Сценарии судьбы Тонечки Морозовой

Как сомнамбула, она сделала два шага вперед.

…Наверняка эта «сомнамбула» тоже бывает в каждом приличном сценарии.

Сделав два шага – как сомнамбула, – она оказалась почти на свету, Даня схватил ее сзади за футболку и утянул обратно в темноту.

– Нас сейчас отсюда погонят! – зашептал он сердито. – Куда ты поперлась?!

– Тишина в павильоне! – громко крикнул какой-то злобный карлик в кепочке. – Все закрыли рты! Где «хлопушка»?!

Из темноты выскочила… Мила, да, да, та самая Мила, которая была в театральном институте и собиралась покурить с несчастной Дольчиковой!

Она выскочила, крикнула нечто невразумительное вроде:

– «ПТУ», пробы, первая пара, Олег Брызгин, Марианна Веселкина, сцена сто тринадцать, эпизод первый, дубль один!..

Камера поехала, злобный карлик завопил:

– Начали!..

Двое на стульях помедлили немного, словно досчитали до трех, и принялись говорить друг с другом.

Вокруг молчали. Камера медленно ехала. Человек в железной корзине, припав, смотрел в объектив.

– Сто-оп! У меня было! Кира, у тебя было?

Оператор кивнул, вытер пот с верхней губы и распрямился.

Тотчас же все зашумели, задвигались, словно ожил замок Спящей красавицы после нескольких столетий заклятья.

– Все? – спросила девушка, которую снимали. – Совсем все? Можно уходить?

На нее никто не обращал внимания, все говорили друг с другом – громко – кажется, и ответов никто не слушал:

– Нужно выставиться со светом как следует, если Герман приехал. Когда выставляться-то, мы и так на два часа опаздываем!.. И звук! Мужики, звук почти не идет! А левый монитор глючит или наводки такие?

– Уходить? – повторяла девушка, обращаясь непонятно к кому. – Мне совсем уходить?

– Да уходить! – рявкнул на нее карлик. – Выйдете и ждите в коридоре, продюсер приехал, пробы будет смотреть! Мила, проводи ее! Или кто там? Катя?..

– Парень, дай воды! Слышь? Бутылку с водой дай!

Даня встрепенулся, догадавшись, что оператор обращается к нему, перелез через кабели, рельсы и стулья и сунул тому в руки бутылку.

Оператор стал жадно глотать, заходила туда-сюда щетинистая шея.

– А газированной нету, что ли? – спросил он, тяжело дыша. В бутылке ничего не осталось. – На, забери.

И кинул Дане бутылку. Даня поймал.

– В середине скачок! – прокричал оператор неизвестно кому, сильно наклонившись в сторону и кепкой вытирая лицо. – Рельсы посмотрите кто-нибудь! Прям прыгает камера! Следующий дубль в браке будет!

– Я те дам в браке!

– Не пейте кофе, это для продюсера!..

– Да я один глоток…

– Сказано, не пить!..

– Тихо все! Давайте следующих! Кто следующий?!

– Вот это да, – сказал Даня, пожалуй, с уважением. – Вот это работа так работа. Я бы не смог.

– Тише ты! Нас сейчас выгонят!

Он огляделся по сторонам. Он вообще как-то легко ориентировался и приспосабливался к обстоятельствам, Настя уже заметила.

– Давай за мной! Пошли во-он в тот угол. Мы все увидим, а нас никто не заметит.

– Почему?..

– Потому что оттуда свет. Мы зайдем за фонари, против света никогда ничего нельзя разглядеть. Между прочим, актриса должна быть наблюдательной. А ты как-то… не сечешь!

Настя даже не обиделась. Она практически идет по красной дорожке, – слева Софи Тернер, справа Мэйсон Уильямс, – когда тут обижаться! Некогда…

Даня тянул ее за руку, она шла за ним, спотыкалась и хваталась за него.

Они зашли за хлипкие треноги, горевшие адским пламенем.

– Это осветительные приборы, – с восторгом прошептала Настя.

Он хмыкнул.

– Я вижу.

Злобный карлик, забравшийся к оператору, посмотрел в объектив одним и другим глазом, спрыгнул с подножки и закричал:

– Следующие в кадр, быстро!.. Катя, сажай следующих! Где рация? Я рацию где-то проспал!

– Она у меня, Эдуард Вадимович!

Тут в световой круг ворвалась толстая администраторша с папкой, которая руководила массовкой, и выпалила, округлив глаза:

– Эдик, они пришли! Ведут! Идут!

И вновь пропала, видимо, помчалась встречать и «вести».

Карлик Эдик тихонько выматерился себе под нос, приосанился, снял кепку, пригладил волосы на лысине, напялил кепку и ни с того ни с сего скроил любезное лицо, сделавшись совершенным уродом.

– Это он, – пробормотала Настя и на секунду припала лбом к Даниному плечу от экстаза. Так делала Эльгиза Тухерова, когда играла романтические сцены! – Герман. Приехал.

Актеры на стульях перестали обмахиваться бумажками и замерли. Люди со щитами из пенопласта все куда-то подевались. Пятясь, вновь появилась администраторша. Она улыбалась и делала взмахи рукой – мол, сюда, сюда!..

– Я знаю только тех Германов, – сказал Даня задумчиво. – Которые великие. Юрий Герман, между прочим, превосходный писатель! Алексей, который «Проверку на дорогах» снял, и Алексей-младший…

– Заткнись, – сквозь зубы перебила Настя. – При чем тут «Проверка на дорогах»?!

– Это какой-то другой Герман?..

– Я тебя убью, – пообещала Настя.

– Здрасте! – раздался твердый, громкий, уверенный и веселый голос – таким голосом говорят только начальники и только большие. – Я всем помешал, извините!.. Вы не обращайте на нас внимания, мы пробы посмотрим и уедем!

– Александр Наумович! – вскричал режиссер Эдуард так, словно само счастье явилось к нему сию минуту в душный, жаркий, пыльный, полный запаха пыли, пота и страха павильон. – Прямо честь для нас, я и не предполагал…

– Честь, честь, – снисходительно согласился продюсер Герман. – Мы мешать не будем.

– Да нет, это не тот Герман, – с досадой прошептал Даня на ухо Насте. – Совсем.

Она толкнула его в бок, сильно.

– Да, – словно спохватился «не тот» Герман. – Прошу прощения. Со мной вот сценарист приехал. Знакомьтесь – Антонина Морозова. Она на этом проекте не задействована, но сценарист превосходный.

Какая-то девушка в джинсах, кудрявая и хорошенькая, явно стесняясь, просеменила в центр съемочной площадки и встала рядом с продюсером.

– Здравствуйте, – сказала она.

Голос был приятный, нисколько не начальственный, чуть с хрипотцой, и Настя узнала именно… голос.

– Что? – сама у себя спросила она. – Кто?

– Ты чего, Насть?..

– Антонина послушает, а я посмотрю, – продолжал Герман. – Мы вон там сядем, ладно?

– Кофейку, Александр Наумович? Бутерброды, печенье, все есть!

– Тонечка, вы будете кофе?

Настя за штативами покачнулась – вдруг с ногами что-то сделалось. Наверное, ртуть. Еще в коридоре ей показалось, что она наглоталась ртути…

– Насть, ты что? Тебе плохо?!

Та быстро и бесшумно села на пол, привалилась к какому-то ящику. Сердце прыгало и моталось, словно потрепанная афиша на сильном ветру, нечем стало дышать, и вспотела вся голова.

Даня моментально опустился перед ней на корточки.

– Что такое?!

– Тише, – попросила Настя. – Я что-то… не могу.

Даня выхватил из кармана книжку, распластал ее и стал махать у Насти перед носом. Как ни глупо было это махание, но отчего-то оно помогло. Воздух вернулся, Настя судорожно вдохнула.

На площадке бегали, суетились, кричали.

– Может, пойдем на улицу? – предложил Даня, продолжая тревожно махать. – Ну их к шутам, эти ваши пробы!..

Настя придержала его руку. Стала на четвереньки и подползла к осветительному прибору.

– Видишь сценаристку? Которую Герман привез? Ну, вон ту, кудрявую?..

– Вижу, он только одну привез.

– Это моя мать.

Даня высунулся из-за ее плеча, посмотрел и снова начал махать на нее книжкой.

– И что? Очень симпатичная, по-моему! Или ты здесь… на нелегальном положении?

Ох, Настя и сама теперь не знала, на каком она положении – здесь и вообще на свете!..

Ведь это на самом деле ее мать.

Ее собственность, ее недоразумение и беда – мать ничего, ничего не смыслила в том, что представлялось Насте делом жизни!.. И не могла помочь! И поддержать не могла!..

Она с утра до ночи торчит на своей дурацкой нелепой работе и дома постоянно пишет что-то, таскает работу домой!..

…Выходит, она сценарии пишет?!

Какой страшный, чудовищный обман!

Вся жизнь, их общая жизнь – обман!..

– Насть, пойдем на улицу, – Даня крепко взял ее за плечо. – Мне тут… надоело.

– Иди, – сказала Настя, не слыша себя. Что-то уши заложило. – Я посижу пока.

– Да что случилось?! – зашипел он рассерженно, и тут закричали:

– Тишина на площадке!..

Выбежала Мила с хлопушкой, скороговоркой произнесла свою невнятицу, и двое на стульях, в центре светового круга, начали разговор.

Он: Я не знал, что она моя дочь.

Она: Она твоя дочь!

Он: Почему ты мне солгала про дочь?

Она: Я не могла иначе! Я не хотела делать аборт!

Он: Я не верю тебе!

Она (рыдая): Это твоя дочь!..

– Стоп моторы!..

На площадке было тихо.

Странное дело, сюда, в павильон, не просачивались никакие привычные звуки – не было слышно шума улицы, автомобильных гудков, гула толпы в коридоре, ничего.

– Ну что, Александр Наумович? Снято или еще один дублик?..

Герман поглядел на Настину мать:

– Ну что, Тонечка? Снято или дублик?..

Настя закрыла глаза.

Но тут же вновь открыла!..

– Воля ваша, – заговорила мать после паузы этим своим привычным, родным голосом с хрипотцой, – а в жизни так не говорят, Саша. Вы же все видите! Артистам так… неудобно, они же люди!

– Эт точно! – вдруг с тоской гаркнул тот, кто был «он». – Мы тоже люди!..

– Хорошо, а как? – вдохновился Герман. – Ну, напишите!.. Давайте, давайте! Перерыв!

– Перерыв на площадке!

Все задвигались и зашумели.

– Да не нужно никакого перерыва, – быстро сказала Тонечка. – Как написать? От руки? Или на компьютере?

Она полезла в сумку и проворно вытащила ноутбук.

Ноутбук тоже был родной, старенький, один угол треснутый, мать его когда-то уронила!

– Если есть принтер, я сейчас на компьютере моментально!..

Вокруг ходили люди, жмурились от света, приставляли ладони козырьком к глазам, жадно пили воду из пластиковых стаканов, утирали лица, задирая футболки, Тонечка на своем компьютере строчила как из пулемета.

Насте вдруг стало очень страшно. За нее, за мать.

Она же ничего не умеет, только бумажки писать дурацкие!..

…Бумажки. Дурацкие бумажки. Она умеет писать дурацкие бумажки!

– Вот, готово! Где принтер?

– Да вон, за вами!..

Принтер загудел, из него полезли листы – дурацкие бумажки.

Герман взял один, взглянул и скомандовал:

– Повторим сцену в новой редакции. Да?

– Да! – закричали со всех сторон.

И вновь суета, беготня, люди с пенопластом.

– Тишина на площадке, моторы идут!..

Настя коротко вздохнула и вытерла пот, вдруг поливший в глаза. Те двое в наступившей отчаянной тишине заговорили снова:

Он: Ты что, тогда залетела?!

Она: кивает.

Он: И мне не сказала?!

Она: Ну, не сказала! Я решила, аборт делать ни за что не стану!

Он: Дура! Какой аборт?! Ты все врешь!

Она: Да не вру я, можешь проверить!

– Стоп, снято!..

Никто не шевелился и не двигался.

Неподвижны люди со щитами из пенопласта. Неподвижен оператор в своей железной корзине. Неподвижны артисты с листочками в руках. Оказывается, заклятье на замок Спящей красавицы очень легко наложить снова и снова – сколько угодно раз…

– Это было, – будничным голосом сказал Герман, и чары мигом рассеялись.

– У-уф, – выдохнул режиссер Эдуард. Насте показалось, что все, кто находился в павильоне, выдохнули вместе с ним.

Герман уперся ладонями в свои джинсовые колени, посидел, раздумывая, поднялся и поманил режиссера за собой. Вдруг спохватился и повернулся к Настиной матери.

– Тонечка, пойдемте с нами. Эдик, вот сейчас точно объявите перерыв!

– Перерыв на площадке!

– Ты знаешь, – сказал рядом Даня Липницкий, – как в данном случае расшифровывается аббревиатура «ПТУ»? Я на этой хлопушке прочитал, там написано!

Настя взглянула на него.

– «Пускай тебя убьют», «ПТУ»! – провозгласил Даня. – С чувством юмора чуваки!..

– Пойдем отсюда.

– Давно пора.

…Только бы не встретить мать. Только бы не встретить! Если они встретятся – что ей сказать?..

Переступая через провода и толстые кабели, Даня впереди, Настя за ним, они выбрались в центр съемочной площадки – никто не обращал на них внимания – и побрели вдоль черных занавесок к табличке «Выход», горевшей хищным красным светом.

В коридоре ничего не изменилось, только, кажется, народу еще прибавилось, и стало совсем нечем дышать.

– Я не знаю, куда идти, – призналась Настя. – И без администраторши нас с территории не выпустят, всех специально предупреждали.

– Да? – удивился Даня. – Вон там дверь на улицу, может, выйдем, оглядимся?..

Насте было все равно. Ее жизнь оказалась обманом, химерой.

Должно быть, так пишут в сценариях!..

Ее мать, ее собственная родная мать пишет эти самые сценарии! А дочь ничего не знала! Не знает!.. Мать – обманщица, лгунья.

Настя поднесла ко рту стиснутые кулаки и укусила сначала один, потом другой. Стало больно и невозможно.

– Ну, ты даешь, – сказал Даня. – Слушай, наверное, из тебя на самом деле получится артистка!

– Заткнись.

– Мне нужно Ромке сказать, что я уезжаю. Он искать станет.

Насте было все равно.

Они вышли на улицу – дверь оказалась не заперта и непонятно было, почему их вели такой дальней дорогой и почему никто не догадался распахнуть эту самую дверь, чтобы можно было дышать! За день – целый день прошел, целый огромный весенний день! – трава еще немного напружинилась, и зазеленели длинные березовые веточки, и какие-то немудрящие цветы распустились на клумбах, утром их не было.

Уткнувшись носом в угол с облупившейся штукатуркой, какая-то девчушка рыдала навзрыд. Плечи ее тряслись и спина ходила ходуном.

Настя и Даня переглянулись.

Как ни велико оказалось Настино нынешнее потрясение, девчушкино горе наверняка было еще горше. Настя кинулась и схватила рыдающую за руку.

– Что? Что случилось?

Девчушка повернулась, и Настя ее… узнала. Это была та самая, ее двойник, ее копия, которую она заметила тогда в коридоре института!..

Сейчас по лицу у нее текла тушь вперемешку с пылью.

– Все, – выговорила девчушка трясущимися губами. – Все!..

И опять зарыдала, почти завыла.

– Тихо, тихо, – быстро сказал Даня. – Спокойно. Еще не все.

– Посмотри на меня, – велела Настя. – И скажи, что случилось.

Девчушка заикала, зажала себе рот рукой и старательно подышала носом.

– Украли, – выговорила она с трудом и все же икнула, – у меня украли. Деньги, паспорт. Аттестат!.. И телефон тоже!.. Всю сумку! Вот только… осталось…

И она кивнула на журнал Forbes, валявшийся на лавочке.

Даня посмотрел на журнал, потом на девчушку и протянул:

– Да ну-у-у…

Настя выхватила из рюкзачка пачку бумажных носовых платков – утром мать сунула, ее собственная мать, оказавшаяся такой… лгуньей, – и стала вытирать девчушке лицо. Та рыдала и вырывалась.

– Подожди ты, не реви так, – попросил Даня.

– Да-а-а, как я теперь?.. Мне домой… как… теперь?.. Я и так не поступи-ила!.. Никуда-а-а! И в прошлом году не поступила-а-а! И еще все… украли! Ничего же нету!..

– Здесь украли, на пробах?

– Дань, – с досадой сказала Настя, на миг перестав вытирать девчушку, – ну, ясно, что здесь! Чего ты спрашиваешь?

– Я… утоплюсь! – продолжала та. – Я… не могу! Не могу я больше! Провались она, Москва ваша!.. Сволочи!.. Кругом одни сволочи!.. Спать… негде! Есть… нечего!.. И все украли-и-и!

– Тихо, – сказала на этот раз Настя. – Прекрати. Поедешь со мной, переночуем на даче, а там решим.

…Бабка не выгонит, пронеслось у нее в голове. Бабка с виду грозная, а на самом деле добрая. И потом!.. Она наверняка тоже не знает про мать и ее выкрутасы!

…Или знает, и у них заговор? Заговор против нее, Насти?

– Слышишь? – повторила она очень громко. – Поедем к нам!

– Как?! Как мы поедем?! У меня даже на метро нету!

– У меня есть, – решительно вмешался Даня, – на всех хватит. Поехали. Я только Ромке позвоню и, наверное, папе.

– У меня проездной, – мрачно сказала Настя.

Тонечке было смешно – второй раз за день она столуется в буфете!.. В первый раз в телекомпании, а вот сейчас на «Мосфильме»!

Оказалось, на «Мосфильме» существуют «секретные» буфеты, не для всех. Эти самые «все» толпились в каком-то вовсе другом буфете, где было обыкновенно – алюминиевые столы, шаткие стулья, длинная стойка, холодильный шкаф с «прохладительными водами» и безалкогольным пивом.

В этом было необыкновенно, словно в английском пабе: зеленый плюш, кресла с латунными гвоздиками обивки, полированное дерево, хрустальные бокалы, кофейные чашки «Веджвуд» – Тонечка, выпив свой глоток эспрессо, аккуратненько посмотрела клеймо на донышке невесомой фарфоровой прелести!

Все правильно, «Веджвуд».

Александр Герман, заметив ее маневр, усмехнулся.

Режиссер Эдуард, похоже, тоже ничего не знал о существовании «секретного» буфета. Когда они зашли, огляделся по сторонам растерянно, затем приосанился, сдернул кепку, пригладил волосы на лысине. Потом за все это он на себя рассердился и теперь сидел надутый.

Только Герман чувствовал себя вольготно.

– Я предлагаю следующее, – говорил он, покуда несли воду, лед и какие-то сложные супы, которые он заказал. Тонечка попросила суп исключительно из соображений здорового образа жизни, окончательно и бесповоротно попранного сегодня пирожным «картошка» и всякими другими излишествами.

Герман говорил, но его никто не слушал. Тонечка весело изучала новую обстановку, а Эдуард дулся.

В конце концов Герман замолчал, посмотрел на обоих своих собеседников и заметил:

– Странное дело. Похоже, мои предложения тут никого не интересуют.

– Что вы, Александр Наумович! – вскричала Тонечка.

– Извиняюсь, – буркнул режиссер.

– Сосредоточились?

– Мы… пытаемся, – Тонечке принесли тарелку, и теперь она нюхала пар.

Пахло, между прочим, просто прекрасно.

– Сценарий нужно переделать, – сказал Герман, чуть повысив голос. – Эдик, вы когда в съемки уходите?

– Как… переделать? – обомлел режиссер. – Да он же утвержден! Вами утвержден, я извиняюсь!.. А кастинг? А сроки?

Тонечка ела суп. Такой вкусный суп в этом особом буфете!..

– Ну и что, какая разница! Я же его не читал, когда утверждал!..

– Это вы напрасно, – заметила Тонечка.

– Веселитесь, веселитесь. Переделывать сценарий будете вы.

– Я?!

Режиссер с размаху нахлобучил кепку, словно кепка могла как-то помочь ему в этой жизненной драме.

Тонечка перестала есть и положила ложку.

– Саша, – начала она, испуганно глядя на Германа, – это не мой сценарий! Я даже не знаю, о чем там речь! У меня заявка, вы сказали, что ее нужно было сдать вчера! Я не могу… переписывать чужие сценарии.

– Ничего, научитесь.

– Да мы в производство не уйдем! – режиссер Эдуард сорвал кепку, ничего она не помогает. – Александр Наумович, вы же все понимаете и про бюджет, и про группу! А простои кто будет оплачивать?! Да вы же сами утвердили!..

– Называйте меня Сашей, – сказал Герман режиссеру. – И не волнуйтесь. Вот Антонина. Она моментально поправит все огрехи.

– Я не буду ничего поправлять!

– А я вам не дам работу в следующий раз, – сказал Герман будничным тоном. – Просто не дам, и все.

– Это шантаж.

– И угрозы, – согласился Герман с удовольствием. – Подождите, будет еще подкуп.

– А как же производство? – перебил режиссер. – Сроки?! Пожалейте вы нас, Александр Наумович!

– Саша, – поправил Герман. – Я так решил как раз потому, что всех пожалел. Вас, Эдик, в первую очередь. Потом актеров. Снимать и играть такую… мутотень, должно быть, трудно.

– Мы привыкли, – заметил режиссер.

– Еще я пожалел себя. Мне абсолютно понятно, что никаких рейтингов канал не получит с таким сценарием. А у меня тоже бюджет и сроки!.. Тонечка, что вы смотрите на меня, как лишенец на управдома? Я предлагаю следующее. Тонечка, вы поправите диалоги. Секунду, дайте мне договорить! – И крепкой рукой он взял ее за запястье. – Это в первую очередь. Там, где сочтете нужным, поправите сюжет. Такие правки много времени не займут. Эдуард, вы проводите кастинг, утверждаете артистов, все, как предполагалось. Ну, с чем-нибудь мы потянем, сколько сможем! Допустим, я долго буду отсматривать главных героев. Группу распускать не станем, в производство пойдем по мере готовности текста.

– Елки-моталки, – простонал Эдуард. – Вот влипли!..

– Ни штрафовать за простой, ни требовать соблюдения утвержденного графика с вас никто не будет. Попробуем немного… поднять планку, вы согласны?

Эдик нахлобучил свою кепку на коленку и с досадой дернул ее, многострадальную, за козырек.

– Да мы-то согласны, Александр Наумович! Мы давно согласны, только все это не вовремя. Ну, что вам наш проект, а? У вас таких два десятка! А мы уж готовы, а тут такое! Мы ж не авторское кино снимаем!

– До авторского кино нам как до Китая на велосипеде, – перебил Герман. – Зрителей оно не интересует, меня тоже не слишком. Поэтому авторское кино мы снимать не будем, просто попробуем снять получше, чем обычно. Считайте, что у меня такая придурь.

– Придурь, – повторил режиссер тоскливо.

Тонечке стало его жалко:

– Да вы не отчаивайтесь раньше времени, Эдуард, – сказала она. – Может, и не понадобится ничего переделывать.

– Это в том смысле, что придурь завтра пройдет? – уточнил Герман, и Тонечка ничего не ответила.

Он угадал. Конечно, пройдет!

– Все в производстве, – продолжал Эдуард, – лето впереди, самое хлебное время! Говорят, Филиппов тоже запустился! А я в простоях погрязну.

– Филиппов виски трескает, как чай, – сказал Герман и поморщился от воспоминания. – И орет на всю телекомпанию!..

– Из-за Светы? – спросил режиссер Эдуард. – Жалко девчонку, хорошая девчонка Светка!

– Вы не знаете ее родственников? – спросила Тонечка быстро. – Дольчиковой?

– Нет, откуда! Василия жену – эту знаю. Деловая баба, слов нет! Он за ней как за каменной стеной жил. Она то ли юрист, то ли адвокатша, и красивая! А Васька вечно у нее под носом со всеми подряд крутит!

– Он женат? – удивилась Тонечка, и Эдик засмеялся.

– А как же! В Москве все женатые, только в экспедициях разведенные!

– А как зовут жену?

– Зоя, – ответил почему-то Герман. – Какая вам разница, Тонечка.

Как это какая, подумала Тонечка стремительно. Выходит, пьяный Филиппов убивался по своей молодой возлюбленной, а собирался звонить жене, чтобы она «все уладила»? Как хотите, а это странно.

И спросила вслух:

– Эдик, вы не знаете, у Василия есть недоброжелатели? Только такие, настоящие? Чтоб с угрозами звонить, например?

– Да у нас тут все друг другу недоброжелатели, особенно когда один в производстве, а второй лапу сосет, вы не в курсе? Вы ж наша! А Васька что? Как все. Может, конечно, бабы ему и грозят карой небесной, когда он их бросает, этого сказать не могу, а так…

– Он прямо герой-любовник, да? – уточнила Тонечка, вспоминая пьяненького Василия, его слезы, сопли, вопли. – Орел-мужчина?

– Орел, – сказал Герман. – Давайте в павильон вернемся, у нас все же работа.

Гори она огнем, от души добавила про себя сценаристка.

Провались все пропадом, подумал режиссер.

Получится хороший фильм, решил продюсер.

– У нас что-то случилось, – выпалила Тонечка.

– У нас все в порядке.

– Господи, что могло случиться? С мамой?!

Герман сбоку посмотрел на нее. Она вдруг дернула ручку автомобильной двери и чуть не вывалилась на ходу. Он надавил на тормоз.

– Тонечка, черт вас побери!

Машина встала. Тонечка выскочила и помчалась со всех ног, изо всех сил. Герман приткнулся позади черной представительской «Ауди», перегородившей ворота и хлипкую калитку, посидел, подумал и зашел на участок.

Дом с высоким крылечком и пристроенной терраской был как из старого кино, герои которого то и дело восклицали: «А теперь на дачу! Поедем на дачу!» Отмытые после зимы окна сияли на закатном солнце, дикий виноград, обвивший сосну и крышу терраски, еще не взялся зеленеть, но чувствовалось, что вот-вот. Рамы старинные, с частым переплетом, ухоженные, недавно выкрашенные, да и вообще дом, как Тонечка, производил впечатление… веселья и жизнерадостности. Видно было, что его любят и ухаживают за ним.

На крыльце, на особой циновке стояли чистые резиновые сапоги, на перилах в детской лейке с желтым цветком на боку – первые нарциссы, целая охапка.

Герман постучал в переплет двери и заглянул:

– Можно?

Ему показалось, что в комнате уйма людей и все одновременно и очень громко говорят. Девчонка с хвостом на голове оглянулась, скользнула по нему взглядом и опять заговорила, громко и сердито.