Некрасивая она!

Вот, то ли дело – другие эпохи!

Война с Наполеоном, например?

Красиво же: гусары, балы, лейб-гвардия?!

М-да…

А Северная война?

Чем не красотища?

Великий Петр! Рождение армии и флота! Гренадеры в треуголках! И триумф новой империи!

Дух захватывает…!

А тут что? Серость!

Смотришь на фотки, а там солдатики – куцые! Форма бледная на них: ни тебе погон, ни аксельбантов, ни киверов с султанами! Обмотки эти – неэстетичные, с ботинками! Шинелишки!

И лица: рябые какие-то, топором рубленные, тоже не шибко красивые…

Там, коли уж начистоту, немцы куда как краше смотрелись! Прямо картинки, а не воины!

Фуражки у них – высокие! Сапоги – блестящие! Автоматы, танки, самолеты!

Не зря вся Европа в низком поклоне склонилась – на карачки встала…

Так вот – не любил…

Однако Господь нам всегда знаки подбрасывает.

В кафе это случилось – день рождения друга отмечали. Сидим, кушаем, выпиваем. Вечер в разгаре, народ подогревается и все жарче танцы, громче крики и ярче глаза у девчат…

Вдруг – заваруха.

Три мерзавца дебош устроили. Ну, просто бес в них вселился!

Холеные! Одеты с иголочки! При деньгах, сразу видно.

Такие чистенькие и красивенькие! В другой раз – залюбовался бы.

Спортивные фигуры. Богатыри! Кровь с молоком!

Но: толкаются, кричат, оскорбляют! Одному дядьке в ухо съездили ни за что…

На шум пришла девчонка – администратор.

Выключили музыку. Подтянулись два щупленьких охранника.

Того только и надо было!

– Чего?! – кричит один – самый маленький из троицы, черненький. – Ты меня учить будешь, как себя вести?!

– Успокойтесь! – уговаривает его девушка. – Иначе мне придется вызвать полицию.

– Полицию?! – с ядовитой ухмылкой вмешался дружок чернявого – дылда двухметровый, лысый. – Я уже здесь! – И тычет ей в лицо удостоверением.

Охранники от такого поворота остолбенели и замерли в сторонке.

А лысый быстро вошел в раж – алкоголь!

– Я, – шипит, – сейчас твою лавочку вообще прикрою! Хочешь шмон? Сделаем! А наркоту я у тебя найду! Не сомневайся!

И телефон уже достает.

– Ой, не надо! Не надо! – испугалась хозяйка.

– Не надо?! А прощения просить кто будет?! – закусил удила дылда. – На колени, гнида! – орет.

Девушка в ужасе замотала головой.

– Иначе на шконке сегодня ночевать будешь! – зловеще просипел ей в ухо лысый. – А соседей я тебе подберу…

Девушка упала на колени, зашлась в рыданиях.

Оторопь взяла присутствующих.

Такого не ожидал никто!

Даже животное это пьяное удивилось.

– Все! Цирк закрыт! – резко крикнул один из посетителей.

Я его и не заметил вначале. Какой-то простой слишком. Росточком – метр с кепкой, не худой, не толстый. Но тверденький весь, спина прямая, грудь вперед – с достоинством себя ставит. Стриженый. Лопоухенький, то ли – рыжий, то ли – рябой. Ну, крестьянская мордаха, одним словом. Не запомнишь – такой неказистый.

Девчонку под руки – охранникам передал.

– Ты! – говорит лысому, – извинишься – на девчонку указывает, – и вон отсюда!

– Че-го! – лысый без разговоров ударил. Парень увернулся.

Чернявый дружок лысого ударил тоже. В четыре руки они быстро потеснили паренька.

Обманные движения, атаки, снова финты и вновь удары. Боксеры просто упивались своим мастерством. Алкоголь не мешал им играть с жертвой. Напротив, давал куражу! Туго пареньку пришлось!

Но не отступился.

Вертится ужом, волчком крутится, отступает, атакует и… пропускает и пропускает удары… А бьют сильно!

Упал.

Захохотали боксеры. Глумятся!

А он поднялся!

И снова парирует, пропускает, уклоняется, бьет! Держится!

Помощи ждать неоткуда. Охранники в драку не спешат. Остальные – помалкивают. Смотрят.

А держаться все труднее. Вот уже глаз заплыл. Второй подбили. Кровь носом закапала. Руки в ссадинах. Дышит тяжко, может, и ребро сломали…

Снова упал. Встает!

Атакует!

Опять на полу. Поднимается!

И так шесть раз…

Когда он, весь в крови и рванине, еле на ногах стоя, в шестой раз кинулся в бой, пьяные ничтожества испугались.

– Сумасшедший?! – закричал лысый и отступил. А третий, что в основном не вмешивался в бой – нож вынул. Блеснула сталь. Охнули зеваки. Наклонил голову упрямо паренек. Приготовился. Но… ни шагу назад!

Приехала полиция…

Я вызвался свидетелем.

Рассказал, как было. Подписал где надо.

И, уловив момент, спросил его: «Зачем вмешался?!»

А он только одно и сказал: «Не по-людски они… несправедливо…»

Так я встретился с настоящим героем!

Запал мне в душу случай этот. Будто надорвалось внутри что-то.

Впервые такую отвагу я встретил. Думал – только в книгах и бывает.

А тут увидел своими глазами.

Но больше всего раздражало несоответствие это: не похож он на героя! Ну, ни капельки! С виду такой простой, и внимания бы не обратил! Как все!

Как все?

И стал я невольно к прохожим присматриваться. А они – в нашем пригороде почти все такие же: невзрачные, серые, с лицами отнюдь не красивыми… Одеты скромно… Манерами не блещут.

Но чудится мне острая тяга к справедливости в их глазах.

При них над слабым не потешишься – руки оборвут!

А спустя неделю после случая в том кафе читал статью о подготовке к семидесятилетию празднования Победы в нашем районе. О ветеранах.

И там были старые фото.

Глянул я, и оторваться не смог!

Как привороженный у монитора застыл! Смотрю, и глазам не верю – да это ж он! Тот паренек – герой! В каждом лице его черточки вижу.

В каждом!

И тогда встала передо мной вся истинная красота людей этих. Не в красивых мундирах она скрывается и не в лицах холеных!

Но в душах…

В глазах что-то изменилось у меня.

Я и моргал, и протирал их. И вставал отдохнуть от компьютера. Даже водой промывал!

Но видеть стал иначе!

Смотрю те же фото, что и раньше. А передо мной – титаны, герои богоподобные!

И выглядят, вроде бы, так же невзрачно…

И лица – рябые, топором рубленные…

А я вижу только, как они, после шестого падения, все в крови и рванине, встают в полный рост, с презрением к смерти в глазах!

Так вот и победили…

Вот же она – красота истинная!

И героизм…

О жизни и творчестве Льва Куртена – Казанцева. Пётр Трапезников. Часть 1 – Очерк. 20.06.2015

Нет с нами больше Льва Григорьевича Казанцева (Куртена). 5 декабря 2014 года умер талантливый, замечательный, общительный и добрый Человек – поэт, писатель, врач-гомеопат.

Льву 20 июня 2015 г исполнилось бы 69 лет.

В светлую память об этом талантливом Человеке публикую этот очерк на его странице, с разрешения жены Льва Куртена-Казанцева Галины Казанцевой. Очерк написан на основании личной переписки со Львом и с женой Льва Галиной и его дочкой Диной. (Петр Трапезников)

Идет 1941 год. Летние теплые дни и короткие летние июньские ночи.

Школьники в этот воскресный июньский день праздновали окончание школы. Танцевали, гуляли по скверам и паркам, пели компаниями песни. Веселились, как всегда в эти летние теплые дни. Уже на рассвете, гуляя на площади, они услышали из репродукторов голос Левитана.

– Внимание! Говорит Москва! – Передаем важное Правительственное сообщение!

Началась Великая Отечественная война с фашизмом. На рассвете 22 июня началось вторжение гитлеровских войск в СССР по плану войны Гитлера под условным наименованием «План Барбаросса».

Только что окончившая школу 18-летняя москвичка Леночка Ликина добровольцем уходит на фронт. На краткосрочных курсах обучилась и стала санитаром-инструктором. После обучения была направлена на фронт. Как санинструктор Леночка шла вместе с бойцами в первой цепи. Перевязывала раненых.

Однажды, пытаясь оказать помощь раненому командиру под минометным обстрелом, и сама была ранена. Вместе с этим командиром она попала в госпиталь. Но ранение было легким, и вскоре она продолжила службу на передовой линии.

Но встреча с командиром оставила неизгладимое впечатление мужества этого человека. Так она влюбляется в интересного, мужественного, красивого офицера, который был старше её на 26 лет. Григорий, вскоре вылечившись, вновь вернулся в полк. Вместе они и продолжают служить, встречаясь в короткие промежутки между боями.

Любовь была такая, что Елена убегает в самоволку к нему на свидания. Как результат таких самоволок – гауптвахта.

Боже, какая ерунда, эта гауптвахта – хорошо, что не расстрел за побег с передовой. Вот ведь такая была в то время любовь! Так вместе они служили в одном полку до конца войны.

После войны с фашистской Германией Елена и Григорий ещё воевали с японцами.

И когда после Победы над Японией они плыли служить на Камчатку, Елена уже носила Левушку под сердцем.

А маме своей Леночка все описала в Москву. Мама категорически не приняла такой брак её любви.

Как так, решала мама: – зять – её ровесник! Ужас! Хотя и заслуженный, но далеко не молод. К тому же неизвестно откуда – из какой-то Сибири, с Алтая?!