скачать книгу бесплатно
В ответ старик опять засмеялся – вот уж веселый выдался у него день – он смеялся довольно долго, не переставая при этом кивать головой. Наконец его смех прекратился, а взгляд стал вновь серьезным и внимательным:
«Твой вопрос очень умен и очень глуп одновременно, девочка. Умен для деревенского невежды и глуп для всякого, имеющего отношение к Великому Деланию или Аль Кимии, как называли сие искусство египетские мудрецы древности. Всякого насмешил бы твой вопрос, как насмешил он меня, – но я отвечу тебе, как обещал. Гляди же сюда и слушай. Что стало бы, скажи-ка мне, если бы великий брат Педро написал в своей книге рецепт приготовления Царского Цвета так, как пересказывают кухарки друг дружке рецепт приготовления тушеных рябчиков? Смог ли кто-нибудь повторить его путь? Воодушевило ли кого-нибудь это? Конечно же да – и тысячи суфлеров ринулись бы тут же по ясному, на их взгляд, пути. Но чего бы достигли они? Лишь траты изрядных средств – и только. Ибо никто посторонний никогда не сможет сам добыть философскийэликсир – хотя бы и копируя одно в одно движения рук настоящего герметического философа. Почему же так – да потому только, что результат моего искусства есть Откровение, а Откровение, как каждому известно, дается Господом, а вовсе не сборщиком податей.
Знай же, что настоящего результата достигнет лишь достойный – познавший необходимое и проделавший надлежащее. Как отец не позволяет сыну-младенцу управлять лошадью, так и истинный адепт не позволит случайному человеку повторить его Деланье. Ибо опасностей тут не счесть, тогда как пользы не будет вовсе…»
«И никто-никто тогда, – поспешила вставить Гретхен, – во всем мире не сможет повторить то, что сотворите вы, Мастер Альбрехт, не так ли?»
«Почти, – Мастер Альбрехт на этот раз кивнул согласно, – Почти никто, это так – ты правильно все поняла, деревенская девочка. Чтобы найти то, что вот-вот найду я, надо идти тем путем, которым иду я, или научиться тому, чему лишь я могу научить. Либо… – тут лицо его на миг, помимо воли, омрачилось, – либо похитить книгу брата Педро с моими пометками на ее полях, а затем, путем колдовства и магии, расшифровать тайный смысл ее букв. Что ж, это займет немного времени – гораздо меньше тех лет, что потратил я на опыты, – но лишь находящемуся в сговоре с бесами посильно подобное».
Сказав это, Мастер Альбрехт опустил голову. Какое-то время он стоял так, молча, затем словно бы встряхнулся и вновь взглянул на девочку.
«В общем, на сегодня – довольно. Ей-богу, я сказал столько, что твоя крестьянская голова должна была б непременно лопнуть, запомни ты хотя бы половину услышанного. Ступай же, готовь нам ужин и помни, что я дозволяю тебе отныне присутствовать здесь, но лишь в часы моих занятий и со мною вместе. Если Господу станет угодно, я научу тебя помогать мне в делах, допускающих помощника невежественного, хоть и старательного. В любом случае, тебе не будет так скучно коротать долгое время между завтраком и обедом».
12
Вечером, оказавшись, наконец, в своей мансардной каморке, Гретхен вдруг почувствовала довольно сильную усталость, хотя работы руками в тот день выдалось едва ли не меньше обычного. Забравшись на свой сундук, она обняла Тимофея и, как могла, пересказала ему услышанное. Ей хотелось знать мнение кота обо всех этих удивительных обстоятельствах. Тимофей слушал ее молча, полуприкрыв глаза, – лишь иногда из его теплого чрева доносилось ровное тихое урчание, словно бы кто-то невдалеке работал кухонной ручной мельницей. Девочка даже решила, что кот пропускает все ее слова мимо ушей, однако не тут-то было: стоило ей закончить, как Тимофей стремительно поднялся на ноги, потянулся, затем сделал шаг в сторону и, спрыгнув на пол, уселся, обернув, как обычно, себя хвостом.
«Я, кажется, слышал что-то подобное… среди семейных преданий моего кошачьего рода… какие-то истории, несомненно, имеющие отношение к тому, что ты мне сейчас рассказала… про бочки с краской и про генуэзский корабль, потерпевший крушение у самого берега… да… именно про генуэзский корабль, если не ошибаюсь, рассказывала мне моя любимая бабушка… я был еще котенком тогда и потому могу забыть, конечно же, какие-нибудь незначительные обстоятельства, однако в целом дело обстояло вот как…»
Взяв паузу, он несколько раз облизнулся, затем приподнял от пола кончик своего белого хвоста и, качнув им медленно из стороны в сторону, проводил взглядом:
«Стало быть, дела обстояли вот так. Предок здешнего графа в компании других рыцарей, а также их слуг возвращался из похода в Святую Землю. Путь был долгим, море почти на всем его протяжении показывало, как водится, свой всегдашний несносный характер, и все, само собой, порядочно вымотались. Тем безудержнее была радость путешественников, когда из утреннего тумана, наконец, показались очертания берега и моряки восторженными криками принялись приветствовать родную Геную.
Однако радость оказалась преждевременной, по большей части. Жадные отцы города, прослышав, что возвращающиеся из Палестины везут с собой несметные сокровища, потребовали от графа и его рыцарей огромную плату – пятьсот ливров – за право сойти на берег и выгрузить то, что привезено на их корабле.
Подчиниться этим требованиям граф считал ниже своего достоинства. Созвав своих людей, он устроил совет, участники которого, однако, все никак не могли прийти к единому мнению: одни предлагали прорываться на берег с оружием в руках, другие призывали вступить в переговоры и торговаться. Так прошел день – с наступлением вечера решили подкрепить себя едой и вином. Стали ужинать, и прекрасное кипрское вино постепенно сделало свое дело: рыцари вскоре забыли и про жадных генуэзцев, и даже про то, что не могут сойти на берег. Они начали веселиться так, как у них было заведено, словно бы ничего особенного с ними и не происходило. В разгар веселья граф стал хвастаться какой-то краской, подаренной, дескать, ему Иерусалимским Королем. Что будто бы краска эта имеет ни на что не похожий цвет и даже светится ночью подобно кошачьему глазу. Кто-то из знатных ему не поверил. Завязался спор, изрядно сдобренный кипрским вином, и Бог его знает – могло бы дойти до поединка даже, когда б не один из самых неприметных рыцарей, бывших тут же. Улучив мгновение, когда оба спорщика замолчали, дабы вдохнуть новую порцию воздуха, он встрял в их разговор, предложив решить дело простым опытом. Дескать, уже стемнело и если вынести немного той краски на палубу корабля, то всякий сможет без труда убедиться в том, чья сторона права.
Решили так и сделать и даже удивились, что подобное не пришло никому в голову раньше. Слуги выкатили бочку с краской, раскупорили ее не без труда и зачерпнули содержимое. Оставалась мелочь – найти то, что должно быть покрашено. Преисполненный веселья граф обвел взором все вокруг и вдруг увидел кота – моего дальнего предка – жившего на корабле и оберегавшего съестные припасы от трюмных крыс. Увидел, значит, его граф и расхохотался: «А вот мы что сделаем, – закричал, – давайте-ка покрасим этому коту… хвост!» Вот уж действительно – хоть и благородной крови человек, а умней ничего не придумал. Хотел было предок мой с верхней палубы прочь сигануть – да не успел, по всему. Схватили, зажали так, что не шевельнешься, да вымазали весь хвост краской этой. Исцарапать даже никого не удалось…
И после видят: хвост, в самом деле, светится в темноте, словно бы огни Святого Эльма, – аж им страшно стало слегка. Притихли все, смеху – как не бывало, и только граф наш сквозь зубы пробурчал что-то и уже после громко приказал сниматься с якоря – плыть в Марсель.
Ну, приказать-то он приказал, дело недолгое – приказать-то приказал, а исполнять-то как? Матросы-то все на берег сошли уже – к семьям своим вернулись. Пришлось графским слугам самим на весла садиться да паруса крепить… Даром что вином перед тем взбодрились…
В общем, зря они, конечно, тогда пожадничали: не стоит никогда чужим ремеслом промышлять. Случилось с ними то, что и должно было случиться, – наказал их Господь за самонадеянность да за хвастовство. И за то, что кота обидели, – уж это наверняка.
Едва снялись они с якоря да ветер в паруса поймали, – понесло корабль их на скалы. Понесло, а они и не поняли этого даже – благо, ночь стояла малозвездная да безлунная.
Короче, разбился корабль о скалы со всем своим грузом – и с кипрским вином, и с пряностями, и с шелком, и с драгоценностями золотыми да серебряными, и с удивительной краской Иерусалимского Короля тоже – одна только бочка потом вынырнула, наутро ее рыбаки из воды достали.
Впрочем, люди спаслись, выплыли. И предок мой – кот корабельный – тоже спасся. Он, кстати, впереди всех плыл, хвостом своим светящимся путь к берегу указывая. Граф его потом с собой на родину взял – из благодарности, не иначе!»
Закончив свой рассказ, Тимофей поднялся на все лапы и затем в три прыжка занял излюбленное свое место – на подоконнике:
«Вот и сегодня ночь безлунная, малозвездная да ветреная – и слава Богу, что мы не в море сейчас! Давай-ка спать лучше…»
Глава третья, в которой все идет своим чередом, однако в городе появляется тот, кому лучше бы не появляться вовсе
13
Дни шли за днями, свиваясь в недели обычным своим порядком, – и лишь воскресный перезвон церковных колоколов возвещал всем об окончании одной и начале следующей. Недели, как им и положено, покорно складывались в месяцы – ноябрь, декабрь, январь, – по погоде наделяя горожан новыми житейскими заботами и делая ненужными заботы старые…
Однажды ночью Гретхен проснулась вдруг, и, раскрыв глаза, заметила с удивлением, что вся ее каморка наполнена каким-то странным, чуть голубоватым светом, падавшим ровным снопом из не закрытого ставней окошка. Казалось, вокруг стало светло совсем – Мастер Альбрехт, наверное, смог бы читать здесь свою книгу. Гретхен без труда различала каждый предмет, находящийся в комнате: вот её старое платье, висящее на вбитом в стену гвозде, деревянные башмачки, кот Тимофей, по обыкновению устроившийся на ночь у нее в ногах. Видно было, как ходят взад-вперед, в такт дыханию, белые его бока…
Стараясь не разбудить кота, девочка соскользнула осторожно на пол, накинула на плечи кусок овчины и, медленно открыв оконные створки, высунулась наружу. В лицо ей ударило легким ночным морозцем, тут же заставившим изнеженные сном глаза прослезиться. Гретхен вытерла глаза рукой, после чего застыла в радостном изумлении, как в то первое утро своей жизни у Мастера Альбрехта: настолько неожиданным оказался вид из ее окна!
Давешнее бескрайнее море курчавых черепичных крыш теперь бесследно исчезло, словно бы и не было его никогда. Вместо него повсюду лежал снег – ровный и мягкий снежный пух, еще не слежавшийся и не подтаявший. Гретхен даже начало казаться, что под снегом – земля, а сама она глядит на все не из мансардного оконца вовсе, а из своего деревенского дома, где топится печь, где в углу дрыхнет, свернувшись калачиком, бездельник Тимофей, и отец вот-вот не спеша подойдет к ней и положит молча свою добрую ладонь ей на голову.
Бездельник Тимофей, однако, проснулся тоже – с глухим стуком (выдававшим хорошо раскормленную к зиме кошачью душу) соскочил он с сундука, после чего пересек каморку привычным маршрутом и торопливо занял свой облюбованный подоконник.
«Не спится чего-то, да? – Голос кота звучал в ночной тишине непривычно низко и сухо, – В полнолуние всегда не спится…»
Тут только Гретхен поняла, откуда именно идет этот разбудивший ее голубоватый свет. Над уходящими во все стороны снежными гребнями и горками неправдоподобно низко стояла огромная круглая Луна. Ее лимонно-голубые лучи, падая на поверхность снега, становились еще голубей и, рассеиваясь во все стороны, заполняли собой, как показалось девочке, весь мир.
«Красивая Луна, – поделилась с котом Гретхен, – Но почему-то плакать хочется от этой ее красоты…»
Тимофей нехотя поднял голову, какое-то время молчал, наблюдая небесное светило, затем посмотрел в лицо девочке и с весомостью произнес нараспев:
«Поду-умаешь, красавица нашлась!.. Луна как луна – монета из поддельного серебра, которую раз в месяц кто-то подвешивает на небо за ненадобностью… Только глупые жадные собаки принимают ее за настоящую – да и то не всегда. Кстати, у этой, на которую ты сейчас засмотрелась, вполне мышиное лицо, приглядись… Чего во всем этом красивого – хоть убей, не возьму в толк!»
Гретхен еле слышно рассмеялась:
«Какой же ты серьезный всегда, Тимофей! Знала б я раньше, что ты такой, – непременно упросила бы отца доверить тебе управление мельницей: разговоры с крестьянами, подсчет зерна и муки… у тебя вполне получилось бы, правда!..»
«Благодарствую, благодарствую… Вот уж оценка моих талантов – беспристрастная и великодушная!.. – кот сделал вид, что слегка обиделся, – Будто вашей мельницей и впрямь управлял не я, а кто-то другой…»
«Ты!? – Девочка развеселилась еще больше, – Ты управлял нашей мельницей? – от удивления она забыла про Луну и про вызванные ей грустные воспоминания, – Ты хочешь сказать, что именно ты, а не…»
«Ну, да… а что здесь такого?.. – кот не дал ей закончить фразу, – Знай же, что один мой запах, отпугивающий мышей, сберегает больше зерна, чем замена трех нерадивых работников самыми что ни на есть старательными!»
Провозгласив это, Тимофей соскочил вниз и уселся посреди каморки, распустив хвост по полу. Выглядел он в этот момент очень торжественно: ни дать ни взять – лев с графского герба!
«И вообще: хотел бы я узнать, как ты себя поведешь, столкнувшись лицом к лицу хотя бы с десятой частью мышей, живущих на мельнице, – всех этих серых воришек без стыда и совести. Сотнями и тысячами прячущихся во всех углах, во всех щелях и за каждой прислоненной к стене вещью! А ведь есть на свете еще и крысы!»
14
Помогать Мастеру Альбрехту в его изысканиях Гретхен начала еще с осени, однако делала это все же не слишком часто: иногда старик сам звал ее в свой лабораториум и просил выполнить какую-нибудь простую работу, иногда – хотя и не часто – она заходила туда по собственной воле. В общем, наблюдать за занятиями Мастера Альбрехта было, конечно же, интересно, однако от домашних забот ее тоже никто не освобождал. К тому же, долгое нахождение в лабораториуме само по себе требовало изрядной выносливости и в полной мере, наверное, было под силу лишь таким увлеченным своей работой людям, как Мастер Альбрехт.
Действительно, в лабораториуме почти всегда стояли сильные – чаще всего неприятные, а иногда даже исключительно неприятные – запахи. Нередко в ходе опытов воздух в помещении становился едва ли не раскаленным, а однажды, когда Мастер Альбрехт в присутствии Гретхен переливал из странного сооружения, называемого пеликан, в разогретый докрасна тигель какую-то желто-коричневую жидкость, произошло и вовсе что-то ужасное: девочка увидела лишь короткую огненную вспышку, на смену которой явился ворох разноцветных искр, летевших во все стороны. Все это сопровождалось оглушительнейшим звуком, из-за которого потом, когда все кончилось, еще долго звенело в ушах. Слава Богу, никто всерьез не пострадал – лишь осколки тигля оцарапали Мастеру Альбрехту руку, заставив его на три дня прекратить занятия и добавив потом к имеющимся еще один небольшой шрам.
Получившего против воли дополнительный отдых старика это приключение, однако, совсем не расстроило. Напротив, он стал еще более весел и энергичен, чем прежде, и все время бормотал что-то про «истинную изменчивость соотношения Меркурия и Серы, подверженную в фазе Весов прежде фазы Скорпиона».
Впрочем, Гретхен хорошо запомнила и некоторые другие, не столь пугающие и опасные, хотя по этой же причине, наверное, и не столь эффектные опыты Мастера Альбрехта. Так, однажды ей выпало наблюдать следующее, весьма любопытное действо: в стеклянный сосуд с довольно узким горлышком была налита вода на треть его объема. Затем туда же была добавлена весьма плотная прозрачная жидкость, которую старик держал в тщательно закупоренном глиняном кувшине. Вслед за этим Мастер Альбрехт бросил в тот же сосуд несколько гвоздиков, какими крепят подковы, поставил сосуд на стол и, усевшись рядом, принялся со вниманием наблюдать происходящее, не забыв пригласить и Гретхен к тому же занятию.
Сперва, как ей показалось, в сосуде не происходило ничего ровным счетом. Утонувшие гвоздики, скрючившись, лежали на дне, украшенные серебристыми капельками захваченных с поверхности воздушных пузырьков. Вскоре, однако, эти самые пузырьки как будто начали расти – сперва еле заметно, потом все более и более отчетливо. Наконец, один из них, самый крупный, оторвался и, неспешно кружась, поднялся на поверхность. Тут же его примеру последовал другой, за ним – третий. Не прошло и четверти часа, как этих подымающихся кверху пузырьков повалило так много, как бывает, если кто-то утопит, скажем, в болоте небольшой кувшин.
«Сие – поглощение ртутной сущности металла купоросным маслом, каковое, как известно, бывает жадным и нежадным. Здесь ты видишь масло нежадное, ибо прежде я насытил его водой. Поглощая сущность металла, такое масло дает в обмен легкий воздух, в то время, как жадное купоросное масло возвращает воздух тяжелый, богатый серой, а иногда и серу вовсе, – подтверждая в полной мере сказанное Раймондом Луллием, Арнольдом из Виллановы и прочими древними адептами… – старик говорил, почти не открывая рта, поминутно сбиваясь на бормотание и вынуждая девочку напрягать слух, – Попробуй-ка теперь и ты приложить сюда ладонь».
Он осторожно дотронулся до стеклянной стенки сосуда, Гретхен последовала его примеру, убедившись, что сосуд сам собою нагрелся так, словно бы стоял какое-то время назад на небольшом огне.
«Оставаясь внутри купоросного масла, сера все же делится с нами своим теплом… – Мастер Альбрехт поднялся со своего места, пересек комнату, взял там что-то с одной из полок, после чего вернулся, – Это рыбий пузырь, протравленный квасцами, а также другими субстанциями, придающими ему упругость и вместе с тем прочность. Сейчас я сделаю из него пробку».
Он смял пузырь в гармошку двумя пальцами, затем насадил его на стеклянное горлышко и тщательно примотал шелковой ниткой. Полюбовавшись на результаты своего труда, повернулся к Гретхен и вдруг впервые за последние часы улыбнулся:
«Теперь можешь идти по своим делам, девочка. Едва ли мне понадобится твоя помощь, да и ничего интересного в ближайший час не случится, Господь свидетель. Какое-то время пузырю потребуется, чтобы собрать отдаваемый маслом воздух. Я же попытаюсь поймать его в свои руки так, как охотник ловит куропатку или иную лесную дичь…»
Повинуясь, Гретхен отправилась готовить еду. Когда же час спустя она вновь заглянула в лабораториум, смятый в гармошку рыбий пузырь отчасти расправился. Еще какое-то время спустя – часа через три или четыре – он поднялся над горлышком сосуда наподобие большого гриба или странной шапки.
«Вот видишь: легкий воздух, отдаваемый купоросным маслом, весь без остатка теперь угодил в мою ловушку и вынужден полагаться на мою волю… Смотри же, как я поступлю с ним!»
Сказав это, Мастер Альбрехт осторожно снял пузырь с горлышка стеклянного сосуда, жидкость в котором, кстати сказать, к этому времени из бесцветной стала зеленовато-желтой, и еще более тщательно и осторожно завязал его снизу, многократно обмотав ниткой.
«Смотри же!» – он вдруг выпустил пузырь из рук, и следившая внимательно за действиями старика Гретхен поневоле ахнула: предоставленная самой себе эта странная воздушная колбаса вместо того, чтобы осесть на пол комнаты, вдруг взвилась к потолку и, похоже, к нему прилипла, оставив в руке Мастера Альбрехта лишь конец шелковой нити.
«Он хочет уйти, но я не дам ему сделать это!» – старик потянул за нить пальцами, и колбаса послушно опустилась в его руки. Ослабил нить – и она опять взвилась к потолку.
«Этот воздух подобен лошади: кто сумеет объездить ее, сможет пользоваться ею для своих нужд».
Он поискал взглядом вокруг себя, затем схватил первое, за что зацепился глазами, – легкую деревянную спицу длиной в четверть локтя – и, привязав ее к волшебной колбасе, легким щелчком отправил на противоположный конец комнаты.
«Так можно перемещать и весьма тяжелые вещи, причем в отсутствие проезжих дорог – важно только не упустить отданный купоросным маслом воздух, – в противном случае он взлетит до небес, унеся груз с собою. Впрочем, также важно, чтобы этого воздуха было собрано достаточно, дабы поднять груз нужной тяжести, – ведь нелепо же запрягать жеребенка в карету знатного сеньора, предназначенную для шестерки лошадей, поставленных цугом!»
Сказав это, старик вдруг вынул иголку и, притянув к себе спеленатый рыбьим пузырем волшебный воздух, быстрым уколом предоставил ему свободу. Гретхен слышала, как с легким шипением покинул он свою темницу, после чего пузырь, обессиленный и сморщившийся, плавно осел на пол.
«Этим способом заводят в конюшню воздушную лошадь, – голос Мастера Альбрехта преисполнился насмешливой назидательности, – Впрочем, необходимость спешить в достижении главной цели вынуждает меня оставить до лучших времен эту во всех отношениях интересную и плодотворную деятельность. Я мог бы подарить жителям города переправы без моста и сообщение без курьеров – но я готов оставить эту честь другим, сосредоточившись на главном, ибо здесь заменить меня не в силах никто, – по меньшей мере, с того давнего дня, когда брат Педро Сарагосский покинул нас ради лучшего из миров…»
15
В другой раз, войдя в лабораториум, Гретхен тут же отпрянула в замешательстве: везде стоял мерзкий и сильный запах, какой бывает только в отхожем месте, да и то – в отхожем месте, что называется, не из опрятных! Смущаясь задать вопрос, девочка уж было хотела под каким-нибудь предлогом улизнуть прочь, однако Мастер Альбрехт, словно бы почувствовав это, жестом руки приказал ей подойти ближе:
«Ну, не стой же на пороге, дитя деревенского невежества… что ты там задумалась, а?.. – Он не удержался от смеха, – Да, да, ты не ошиблась, конечно же – этот запах источает именно та субстанция, о которой ты, должно быть, думаешь сейчас и которая, собственно, обязана его источать… Мы называем ее уриной, и ее производит человек так же, как виноград производит вино. И так же, как в вине мы можем почувствовать качество винограда – его добрые и скверные стороны, – человеческая урина содержит доброе и скверное от человека, ибо человек по природе своей имеет в себе доброе и скверное. Моя же цель, конечно же, извлечь доброе – и, право, я в этом уже до некоторой степени преуспел!..»
Сказав это, он подвел Гретхен к своему столу, на котором стоял каплеобразный стеклянный сосуд с длинным, сужающимся к концу носиком.
«Смотри же – здесь, за этим стеклом, то, что я извлек из урины, чередуя фазы Козерога, Рака, Скорпиона и, в конечном счете, Весов».
Он прислонил ладонь к боковой стенке сосуда, и девочка, успевшая перед тем лишь заметить на его дне небольшое количество темной, похожей на масло жидкости, увидела теперь неяркие, бело-голубые светящиеся точки, словно бы плавающие на ее поверхности.
«Видишь этот свет? Сие – несомненный признак философского эликсира, его присутствия в человеческой урине. Что ж – брат Педро указывал и на это в своей книге. Однако он же и предостерегал от увлечения этой дорогой, ибо, идя по ней, достигнешь немногого: не хватит и урины, взятой от всех жителей этого города за неделю, чтобы добыть весомое количество того, что нам нужно».
Подняв светящийся сосуд и полюбовавшись его содержимым, Мастер Альбрехт отставил его в сторону:
«Что ж: оно и понятно! Урина покидает человека насовсем, и потому не может содержать весомую часть его доброго начала. Что-то ведь должно и остаться, не правда ли?» – и сказав это, он хрипло, по-старчески засмеялся.
16
Или вот еще один опыт Мастера Альбрехта – девочку поначалу даже напугавший немного. А было так: в один из дней подручные мясника, сгибаясь под тяжестью ноши, приволокли в дом три больших бурдюка и, получив от хозяина условленные, как видно, заранее деньги, удалились восвояси, не произнеся ни слова. Бурдюки занесли прямо в лабораториум, выпачкав своими грязными башмаками полы и лестницу. Убрав за бесцеремонными пришельцами, Гретхен поднялась затем к хозяину – и, увидав его, едва не закричала от ужаса: одежда, руки, даже лицо Мастера Альбрехта – все было выпачкано в самой настоящей крови!
«Ну, что же ты испугалась, бедная детка? Это всего лишь кровь – кровь разделанных мясниками туш, предназначенная, как водится, для изготовления кровяной колбасы, однако уступленная мне по сходной цене… – старик поспешил ее успокоить, – Теперь я буду работать с нею, как работал прежде с иными субстанциями: кипрским купоросом, армянской солью, уриной или белой ртутью. Тебе, право, не о чем беспокоиться – в этом нет ничего такого, ровным счетом, что способно было бы снискать осуждения…»
В следующие несколько дней Мастер Альбрехт практически не покидал своего лабораториума, – наспех и молча проглатывая приготовленную Гретхен пищу, он всякий раз спешил возвратиться к прерванным занятиям. Спал же он, как девочке показалось, за сутки не более трех-четырех часов.
Наконец, по прошествии двух недель с момента появления в доме тех кровавых бурдюков Мастер Альбрехт вновь позвал Гретхен в лабораториум. Девочка, само собой, не замедлила явиться, однако, подымаясь по лестнице, все время ощущала определенную робость, некоторый отчетливый трепет, виной которому, по всему, были не слишком приятные воспоминания о предыдущем посещении данного места. Однако на этот раз обошлось, – ступив на порог лабораториума, девочка не заметила внутри ничего пугающего: ужасные бурдюки, опустевшие и смятые, валялись в углу, словно выброшенная за ветхостью одежда. Само собой, не было заметно нигде и следов крови – лишь в воздухе, среди сонмища других запахов, улавливался едва слышимый томительный и сладкий аромат, сродни тому, какой бывает, если готовят на сковороде печенку.
Мастер Альбрехт стоял неподвижно, обеими руками опершись о край своего рабочего стола. Выглядел он при этом изрядно усталым – лицо его осунулось, пропорции тела словно бы удлинились, делая его похожим на мраморную статую святого, одну из тех, что Гретхен видела у входа в кафедральный собор. Казалось, убери он руки, – и тут же рухнет грудью на стол!
Увидав вошедшую девочку, Мастер Альбрехт повернул к ней голову, затем с видимой силой оттолкнулся от стола и, шагнув к ней навстречу, встал, широко расставив ноги и убрав руки за спину:
«Я велел прийти тебе сюда, дитя простоты, не для того вовсе, чтоб задать какую-либо новую работу, нет… – сквозь маску усталости он попытался улыбнуться, – Сейчас мне не нужна твоя помощь, и я, конечно же, вполне бы мог не беспокоить тебя, предоставив твоим всегдашним занятиям, но…»
Старик вдруг замолчал, вынул из-за спины руки и сложил их перед собой, переплетя замком пальцы:
«Но все-таки я решил позвать тебя, дабы… дабы я смог… вернее, ты смогла… бы убедиться… и поздравить меня с новым сделанным шагом… каковой неопровержимо указывает на то, что я… что я теперь… на волосок всего лишь отдален от цели…»
Конец этой фразы Гретхен разобрала с трудом – казалось, Мастер Альбрехт уже напрочь забыл о том, что его кто-то слушает: глядя на собственные руки, он тихо бормотал себе под нос отрывочные слова, достигавшие теперь ушей девочки словно бы частицами каких-то загадочных молитв или заклинаний:
«…непрестанно подчеркивая… избыточность свойств квасцов… имел в виду, конечно же, не те квасцы, что полезны дубильщикам кож… поскольку ложный след, хоть и весьма удобен для запутывания жалких суфлеров… однако же не в силах сбить с дороги настоящего адепта, знакомого с истинными свойствами этих субстанций… что ж: подобное прочитывается и между строк, достойное повторения в великой фазе Овна… к тому же, заменив богемскую соль на поташ…»
Старик вдруг остановился, вновь взглянул на Гретхен, затем, поманив ее взмахом ладони, шагнул вглубь лабораториума.
«Гляди же сюда!..» – Он снял с полок два плоскодонных стеклянных сосуда, один пустой, другой с прозрачной желтоватой жидкостью, перенес их на стол, после чего положил рядом с ними квадратную медную пластину, на которую горкой был насыпан какой-то порошок.
«Здесь то самое купоросное масло, – Мастер Альбрехт указал на сосуд с жидкостью, – что на твоих глазах, отдавая попутно легкий воздух, поглотило, как ты помнишь, железные гвозди. Я лишь умиротворил его поташом, и только».
Гретхен принялась послушно вглядываться, однако ничего любопытного ни в самом сосуде, ни в наполнявшей его жидкости не обнаружила.
«А здесь, – старик бережно взял в руки медную пластину, – по сути – весь результат моей двухнедельной работы!»
Он вернул пластину на стол.
«Воистину, чудесная субстанция, полученная мною из сгущенной животной крови, тщательно высушенной, после чего прогретой до третьей степени огня совместно с долей поташа и мелкими железными стружками. Взяв то, что получилось после этого, я был вынужден пройти с данной субстанцией путь Козерога, растворяя горячей водой то, что способно в ней раствориться. Сгущая потом вторично раствор, я и получил вот это… смотри!»
Мастер Альбрехт взял пустой сосуд, зачерпнул им воды и, убедившись в ее чистоте, добавил щепотку порошка с медной пластины. Гретхен увидела, как частички порошка медленно оседают на дно, попутно растворяясь и окрашивая воду вокруг себя в желто-лимонный цвет. Вскоре вся вода во втором сосуде стала такой – желто-лимонной. Мастер Альбрехт довольно кивнул, после чего взял этот сосуд в руку и осторожно отлил из него чуть-чуть жидкости в другой. Тотчас же в этом втором сосуде жидкость окрасилась в густую лазурь – Мастер Альбрехт поднял его и посмотрел через его толщу на свет.
«Вот он – естественный синий… омраченная лишь малой долей примесей божественная сущность синего… я вынесу его на солнечный свет, и ты увидишь, сколь прекрасен он и многообещающ!..»
Старик, казалось, вновь забыл про свою слушательницу, однако теперь он произносил слова громким и энергичным голосом, словно бы вся прежняя двухнедельная усталость исчезла вдруг без следа:
«Что ж – этот результат сам по себе, конечно же, не есть еще ответ на вопрос вопросов… пусть так… пусть так, и всякий, умеющий видеть и понимать, согласится со мной в этом… да… но согласится также и в том, что отделяет теперь нас от цели лишь сущая ерунда, пренебрежимая малость дней – ты слышишь? – сущая безделица, капля времени в сравнении с океаном, оставшимся за моею спиной. Путь ясен, дорога освещена – и сбиться с нее невозможно! И я пройду ее до конца, если только будет на то воля Господа, – пройду, и не далее, как через месяц или, в худшем случае, два, без сомненья, найду то, что искал!»
Лицо Мастера Альбрехта словно бы светилось теперь изнутри – Гретхен слушала его завороженно и радостно: ей бы и в голову не пришло хотя бы на волос усомниться в произнесенном с подобной убежденностью…
17
В тот же вечер, закончив домашние дела и оказавшись вновь в своей мансардной каморке, Гретхен рассказала о виденном Тимофею, надеясь, что кот, в силу свойственного ему житейского благоразумия, поможет расставить все по своим местам.
Он и в самом деле выслушал ее довольно внимательно, после чего, соскочив на пол и презрительно усевшись спиной к девочке, изрек коротко и едва ли не равнодушно:
«Скучная вещь!»
