скачать книгу бесплатно
«Что бы все это значило, а, кот?» – произнесла она тихо, не больно надеясь, однако, получить ответ.
«Трудно сказать… – Тимофей медленно поднял на нее зеленые звездочки умных своих глаз, – Должно быть, хозяину, наконец, надоело зловоние и он решил подышать свежим воздухом… а заодно произвести впечатление на дам – именно поэтому он и вырядился так ярко…»
Гретхен усмехнулась:
«Уж больно он немолод для прогулок с дамами… у нас в деревне про подобного сказали бы, что его, мол, бес подмывает с собственными внуками тягаться… но наш хозяин не таков, мне кажется…»
«Не знаю, не знаю, – кот покачал головой, – по мне, так подобное происходит сплошь и рядом: вот, скажем, Глазун – кот знакомого тебе деревенского старосты – уж и внуков имел, и правнуков, и праправнуков даже, а все туда ж: целыми днями с кошками окрестными крутит. А то – на крышу влезет и ну песни петь: поет и поет, пока кто-нибудь чем тяжелым не запустит… Уж и мышей разучился ловить при такой-то жизни…»
Кот замолчал, погрузившись, как видно, в ворох приятных воспоминаний. Гретхен тоже вспомнила родную деревню – и жемчужные ниточки слез, помимо воли, потянулись по ее щекам…
10
Вернулся Мастер Альбрехт и в самом деле к обеду – точнее говоря, обед, который Гретхен подала по его возвращении, был лишь немногим позднее обычного. Старик был по-прежнему в великолепном настроении, он сам не поленился спуститься в погреб за вином и выпил за столом не меньше трети кувшина. Глаза его вдруг наполнились каким-то едва ли не молодым блеском – он лукаво покосился на сидящую справа от него Гретхен, затем приложил указательный палец к своим губам, помолчал несколько мгновений, после чего, не отнимая пальца, прошептал:
«Т-сс!»
Гретхен улыбнулась и тоже приложила палец к губам – все это напоминало ей какую-то игру:
«Т-сс!»
«Т-сс! Если мы будем благоразумны… благоразумны и упорны, да… если мы станем работать дальше, не падая духом от временных неудач… если каждая неудачная попытка станет для нас радостью – ибо приблизит еще на один шаг к великой цели…»
Гретхен слушала внимательно:
«Да, Мастер Альбрехт!..»
«…то не пройдет и года… – он вдруг замолчал и вопросительно взглянул на девочку, – ты слышишь: не пройдет и года, как я смогу выполнить поручение графа – и дать ему то, что он издавна жаждет получить… Ты слушаешь меня, девочка?»
Гретхен кивнула утвердительно.
«Нынче я предъявил графу сделанное в последние месяцы… и граф согласился со мной в том, что окончательный результат не за горами уже… он был весел и милостив и благоволил выдать серебро для продолжения моих опытов…»
Мастер Альбрехт налил в свой стакан еще вина:
«…ведь, как известно каждому, хорошее дело настоятельно требует серебра… серебро – это, воистину, масло дел человеческих: внесенное правильно и в должном количестве, оно уничтожает трение… внесенное же сверх меры – уничтожает движение… Но, похоже, ты едва меня понимаешь, не правда ли?»
Старик отхлебнул из стакана.
«Ах, да, ведь… – он кашлянул, слегка поперхнувшись, – я, кажется, забыл совсем, что до сих пор никоим образом не посвящал тебя в мои занятия… – не глядя на Гретхен, он покачал головой, – и потому тебе, конечно же, непросто… непросто уловить сейчас смысл моих слов…» – старик качнул головой вновь.
«Что ж! – он вдруг обернулся к Гретхен, – Тем лучше!»
Он осушил стакан до самого дна, налил его по новой, опять отпил, наверное, до половины, затем с шумом поставил на стол.
«Что ж – значит, настало время рассказать тебе все… – старик подался вперед, и, подперев с двух сторон голову, едва ли не лег грудью на стол, – И, видит Бог, я прямо сейчас сделаю это!»
Он допил вино, затем, полуприкрыв глаза, замер, блаженно прислушиваясь к внутреннему действию напитка. Все это время Гретхен смотрела на него, не отрываясь, боясь своим нескромным дыханием спугнуть его мысли и пропустить что-либо важное.
Однако Мастер Альбрехт сидел и сидел за столом, полуприкрыв глаза и чуть-чуть раскачиваясь. Он словно бы забыл о ее присутствии. Раз только губы его шевельнулись медленно, исторгнув, однако, лишь одинокое тихое «Сейчас…» Несмотря на это, девочка все продолжала ждать – и ждала так с четверть часа, не менее, прежде чем ожидание ее вознаградилось хоть в какой-то степени: голова старика вновь вздрогнула едва заметно, слипшиеся губы слегка причмокнули, и из-за них вдруг послышался легкий глуховатый свист. Мастер Альбрехт спал.
Наступившее затем утро как будто не предвещало ничего особенного. Проснувшийся в свой обычный час Мастер Альбрехт в обычный же час вышел к завтраку, во все время трапезы ничем не обнаружив последствий давешнего винного излишества. Словно бы ничего не случилось накануне, – встав из-за стола и переодевшись, он скрылся было за дверью своей таинственной комнаты. Гретхен уже принялась за что-то из вороха неотложных домашних дел, когда та же таинственная дверь распахнулась вновь и появившийся на пороге Мастер Альбрехт громким голосом позвал ее к себе наверх. Тут же все бросив, девочка побежала к нему – с ходу взлетела на два пролета лестницы и остановилась на площадке у входа: заветная дверь по-прежнему была открыта, однако старик, как видно, не дожидаясь Гретхен, вернулся в недра своего загадочного убежища. Мгновение еще девочка стояла в нерешительности, но тут голос Мастера Альбрехта окликнул ее повторно:
«Ну, где же ты? Входи, входи, не задерживайся там, у дверей!»
Гретхен шагнула вовнутрь.
«Проходи сюда осторожно, ничего не трогай только и ничего не толкни случайно, Бога ради! А то хлопот потом не оберешься… Ты слышишь меня?»
«Да, Мастер Альбрехт!»
…Комната, по первому впечатлению Гретхен, оказалась не такой уж и темной. Что же касается зловония, некогда столь поразившего Тимофея, то и оно, в общем-то, на поверку вышло не столь уж непереносимым. Странных запахов, конечно, было много, однако ни один из них не перебивал остальные и не отнимал у дыхания воздух. Видимо, Тимофей, как это ему свойственно, преувеличивал. Или, может быть, виной всему было удачное стечение обстоятельств: все-таки в этот день хозяин не успел еще приступить к своим непонятным занятиям, притом что вчера комната также отдыхала, понемногу проветриваясь себе через квадратное окошко, прорубленное почти под самым потолком…
Войдя вовнутрь, Гретхен сперва увидела странное сооружение, сложенное из кирпича прямо посреди комнаты. Она догадалась, что это печь – та самая печь, ради которой в погребе запасали растительное масло. Кроме печи в комнате имелся длинный узкий стол из обмазанных глиной досок. В углу возле дальней от двери стены стоял небольшой сундук с двумя массивными замками из латуни – потом уже Гретхен обратила внимание на украшавшую этот сундук довольно тонкую и дорогую отделку деревянной резьбой, столь не вязавшуюся с аскетичной простотой прочих вещей в доме Мастера Альбрехта.
Вдоль стен комнаты – едва ли не от пола и до самого потолка – были прибиты узкие полки из толстых почерневших досок. На этих полках во множестве располагались предметы, названия которым и, тем более, назначения Гретхен не знала. Это были какие-то металлические сосуды, отдаленно напоминавшие кастрюли и небольшие сковороды, а также сосуды из обожженной глины: кувшины и горшки каких-то странных, неудобных для домашнего обихода форм. Были кроме них и сосуды стеклянные – мутные шары с плоскими донышками, застывшие стеклянные капли, прозрачная змейка, на конце которой имелось шарообразное расширение с отдельным горлышком. Там же, на полках, стояли весы, какие Гретхен видела в лавке городского менялы, а по соседству располагались щипцы, молотки и другие железные инструменты, сродни тем, что Гретхен доводилось видеть прежде у деревенского кузнеца.
Впрочем, рассмотреть все это в подробностях Гретхен смогла не сразу – она лишь окинула внимательным взглядом комнату со всем ее содержимым, после чего, повинуясь жесту Мастера Альбрехта, подняла с пола лежавшую почему-то на боку маленькую скамеечку и, воспользовавшись ей, присела.
«Здесь – самая важная часть моего дома, – начал Мастер Альбрехт свой рассказ, – без нее весь дом, воистину, теряет какой бы то ни было смысл».
Он слегка усмехнулся так, как усмехаются, когда говорят то, в чем давно и крепко уверены:
«Весь мой каменный дом не стоит и сотой доли того, что заключено в этой комнате, называемой лабораториум. Не стоит и тысячной доли этого!»
Сказав это, старик достал из кармана ключ, после чего довольно ловко и быстро открыл замки сундука. Затем осторожно откинул крышку и, опустив обе руки в его внутренности, извлек оттуда большой и, по всему, довольно тяжелый мешок. Мешок был завязан, однако по звукам, которые он издал, опустившись на пол, девочка догадалась, что в нем деньги.
«Здесь серебро. Пожалованное графом на мои изыскания. Довольно много серебра, что ж – но даже и без этих денег комната по-прежнему тысячекратно дороже всего моего дома».
Вернув деньги в сундук, старик вновь склонился над ним и через мгновение достал оттуда на свет божий большую книгу.
«Вот она!..» – все еще сидя возле сундука, он осторожно смахнул пыль с обложки, затем поднялся и, держа книгу так, как держат матери только что родившихся младенцев, шагнул к столу. Положил на него свою драгоценную ношу, медленно раскрыл наугад и, забыв, казалось, напрочь о присутствии Гретхен, принялся читать, беззвучно шевеля губами. Девочка, однако, не решалась его потревожить – она, как и прежде, сидела на своей скамеечке, внимательно следя за происходящим.
Вдруг Мастер Альбрехт оторвал взгляд от книги, поднял голову и взглянул на Гретхен взглядом едва ли не радостным:
«Вот она – истинная драгоценность моего дома! Бесценное сокровище, способное обогатить несказанно и столь же способное разорить вчистую! След величайшего ума и корень непоправимого безумия! Источник сладчайшего наслаждения и в то же время мучений, подобных адским…»
Он осторожно закрыл книгу и, положив поверх обложки ладонь правой руки, вновь усмехнулся уже знакомой Гретхен усмешкой мудреца:
«Здесь, под обитым кожей деревом, трактат брата Педро из Сарагосы – францисканского монаха, умершего сто лет назад почтенным старцем. Всю свою долгую жизнь в далекой стране короля Арагона и Наварры он положил на этот труд, – исследуя свойства различных субстанций, сравнивая написанное Великими Адептами Прошлого и взыскуя помощи Божией, он по крупицам обретал истину, и, обретая, доверял эту истину листам пергамента… И вот, хвала Господу, чья милость к нам не имеет меры, – его пергамент теперь здесь, передо мной!»
Мастер Альбрехт замолчал, переводя дух. Лицо его, казалось, излучало неяркий свет.
«Я не стану рассказывать тебе, какими путями и сколь долго шла ко мне эта книга. Сколько чужих недостойных и грубых рук касалось уязвимых страниц прежде, чем они обрели покой и защиту в моем доме – в доме одного из тех, кому они в действительности предназначались… Это длинная и неинтересная история – тебе ее знать, право, ни к чему. Гораздо важнее то, что я сказал тебе сейчас: эта книга бесценна, ибо содержит ответ на вопрос вопросов… Она глубока, как колодец, и в то же время высока, как гора. Она – лекарство, залечивающее раны, и она же – оружие, разрушающее замки врага. Оружие победоносное и неотразимое. И теперь, вооружившись сим оружием, я несомненно совершу то, для чего предназначен Господом, – выполню заказ нашего графа, а через это верну людям истину, утерянную древними…»
Старик взглянул на девочку, как ей показалось, вопросительно. «Он наверное ждет, чтобы я что-то ответила», – подумала Гретхен и вслух произнесла первое, что пришло ей в голову:
«…я поняла… мне кажется, я поняла все сказанное вами, Мастер Альбрехт… кроме одной вещи, пожалуй… мне непонятно, что же именно должно быть сделано для нашего графа? Ни прежде, ни сейчас вы мне не раскрывали этого… если только я внимательно слушала вас, Мастер Альбрехт…»
Старик рассмеялся сухим коротким смехом.
«Нет, нет, – глаза его заговорщически сверкнули, – все-то ты слушала внимательно, чистое дитя, это так. Ты вообще – внимательная девочка, именно по этой причине я и решил тебе открыться, дабы сделать тебя не только прислужницей в доме моем, но и старательной помощницей в моих трудах… Я действительно не говорил тебе об этом никогда, ибо считал подобное преждевременным. Однако сегодня подходящий момент настал – и я намерен рассказать тебе… посвятить тебя в сущность моих занятий – в той мере, в которой возможно подобное, учитывая твое деревенское невежество…»
Он сделал паузу, сжав губы на миг и задумавшись:
«Так слушай же… Но нет, не станем спешить и сейчас. А ну-ка, прежде ответь мне вот на какой вопрос: видела ли ты герб нашего графа?»
Гретхен утвердительно закивала:
«Да, да, конечно же, видела, и видела неоднократно – всякий раз, когда граф со свитой приезжал в город или когда направлял своего посланца городскому совету… Я видела щит, вышитый на украшавших лошадей попонах… такой же точно щит был на флагах и еще – на плащах некоторых графских прислужников, сопровождавших его повозку… на этом щите, разделенном на три части, нарисо…»
«Довольно, довольно, девочка… – старик, опять усмехнувшись, остановил ее взмахом руки, – Я готов повторить и повторить вновь: у тебя весьма цепкий глаз… Однако нам сейчас нет никакой необходимости тратить время на описание графского герба – он весьма сложен и в целом не имеет прямого отношения к цели нашего разговора. Скажи-ка вместо этого вот что: какого цвета на этом щите нижнее поле? То, что отделяется золотой полосой от двух верхних – черного с золотым львом и красного с лилиями?»
Гретхен задумалась, припоминая:
«Мне кажется… – она наморщила лоб, – Да, мне кажется, это синий… синий цвет, да, густо-синий…»
Сказав это, она, однако, в тот же самый миг засомневалась:
«…хотя, нет, не вполне – по-моему, это все же фиолетовый цвет… определенно – фиолетовый!..»
В подтверждение своих слов она даже кивнула, но полной уверенности все равно не достигла:
«…или все-таки синий… не знаю… Всякий раз, – принялась она оправдываться, – Всякий раз, когда я видела его, солнце светило так искоса… так ненадежно… что было трудно…»
«Довольно, довольно, – Мастер Альбрехт вновь прервал ее со смехом, – Довольно, девочка, не утруждай себя вспоминать то, что вспомнить невозможно вовсе: едва ли хоть кто-нибудь в этом городе, равно как и за его стенами, сможет ответить на мой вопрос».
Он остановился, задумавшись. Лицо его в момент стало серьезным:
«Твои затруднения естественны, и дело тут, конечно же, не в солнечном свете. Так же, как и не в свете факелов, освещающих Зал Собраний городской ратуши, в котором послания графа зачитываются отцам города. Любой из почтеннейших отцов города – членов городского совета – ответил бы на мой вопрос твоими словами: «синий», «нет, фиолетовый», «нет, все-таки синий». Дело не в освещении, а дело в самом цвете.
Он и синий, и голубой, и фиолетовый разом – или, иначе, выпачканный фиолетовым синий – что равносильно выпачканному синим фиолетовому. Это грязный, ржавый цвет, лишенный природного благородства, – и не место ему на гербе столь знатного господина, как наш граф».
«Почему же тогда граф не заменит этот цвет, коли он постыден и неправилен?»
«Подожди, девочка! Терпение – величайшее из достоинств. Обрети терпение – и ты обретешь власть. Власть над собою, власть над людьми и власть над обстоятельствами. Кроха терпения – и я отвечу тебе. Отвечу на вопрос, заданный тобой, и еще на дюжину незаданных впридачу – но наберись же терпения. Итак…»
Он перевел дух, вытерев пот со лба:
«Итак, ты хочешь знать, деревенская девочка, почему граф не заменит на своем гербе ненадлежащее поле? Почему не прикажет окрасить его цветом, достойным славы своего рода? Что ж, ответ будет прост и сложен одновременно – граф не меняет цвета нижнего поля своего герба потому только, что не имеет цвета подходящего. Того особого, не синего и не фиолетового цвета, похожего, однако, как на синий, так и на фиолетовый, но при этом такового, что лишь имеющие бельма на глазах способны спутать его с синим. Притом, что лишь не отличающие дня от вечерних сумерек спутают его с фиолетовым.
Граф не имеет цвета этого, но всякий в его владениях и окрест – по крайней мере, всякий из тех, кто способен отличить одну букву от другой… так вот, всякий сведущий человек здесь знает, что истинный, беспримесный и чистый цвет в незапамятные времена действительно украшал герб благородных предков нашего графа. Знает так же верно, как то, что Солнце всякий день заходит на Западе!»
Сказав это, Мастер Альбрехт вновь остановился ненадолго. Снова вытер пот со лба, затем заглянул пристально в глаза Гретхен и, удовлетворившись, видимо, впечатлением, произведенным собственными словами, продолжил:
«Давно-предавно, когда ни тебя, ни меня, ни даже наших с тобой отцов и дедов на свете еще не было, предок нашего графа отличился в священном походе Креста на службе у Готфрида Бульонского – короля Святого Иерусалима. Он доблестно сражался с сарацинами, проявляя бесстрашие и благородство, помогая рыцарям Креста как мечом, так и советом. И вот, желая воздать почести герою, король пожаловал ему привилегию, о которой не слыхали люди прежде. После одной из битв он даровал ему право использовать в своем гербе особую краску неповторимо-чистого цвета, имеющую, вдобавок, свойство светиться в темноте. «Пусть даже и темной ночью флаг твой указывает нам путь в бою!» – сказал он перед собранием самых доблестных иерусалимских рыцарей. Саму же эту краску – четыре доверху заполненные бочки – королевские слуги торжественно выкатили перед всеми, дабы каждый мог убедиться: великодушнейший из королей отдает своему вассалу всю краску, что имеет.
Это был воистину королевский дар – ибо всего лишь месяцем ранее эти же бочки достались самому благочестивому королю Готфриду от одного из мелких сарацинских правителей, перешедших под его руку от султана Дамаска. Эта удивительная краска – плод работы мастеров-красильщиков, живших некогда в маленьком горном селе Персидской Азии. На всю Азию и за ее пределами славилась она, доставляемая караванами барышливых купцов: от гор Индии и до владений Гранадских мавров. Поколениями наследовали красильщики секрет ее приготовления от своих отцов и передавали затем своим детям, так делалось из века в век, – и, однако, ныне некому стало ее приготовить. Некому во всем Свете! Пути Господа неисповедимы: Черная Смерть в какой-то месяц унесла с собой этих красильщиков, всех до единого. И четыре бочки Готфрида Бульонского – последнее, что успели они изготовить».
Замолчав, Мастер Альбрехт обвел взором свой лабораториум – он словно бы хотел убедиться, что не только Гретхен, но также и инструменты на полках внимают ему, затаив дыхание.
«Все ли понятно тебе, девочка?»
«Да, Мастер Альбрехт… Но что же стало с этими бочками? И надолго ли хватило их содержимого?»
Вместо ответа старик лишь с усмешкой покачал головой:
«Надолго, что ж… Должно было хватить надолго, это правда. Четыре бочки столь густой и плотной краски – объем изрядный, как ни крути. Что же до нашей знати – то их родовые деревья не столь уж и ветвисты, как, может, им бы самим хотелось. Все это вместе не оставляло бы никаких сомнений в том, что и нынешним потомкам героя Святой Земли достанет краски из тех бочек…»
«Так что же…»
«А вот что. Три из четырех погибли во время крушения генуэзского корабля, на котором рыцари Креста возвращались из Святой Земли. Верно, они и сейчас покоятся на дне Лигурийского моря. Четвертая же, последняя бочка благополучно прибыла в замок графа, однако и ее вскоре постигло несчастье – во время недолгой и, к счастью для графа, неудачной осады замка Фридрихом Барбароссой в нем случился пожар, сгорели козлы, на которых стояла бочка, она упала с большой высоты на каменный пол и раскололась. В общем, остались одни обломки, со стен которых удалось соскрести немного драгоценной субстанции – ей пользовался тогдашний граф и отчасти его сын. Дальнейшим же их отпрыскам выпало нести известную тебе печать позора, заменяя правильный цвет на приблизительный, лишенный, само собой, способности светиться во тьме».
Он опять замолчал.
«Но какое все сказанное…»
«…имеет ко мне отношение? Ведь именно это ты хотела бы сейчас спросить, не так ли, девочка? – Старик засмеялся в очередной раз своим сухим, коротким смехом, – Самое непосредственное, уверяю тебя! И я поведаю тебе об этом в свой черед, будь спокойна. Сейчас же настало время перекусить, как мне кажется, – приготовь-ка на стол молока, хлеба и кусок ветчины пожирнее. Что-то я сегодня не наелся за завтраком».
11
Подкрепившись, они вернулись на второй этаж, где Мастер Альбрехт продолжил свой долгий рассказ. На этот, однако, раз он словно бы напрочь забыл и про таинственный сундук с серебром, и про мудрую книгу Педро Сарагосского, – покинутая вниманием, она так и осталась лежать на столе. Вместо этого Мастер Альбрехт встал возле той самой странной, похожей на маленькую крепостную башню печи и, с довольным видом похлопав ладонью ее кирпичное тело (подобным жестом обычно хозяева похлопывают верного коня или добрую корову – кормилицу многочисленного семейства), сказал, не глядя на девочку:
«Сие атанор, что значит бессмертный… Очаг бесконечного огня, способный сохранять теплоту, покуда только в него подливают масло. Видишь фитили, – разжигая любую их часть попеременно или, напротив, все сразу, я могу повелевать теплу так же, как другие повелевают людям: я могу сделать, чтоб в печи лишь закипала вода, но не плавился воск, я могу сделать так, чтобы воск становился жидким, однако свинец сохранял свою твердую тяжесть. Могу сохранять тепло конского навоза, упомянутое во многих достойных книгах, или тепло слюны во рту. Когда же я решаю задействовать все фитили до единого, – пламя становится сродни пламени адских кузниц. Именно такое пламя обычно необходимо для Влажного Пути – его я и поддерживаю, нагревая земли в этом вот алюделе или, иначе, философском яйце – сосуде Великого Преображения, по окончании коего первым из прочих удостоенного содержать в себе чистую субстанцию, столь же беспримесную и благородную, как и во дни начала Мира».
Он повернулся к Гретхен, заглянул ей в глаза, желая знать впечатление от своих слов, затем продолжил:
«Здесь лежит мой труд: преодолевая природу грубых, обыденных субстанций, стараясь с помощью Божией избежать обманчивых чар сходства и нетерпения отчаяния, всегдашними бесами сопровождающих любое Делание, я шаг за шагом приближаю себя к Истине, к той самой Истине, что обрел некогда Педро Сарагосский!»
Он опять сделал паузу, взглянул зачем-то на свою ладонь:
«Многие истинномудрые мужи преуспели в этом Великом Деле, но ни один из них не приблизился к тому, чего достиг брат Педро, благословенна память его: лишь в написанном им трактате, милостью Господа дарованном сегодня моим глазам и рукам, имеются слова, смысл которых несомненен и велик, ибо брат Педро, единственный из адептов со времен Гермеса Триждымогучего, познал еще одно убежище Мирового Духа, отличное от известных прежде, или, вернее сказать, забытое прежде иных. И это убежище есть убежище цвета – говоря иначе, оно и есть Царский Цвет или Царь Цветов, подобно тому, как Царь Металлов есть Золото, а Царь Семи Планет – Солнце. Клянусь, написанное братом Педро нельзя понять иным образом, как нельзя и усомниться в его правдивости: ибо он честно прошел весь надлежащий адепту путь, очищая первичную материю, взятую от улиц и рудников. Как нет у меня сомнений в том, что добытое братом Педро и есть Универсальный Меркурий, о котором писал Бернард Тревизский и который бесплодно тщились добыть многие, ибо искали его в неверном месте – там, где Овен и Телец попеременно терзают красную соль!..»
Старик засмеялся довольным продолжительным смехом:
«Понятно ли тебе теперь, о деревенская душа, что за сокровище нынче в моих руках? Ведь субстанция, несущая в себе Царский Цвет, и есть краска Готфрида Бульонского! Великий Дар, за грехи и невежество отнятый у жителей Азии. И – подумать только! – лишь считанные месяцы, а то и недели отделяют меня от обретения сего сокровища, во славу Господа нашего, в утешение графского рода и к несказанной радости городского цеха красильщиков, чьи ткани благодаря этому станут продаваться лучше, чем ткани из Брабанта и Фрисландии!»
Он заглянул пытливо в глаза Гретхен:
«Все ли понятно теперь тебе, повторяю? Спрашивай без стеснения – преимущество твоего невежества в свободе задавать любые вопросы без боязни прослыть невеждой!..»
Старик засмеялся, довольный собственной шуткой. Гретхен же задумалась, нахмурив лобик:
«Мне кажется, Мастер Альбрехт… По меньшей мере, одну вещь не осилить моей голове никак – это уж точно…»
«Какую же? – старик в свою очередь сделал удивленную мину – Говори, и я попробую разъяснить тебе это… чего бы оно ни стоило и сколько бы времени ни потребовало…»
«Возможно, я глупа совсем, Мастер Альбрехт, – начала Гретхен, запинаясь слегка от волнения, – Но я никак не возьму в толк: ведь коли все уже написано в вашей книге… вернее, в книге этого монаха из дальних краев… тогда зачем что-то пробовать и испытывать долгие годы… не лучше ли сделать все, как написано – одно за другим… подобно тому, как священник читает по книге псалмы или сборщик податей смотрит в своей книге положенную недоимку?..»
