скачать книгу бесплатно
В соседнем крыле вообще – мемориальная камера (то есть она при коммунистах была мемориальной, теперь – обычная общая, но табличку с двери вертухаи не сняли – или от лени, или думают, что большевики здешние могут вот-вот возвернуться к власти? Хрен их знает…) – в ней с 1934 по 1935 годы сидел будущий вождь «советской» Венгрии Янош Кадар. Тогда тюрьма эта была усиленного режима, и сюда его зашвырнули за организацию голодовки; тут он, кстати, пересекся со своим будущим врагом номер один – с евреем Матьяшем Ракоши, которого после войны Иосиф Виссарионыч поставил смотрящим над мадьярским королевством – надо полагать, от безысходности; венгерцы в ту войну с нами бились по-взрослому, и опереться дяде Джо в новоприобретенном (с легкой руки Рузвельта и Черчилля в Ялте и благодаря ярости войск чуть ли не трех Украинских фронтов) протекторате было не на кого – окромя как на марксистов известной национальности, прибывших на негостеприимную Родину в обозе очередных завоевателей. Что нам, кстати, потом круто аукнулось венгерским антикоммунистическим (хм, некоторые туземцы именуют его антиеврейским…) мятежом пятьдесят шестого года…
После обеда в камеру заглядывает солнце – и жарит немилосердно, хотя еще только середина апреля; да, не зря Сегед называют «городом солнечного света» – тут больше двух тысяч часов в году светит солнце; если учесть, что в Москве солнечных часов в году где-то тыщу двести – то да, климат здесь зашибись. Вот только ему от этого – ни холодно, ни жарко… вернее, просто жарко. Сейчас бы на берег Тисы, на городском пляже поваляться, на девах венгерских поглазеть… И-эх!
Кстати, о девахах. Друг сердечный Дюла Шимонфи предлагал пару раз Герде отписать – дескать, жив-здоров, сижу там-то – но он ему не велел девушку беспокоить. Сказано: жди к шести – вот и пущай ждет! Правда, однажды, когда тоска уже стала совсем горькой – попросил у Лайоша его сотовый, набрал Берлин – и шесть минут молча слушал её встревоженное «Алло! Алло! Саша, это ты? Почему ты молчишь? Ты меня слышишь? Ответь! Алло! Алло!». Но характер выдержал – хотя слёзы на последней минуте все ж предательски сыпанули… Бедная моя Герди…
Впрочем, тут мы слезливые настроения немедля купируем – резко и безжалостно. Женщина моей жизни где-то там, далеко, в холодном и дождливом Берлине, ждёт меня у окна – а я пока ничего не сделал для того, чтобы явиться в назначенное время; посему – мучаться по этому вопросу контрпродуктивно, то бишь – бесполезно. Отдадимся на волю богини судьбы (чьими жрецами здесь выступают московское начальство и здешняя сладкая парочка адвокатов) – пусть она самостоятельно чертит грядущий мой путь в бескрайнем море жизни! Конечно, ежели бы удалось, скажем, попасть на какие-нибудь работы в город – то, может быть, и стоило бы попробовать переломить худую судьбу; но, увы, это из области фантастики. Будем брать пример с сокамерников – каковые ни о каком досрочном освобождении даже не помышляют, смирно клея пакеты.
Вообще, сокамерники ему подобрались – еще те пассажиры! Мадьяры – Ласло Тайнафёи и Петер Ковач – оба «экономисты», сиречь – мошенники. Один вляпался с кредитами под бомжей, другой из закарпатских хохлов делал учредителей обществ с ограниченной ответственностью, по-венгерски сокращенно КФТ – неизвестно, правда, для каких целей. У обоих по три года, оба уже планируют, чем займутся на вольном воздухе – причем, что характерно, оба о занятиях каким-нибудь законным бизнесом даже и не помышляют. К чему? Ласло рассказывал, что десяток кредитов, взятых (под его чутким руководством) опрятно одетыми бродягами, общим брутто выходом в три-четыре миллиона форинтов, позволяют безбедно жить пару лет (а если удастся нахимичить с какими-нибудь документами на дом или квартиру, то и все десять) – на фоне таких заработков честные сто пятьдесят тысяч форинтов в месяц смотрятся, действительно, жалко.… А урам Ковач, известный в определенных кругах достаточно хорошо, за одну фирму, оформленную на гуцула, брал миллион форинтов – то бишь, без малого пять тысяч американских рублей. И таких фирм он регистрировал и продавал по две-три на месяц – пока венгерская Фемида не поставила точку в столь блистательной карьере.
Четвертый их сожитель, вышеупомянутый серб из Субботицы, погорел на контрабанде – причем исключительно из-за своей жадности. Теперь-то он, конечно, горевал и каялся, и готов был тому таможеннику, с которым не поделил жалкую тысячу долларов – отдать пять – но время ушло. И ладно бы вёз какие-нибудь наркотики или там оружие – какое там! Двести ящиков сигарет «LM» и «HB» – всего-то! Албанцев с партиями героина в несколько килограммов мадьяры ловить стесняются – были случаи, когда семьи особо рьяных таможенников горячие южные деятели вырезали под корень, с детьми и собаками – а вот на таких бедолагах, желающих малость заработать на албанской экономической «чёрной дыре», образовавшейся после войны 99-го года, стараются отыграться. Получил парнишка, конечно, ерунду – полтора года – но самая трагедия не в тюремном сроке, как он поведал Одиссею как-то в припадке отчаянья. Самая проблема – в экспроприации венгерским государством грузовика «Мерседес», каковой и стал, собственно, орудием преступления – ибо за грузовик этот несчастный Славомир Войкович остался должен чёртову уйму (по сербским понятиям) денег, и как их выплатить после освобождения – даже не догадывался.
Сейчас все трое усердно клеили конверты в тюремной мастерской (один форинт двадцать филлеров за штуку, за рабочий день можно было заработать долларов пять), Одиссей же – ввиду острого нежелания работать на мадьярскую корону и абсолютного финансового благополучия (Ласло Домбаи каждый месяц переводил на его счет по пятьдесят тысяч форинтов, сумма для тюремного сидельца более чем изрядная) – старательно штудировал, развалившись на шконке (сие было строжайше запрещено, но вы себе даже не представляете, какие чудеса может творить десятитысячная бумажка с портретом короля Иштвана Первого!), увлекательную шпионскую эпопею Андраша Беркеши – единственную книгу на русском языке (кроме покрытых пыльным мхом сборников «Советско-венгерские отношения» и эпохального (во времена оны, конечно; ныне же никому не интересного) трехтомника орденоносного бровеносца и пятижды Героя, невесть каким ветром занесенных в тюремную библиотеку), которая нашлась в запасниках дружелюбной Илонки Йожеф, местной книжной принцессы.
Беркеши ноне в Мадьярском королевстве не в чести – дескать, «наймит Советов», «недоделанный Джон Ле Карре», «красный графоман», и всё такое – но Одиссею его литературная стряпня решительно нравилась. Всё по делу, наши – хорошие, ихние – исчадья ада, наше дело правое, враг будет разбит, и так далее. А главное – много текста; другой бы на его месте все события на десяти страницах расписал – а элвтарш Беркеши старательно на двести размазывает; самое то тюремное чтиво! Жаль, умер мужик, ему бы сейчас писать и писать – сколько всего изменилось!
Завтра нужно с утра записаться в спортзал – на здешних харчах Одиссей набрал пяток лишних килограммов (насчет пяти – это он себе врал; лишних было уже как минимум десять!). Ещё бы не толстеть! Известно ведь, что Сегед славится своей «фирменной» колбасой – салями «Пик» (еженедельно в семи-восьми видах приносимой и Одиссею, и его сокамерникам) – и сегедской паприкой, сладкой или острой – на любителя. Оной паприкой обильно приправляют и тюремные блюда, а когда (по вторникам) на кухне готовят сегедскую уху, которой знаменит город – Одиссей просит Ласло ничего ему не приносить из еды. Уху делает повар из Кишкунфеледьхазы, севший за растление малолетних; неизвестно, как он там насчет кого-то растлить, а вот насчет ухи сбацать – он выдающийся мастер!
В общем, если бы он решил остаток жизни провести в тюрьме – лучшей и желать бы не приходилось; одна беда, каждая клеточка его тела гневно протестовала против одной мысли – так бездарно потратить двенадцать лет жизни! Одиссей спинным мозгом чувствовал – близиться серьезные и важные события; телевизор бубнил разную ерунду об ущемлении свободы слова в России, плакался над судьбой опальных тележурналистов, перемежая эти горькие сетования репортажами с заседания Дунайской Комиссии (после распада Варшавского договора экстерриториальный статус Дуная, по ходу, западным странам стал на хрен не нужен, и они этот статус потихоньку старались задушить) – но Одиссей понимал, что под этой дымовой завесой идёт планомерная работа против его страны. Как дружно (а, главное, одновременно и в одной тональности!) взвыли доселе абсолютно равнодушные к кавказским делам венгерские газеты – стоило нам решительно взяться за чеченский гнойник! Аж оторопь берет – ну какое дело, кажется, добродушным мадьярам до наших внутренних разборок? Не говоря уж о регулярных перепечатках разных «Монд» и «Фигаро», ежечасно распинающих Россию за приведение в чувство деятелей с НТВ… Прям такое впечатление, что без «свободы слова» в России средний венгр уже и гуляш есть не в состоянии! Одно радует – подавляющее большинство сидельцев этой тюрьмы репрессии, обрушившиеся на НТВ, воспринимают исключительно с антисемитской (господствующей, надо сказать, в подобных местах мадьярского королевства – для Одиссея сегедское узилище было уже четвертым, и в каждом слова «еврей» и «враг венгерского народа» были для арестантов абсолютно естественными синонимами) точки зрения – и тихо радуются, что хотя бы одного еврея, но все же придушили. Хотя, по ходу, мнение своего народа венгерским верховодам до лампочки – у них другие ориентиры… И то, что весь мадьярский истеблишмент (уж какой он у них тут есть) с пеной у рта и яростным рвением включился в травлю его страны – порождало у Одиссея очень и очень нехорошие мысли. Ребятишек натравливают, целенаправленно и злонамеренно – это было очевидно. Зачем? Цель понятная – дабы создать в Восточной Европе мощное антирусское силовое поле; а уж куда потом направить эту скопившуюся негативную энергию – хозяева этих чудаков решат в час икс… Мда-а-а, сидеть в это время без дела – пусть даже отсиживая положенный срок – было выше его сил. Ему нужно было домой! Как можно быстрее!
Вот только заехать по дороге в Берлин…
* * *
– Знаешь, Левченко, ты меня иногда серьезно удивляешь. Неужели ты думаешь, что хотя бы кого-нибудь из этих глашатаев демократических свобод на самом деле беспокоит судьба разных второстепенных персонажей – типа журналистов? Которые, как ты тут заявил, имеют какой-то политический вес? Да насрать западным хозяевам на судьбу всех этих парфеновых и сорокиных с высокой колокольни! Дурак Кисель-старший пыжится, строит из себя политического деятеля, на переговоры с Гусём летает – и не понимает, клоун, что в этом деле он всего лишь статист, болван в польском преферансе. Что он там вещает? Не пойдёт на переговоры с Йорданом? Да и хрен на него положат! Его дело бучу месить, ил со дна подымать – а не политикой заниматься.… Остальные понимают, что от них требуется – и отрабатывают заказ, в меру своих способностей. Смотри, как вся эта шайка-лейка дружно всполошилась, когда лавочку Гуся поприжали – тут и маразматик Ковалёв что-то там о возвращении советской цензуры ляпнул, и Сагалаев отметился, и даже Береза из лондонского далека посоветовал президенту покаяться – улавливаешь ход событий? И в этой катавасии журналюшки – так, мелочь на размен, даже меньше, чем пешки; их никто всерьез не воспринимает, кроме них самих – и посему разные бредни о политическом значении той или иной говорящей головы забудь! Нет у них политического значения, не было и никогда не будет – ни у нас, ни у тех, кто играет за черных. Они всегда – инструмент; как хозяин решит его использовать – так он и будет работать. Сегодня у хозяина всех этих ковалевых-киселевых-юшенковых-шендеровичей задача простая, как грабли – не дать нам купировать на российском информационном поле – заметь, не ликвидировать вовсе, а всего лишь ввести в рамки! – заведомо прозападные инструменты влияния. По ходу пьесы, это у них не шибко получается – и посему советую я тебе, друг любезный Дмитрий Евгеньевич, подумать, что наши задушевные друзья с того берега зачнут делать завтра. Вот это и есть твоя задача – предугадать грядущие ходы тех, кто играет за чёрных. А про НТВ ты можешь забыть – его эти питерские ребятишки сжуют и не поморщатся.
В кабинете генерала Калюжного в этот солнечный апрельский день было жарковато, несмотря на то, что одно из окон было приоткрыто, и как-то по-летнему светло. Подполковник Левченко, прослушав генеральский монолог, упрямо покачал головой.
– Но ведь какие-то ресурсы тот же Киселев может привлечь? Здесь, на месте? А с деньгами и хотя бы минимальными медийными возможностями – он еще очень и очень может побороться…
Генерал сердито нахмурил брови.
– Не неси ахинеи. Понятно, что с деньгами и ты можешь в политики податься… до первых выборов. Не решают сегодня деньги, вот в чём гвоздь программы-то! У всей этой своры либерал-реформаторов нет сегодня идеи, за которой народ бы потянулся – не девяносто первый год, чай.… Хлебнули людишки гайдаровско-чубайсовского счастья, теперь их от голого либерализма воротит ого-го как!
Левченко встрепенулся.
– Так ведь нынешние наши вожди… они ж тоже из той же шинели? У Собчака нелибералы и дня бы не проработали…
Генерал махнул рукой.
– Это понятно. Либералы они, конечно, либералы, я с тобой не спорю – но другие либералы. Если прежние были – всеразрушители – то эти пока что больше на строителей машут, в патриотов рядятся. Я, конечно, особых иллюзий относительно нынешних кремлевских квартирантов не строю, но всё ж мне лично намного больше по сердцу эти, питерские, чем Немцов с Гайдаром да Хакамадой… век бы их не видеть! Впрочем, это всё лирика. Наше с тобой дело какое?
Левченко улыбнулся.
– Супостата упреждать и ему противоборствовать.
Генерал кивнул.
– Вот-вот. Нам до внутренних разборок – поскольку-постольку есть дело; главная наша задача, которую еще незабвенной памяти Юрий Владимирович поставил – ограждать Отечество на дальних рубежах. Либеральное оно, коммунистическое, или там националистическое – да хоть фашистское! – дело десятое, нас с тобой вся эта политическая мешанина не должна с панталыку сбивать. Нам важно что? Территориальную целостность, независимость и суверенитет государства оберегать по мере наших сил, и теми способами, какие мы сочтём нужными – для чего нам соответствующие инструменты в руки и дадены. Кстати, что насчёт инструментов? Ты подготовил по Польше варианты работы?
Левченко встал, чтобы доложить – но после жеста генерала снова сел и, открыв папку, мирно до того лежащую на столе, бегло начал докладывать, изредка заглядывая в листочки, хранящиеся в вышеуказанной папке:
– Анджей сообщает – ему удалось близко пообщаться с четырьмя неформальными руководителями польского крестьянского союза «Самооборона», хорошо знающих Леппера. В среде восточнопольского крестьянства сейчас очень сильны анти-правительственные настроения – тут и разрешение ввоза в Польшу европейской дотационной свинины, и фактический запрет – посредством высоких пошлин – на экспорт яблок, лука, капусты и моркови на Восток. Сейчас Люблинское воеводство – пороховая бочка. Хлебовский запрашивает нашего согласия на небольшую революцию. Обещает, что беспорядки могут охватить до трети территории страны, а может быть – приведут к падению кабинета. Просит полтора миллиона. Может быть, стоит провести учебную тревогу?
Генерал поморщился.
– Не стоит. И не в полутора миллионах тут дело, полтора миллиона – деньги небольшие.… Рано нам пока Польшу тревожить! Они еще весь свой антирусский запал не изжили, еще не все обиды вспомнили. Надо подождать еще года два-три, пока их национализм дойдет до крайнего упора.
– Маятник? – Левченко вопросительно посмотрел на шефа.
– Он. Понимаешь, в чём тут весь фокус? Мы в своё время пружину сжали до самого не балуйся – и антирусские настроения в толще народа этим довели почти что до истерики. Если тебе миллион раз на дню будут говорить, что поляки – лучшие люди на земле – ты как на это, в конце концов, отреагируешь? Правильно, возненавидишь их со всем пылом души. Так и поляки – мы слишком долго тупо прессовали их своим догматизмом, своим дурацким социализмом-коммунизмом – в который, заметь, и сами-то не особо верили – слишком долго заставляли их считать себя пупом земли. В восемьдесят девятом ПОРП просрала выборы «Солидарности» в том числе и поэтому – поляки считали польских коммунистов за московских марионеток, начисто отказывая им в политической самостоятельности.
А сейчас ситуация развивается с точностью до наоборот. Сейчас в Польше все политические силы, какую ни возьми – старательно разыгрывают антирусскую карту, в чём им изрядно помогают настоящие хозяева Польши, те, что дёргают за верёвочки из-за далёкого моря. Чем яростнее у той или иной партии ненависть к русским – тем больше у нее шансов провести своих людей в Сейм. Одна «Самооборона» Леппера вроде бы в эту игру не играет – что ж, возьмем это дело на заметку. Но в целом антирусские настроения в Польше сейчас сильны – хотя, как мне тут докладывал Загородний, уже совсем не в том градусе, что были, скажем, в восемьдесят девятом. Сейчас бы они памятник Коневу в Кракове не стали бы сносить.… Наши заклятые друзья с той стороны этой черты польского характера не понимают – и продолжают подзуживать всякого рода польских политиков на антирусские выпады. Думают, что таким образом создадут серьезный фундамент польско-русской вражды. А что будет в результате? Как ты думаешь?
Левченко улыбнулся.
– В результате наши танки в Варшаве и Торуни будут встречать цветами.
Калюжный кивнул.
– Так точно. Нам сейчас в этой стране важно искать людей – как можно больше. Революции нам там пока не нужны – в очень недалеком времени маятник дойдёт до крайней точки и сам отыграет назад; наше дело только этот момент не проворонить. Для чего пущай Хлебовский с Анджеем по максимуму увеличат свою активность, пусть ищут людей с головой. Мы почему в Привислянском крае имеем реальные преференции перед теми, кто играет за чёрных? Потому что они отбирают людей по комплексу отрицательных черт – как, кстати, и у нас, в нашем богоспасаемом Отечестве – а мы наоборот. А добро на земле, как ты знаешь, пока еще чуточку сильнее зла.… Так нашим польским ребяткам и сообщи. На отбор людей денег не жалеть! В день М у нас там каждый штык будет на счету… Ладно, с этим ясно. Что насчёт наших сидельцев?
Левченко грустно вздохнул.
– Пока – никак. Артаксеркс пока отлеживает бока в следственной; начудили они всё же тогда с грузом из Варны, оставили улик на три хороших уголовных дела. Светит десятка. Работаем, конечно, с адвокатами, но пока безрезультатно; десятку не десятку, но, скорее всего, свой пятерик он получит. Придётся его потом из тюрьмы уже доставать. Вервольф – который проходил по делу Райнера Руппа, помните, который сливал для Первого Главного Управления чуть ли не все секреты НАТО – тоже пока сидит, но тут у нас всё гораздо веселей. Суд Дюссельдорфа, какой его в девяносто четвертом осудил – принял решение о сокращении срока до семи лет, так что в августе Вервольф выйдет; это нам обошлось в сорок тысяч долларов. Ну и Одиссей…
– А что Одиссей? – генерал внимательно посмотрел на своего заместителя.
Левченко тяжело вздохнул и опустил глаза.
– Глухо пока. Адвокаты – оба – стремаются нелегального выхода, всё пытаются найти варианты смягчения наказания в, так сказать, правовом поле. Но, видно, пока не проханже.
– А ты лично что думаешь? Ты, как его командир, какой его на это дело послал?
Левченко вскинул голову.
– Лично я считаю – пора переходить к неконституционным формам деятельности. Я попросил Володю Терского ежемесячно информировать нашу Пенелопу о состоянии дел ейного террориста – и каждый раз кто-нибудь из его ребят еле-еле уговаривает её не ехать в Сегед. Да и парень наш, по докладам Ласло Домбаи, заскучал. Время его из заточения изымать, а то, глядишь, его ненаглядная Герда, наплевав на все наши уговоры, бросится лично любимого из застенков доставать.
Генерал удовлетворенно кивнул.
– Ей там сейчас делать нечего. Нет у неё легенды для такого посещения, а, стало быть – сгорит, как швед под Полтавой, и страннику своему ни на понюх табаку не поможет; а нашему мальцу она живая-здоровая и благополучная нужна, правильно? У ей какая легенда была в мае позапрошлого года, когда она с нашим фигурантом в больничке повидалась?
Левченко улыбнулся.
– А ей легенда и не нужна была. Та труба, на которой Одиссей соло исполнил – по бумагам в гэдээровских арсеналах должна была обретаться. И надо же тут такому случится – именно её, вместе с полусотней её подружек, немецкие любители балканских войн отправили ребятам Франьо Туджмана – аккурат в девяносто втором! Так что наша девочка тогда в Будапеште была исключительно по делу – искала возможности как-то обрезать немецкие уши, какие из этой истории вдруг, помимо нашей воли, стали торчать.
– Ну и что ж, нашла? – Генерал улыбнулся.
– А головорезы Туджмана от всего открестились. Не мы, дескать, ни о чём таком не знаем, и вообще – жили честно-благородно, ни о каких зенитных комплексах слыхом не слыхивали; видно, хорваты эту трубу на Ближний Восток вдули – или еще куда, где нужда в таких изделиях и посейчас велика есть. Так что у американцев по этому случаю появился ещё один зуб на БНД в частности и на руководство Дойчланда в целом.
Калюжный похлопал подполковника по плечу.
– Это хорошо. Это, я тебе скажу, вообще отлично! Ладно, что ты там говорил насчет антиконституционных форм работы? – При этих словах у Калюжного не по-генеральски молодо и задорно заблестели глаза.
Левченко хитровато взглянул на шефа.
– Есть одна задумка. У Кальмана Лошонци, кроме того психиатра, какой Одиссею бумагу о состоянии аффекта подписывал – еще один однокурсник-медик есть. Ну, то есть они учились на разных факультетах, но в одном университете – университете Этвёша, и в одно время, втроём и квартиру снимали все вместе, на паях. Зовут того медицинского спеца Балинт Баллаши. Кстати, полный однофамилец какого-то жутко знаменитого венгра. Так вот, оный Балинт нонче – ведущий специалист по болезням желудка, работает в Будапеште, и по сходной цене консультирует раз в месяц в тюремной больнице мадьярской столицы сложные случаи. Дюла, подлец, не хочет сам переступать границу закона, но нам в этом деле готов оказать содействие. Надо, чтобы Янош Фекете уговорил оного Балинта найти у нашего фигуранта какую-нибудь жуткую унутреннюю болезнь, с какой тот сможет недельку-другую в тюремной больничке прокантоваться, пока Янчи побег ему подготовит. Режим там не в пример мягче, и выходят окна гастроэнтеро… чёрт, не произнести! В общем, желудочного отделения аккурат на улицу Атиллы Йожефа. Находятся палаты желудочнобольных на третьем этаже, где решеток нет – муниципалитет велел снять, поскольку портят вид города.
– И наши действия? – генерал нетерпеливо постукивал по столешнице зажигалкой.
– Янош тёмной ночкой подгоняет под окна тюремной больницы грузовик с картонными коробками. Район тихий, ночью там никто особо не шляется. Наш смертельно больной террорист сигает с третьего этажа в кузов, а затем Янош его увозит в Словакию – ежели наш фигурант совершит свой прыжок сразу после полуночи, то к трем они уже будут на границе. Обход дежурным вертухаем палат с заключенными ночью происходит с периодичностью в четыре часа – в полночь и в четыре утра – таким образом, Янчи должен успеть до четырех перебросить нашего парня через словацкий рубеж. От Будапешта до КПП Парашшапушта где-то сто сорок километров, должны уложиться.
– А на границе?
Левченко пренебрежительно махнул рукой.
– А, граница – это чистая формальность. Обмен между Венгрией и Словакией безвизовый, машины проверяют редко, частенько и паспорта не проверяют. Пограничных войск нет – посему наш парень за километра полтора до черты слезет, пройдется пешочком по горам, проволочный забор, что Венгрию от Словакии ограждает, перелезет – для чего Янош его соответствующим инструментом снабдит – и где-нибудь в заранее оговоренном пункте снова Яношу на борт заберется. То же самое – на словацко-польской границе.
Калюжный задумался.
– Хм, предположим… Ладно, до момента появления нашего мальчонки на польской территории у тебя всё вроде бы ладно. А дальше? Через Буг вплавь? И сдаться белорусским пограничникам? Чтобы они его потом выдали венгерским властям, как беглого преступника? Или примемся Одиссея из брестского изолятора доставать – и засветимся на всю ивановскую?
Левченко улыбнулся.
– Максим Владимирович, ну зачем же так грубо? Вы ж не забывайте, у нас тут есть туз в рукаве – Тетрис и его ребята.
– А как они-то Одиссея перевезут через границу? Это ж живой человек, а не мешок яблок? Или чем они там промышляют?
– А это они решат на месте. Но я в них уверен; еще не было случая, чтобы эти пацаны подводили…
Генерал вздохнул с лёгким сомнением, а затем произнёс:
– Лады. Стало быть, по Польше ты задачу понял, по Одиссею я переброску санкционирую. Действуй! Когда, по твоим прикидкам, он может быть здесь?
Подполковник на минуту задумался, затем ответил решительно:
– Я ему в ближайшие три дня сделаю паспорт – из тех, что есть в наличии, молдавский или украинский, придется ему после побега сменить фамилию и гражданство – и одновременно дам команду нашим мадьярским коллегам ввести в действие план Б; где-то неделя уйдёт на подготовку перемещения нашего парня в Будапешт, еще дня три – на подготовку его отхода. Затем сутки на поездку до Кракова, еще пару дней нужно будет Тетрису, чтобы как-то перебросить Одиссея в любезное Отечество. Итого – две недели.
Генерал ворчливо произнес:
– Экий ты скорый.… Две недели! Ладно, действуй. Где потом думаешь Одиссея использовать?
Левченко покачал головой.
– Не буду загадывать. Сначала нам его надо оттуда достать, а уж потом решим, как, где, и в каком виде он нам будет нужен. А что будет нужен – в этом я нисколько не сомневаюсь!
* * *
В это время года в Измайловском парке еще было тихо и покойно – время летнего отдыха москвичей «на природе» (а некоторые уголки этого парка вполне можно было бы отнести к этому почетному наименованию) еще не наступило, многочисленные шашлычные и распивочные заведения еще не начали свою активную работу; по дорожкам и аллеям прогуливались лишь редкие влюбленные парочки, бродили собаководы со своими ручными живыми орудиями человекоубийства (самыми популярными породами Измайловского парка были стаффордширские терьеры и разных окрасов свиноподобные бультерьеры), да иногда пробегали трусцой любители здорового образа жизни – главным образом, поджарые старички в трусах, прельщая сидящих на лавочках редких старух клоками седых волос на костистой груди. Не видно было пока в Измайлово даже вездесущих московских бомжей – ибо ловить им тут пока было нечего, самая жатва для них начнется летом, когда многочисленные компании всерьез и надолго оккупируют все более-менее уютные уголки парка; пока же бродяги промышляют поближе к цивилизации, и своим антисоциальным обликом не уродуют зрелища просыпающейся природы.
Парк еще не зажил полнокровной жизнью – но всё же парочка мужчин возрастом около сорока, мирно прогуливавшихся по аллеям вблизи одноименной станции метро, внимания редких еще посетителей не привлекала. Мало ли о чём нужно поговорить двум взрослым мужчинам вдали от городского шума?
А разговор у мужчин (если бы кто-нибудь смог его подслушать) был и впрямь о делах серьезных и чужому уху малопонятных.
Один из них, одетый скромно, неброско – но, при внимательном рассмотрении, весьма дорого – производил впечатление средней руки банковского клерка – но банка серьезного, солидного, не какой-нибудь дешевой конторы по обналу, а как минимум – филиала «Дрезднер-банка» или «Мерил Линч». Говорил он по-русски с той степенью старательности, которая немедля выдавала в нём англосакса, долго прожившего в России, досконально выучившего язык – но так и не избавившегося от извечной британской каши во рту.
Второй гуляющий, наоборот, внешне был полной противоположностью своему собеседнику – одет броско, пожалуй, даже немного вызывающе, стильно до умопомрачения; но, вглядевшись попристальнее в его экипировку, можно было обнаружить, что его «Джованни Фаброни», «Прада» и «Артиоли» вряд ли понимают итальянскую речь; скорее уж, для них был значительно ближе и роднее кантонский диалект самого распространённого языка в мире.… Да и манера общения этого мужчины, в первые секунды вызывающая у любого случайного прохожего мгновенное подсознательное неприятие, через несколько минут рождала у этого же прохожего понимающую ухмылку – ибо безусловно относила этого денди в разряд лиц с нетрадиционной, как сейчас принято говорить, сексуальной ориентацией.
Клерк говорил тихо, неторопливо – старательно взвешивая каждое слово; денди отвечал порывисто, эмоционально; стороннему наблюдателю, который бы взялся рассматривать эту парочку на протяжении всей из беседы, единственное, что пришло бы на ум – это вопрос: «Что может быть общего у таких внешне абсолютно несхожих людей?»
Тем не менее – общий интерес у них был, и весьма серьезный – причём для обеих сторон.
– Вот что, любезный Вениамин Аркадьевич, я вам хочу сказать. Я не намерен оплачивать ваши кутежи и оргии весьма… хм… – Клерк поморщился: – сомнительного свойства. Я готов выплатить вам авансом определенную сумму – но для этого вы должны проделать для меня определенную работу.
Денди, названный клерком «Вениамином Аркадьевичем», немедля вспыхнул:
– Кутежи?! Вы эти жалкие посиделки называете кутежами? Да видели ли вы вообще кутежи! Вот, помниться, когда я работал с Михалковым в Италии…
Но насупившийся клерк перебил своего собеседника:
– Вы прекрасно знаете, что я знаю, что ни в какой Италии вы ни с каким Михалковым не работали. Вы намерены выслушать мои предложения?
Денди увял и даже как-то стал ниже ростом.
– Да, извольте.… Впрочем, Спиро, я лично не вижу ничего плохого в блестящих экспромтах. В конце концов, я ведь мог работать у Михалкова? Впрочем, извините.… Так что у вас за дело?
– Вы знаете что-нибудь о проблемах экосистемы Каспийского моря?
Денди изумлённо воззрился на своего собеседника.
– Спиро, дружище, вы о чём? Да я даже на карте это море не сразу найду!
Клерк удовлетворенно кивнул.
– Я так и думал. Но это не имеет значения. С двадцать четвертого по двадцать шестое апреля в Баку пройдет семинар, посвященный проблеме внедрения в Каспий гребневика – мнемиопсиса.
– Кого? Гребневика? Вы шутите, милейший Спиро?
– Именно гребневика. И я не шучу. Жаль, что вы не в курсе, но широкомасштабное развитие этого ужасного мнемиопсиса в Каспийском море может оказать катастрофическое воздействие на всю биосферу этого моря. В первую очередь, биологическая вспышка нового вселенца может решительно изменить видовой состав и биомассу мезопланктона. А затем может последовать катастрофическое уменьшение численности кильки, главного промыслового вида Каспия. Учтите, в Каспии – большой процент эндемиков, то есть видов, живущих там и нигде больше. Посему последствия вселения мнемиопсиса могут быть таковы, что биологическому разнообразию Каспия придётся столкнуться с серьезной опасностью.
Денди покачал головой.
– Спиро, к чему вы всё это мне говорите? Что за научный бред? Какое отношение моя газета может иметь к этим делам? Вы же знаете, наше дело – жизнь звезд, скандалы, разводы… Какое дело нашим читателям до какого-то гребня?
– Гребневика. – Невозмутимо поправил своего собеседника клерк. – Ваше дело, уважаемый Вениамин Аркадьевич, сделать проблему гребневика на Каспии такой же злободневной, как и проблему пренебрежения нижним бельем ваших эстрадных звёзд. И в Баку я вам настоятельно рекомендую отправиться завтра же. Далее, – невозмутимо продолжил клерк, сделав вид, что не заметил, что его партнер готов вот-вот разразиться возмущенными тирадами. – Вы заинтересуете этой проблемой еще шесть-семь газет, создадите общественный интерес к проблемам экологии Каспия. Деньги на это я выдам, не тревожьтесь. Причём нам интересен район северного побережья Азербайджана, у посёлков Ялама и Хачмаз. Если вы не в курсе – это в четырех и десяти километрах от российской границы, рядом с переходом Тагиркент-Казмаляр – Ханоба.
Денди в отчаянии стал заламывать руки.
– Боже, Спиро, но зачем всё это? Азербайджанцы, море, переходы… Какие-то жуткие названия… Азиатчина! Вы же знаете, что я без московской атмосферы мгновенно зачахну!
