Операция «Престол»

Но когда страх пройдет и надо будет найти виновников катастрофы, Сталин расстреляет Павлова и обвинит во всех грехах разведку и, в первую очередь, военную.

В отличие от очень многих генералов, Голиков уцелеет и с началом войны во главе советской военной миссии отправится в Лондон и Вашингтон с заданием заключить соглашение с Великобританией и США о военном сотрудничестве.

После возвращения он будет командовать 10-й армией, участвовавшей в обороне Москвы.

Но все это будет потом, а пока Громов прекрасно знал о том, что его шеф подавал руководству только ту информацию, которая отвечала мнению И.В. Сталина.

Осуждал ли он его за это?

Нет, скорее понимал.

Громов часто думал о том, как бы повел он сам, будь он на месте Голикова.

И не находил ответа.

Ну, пошел бы он резать правду-матку, а что дальше?

А дальше получил бы на всю катушку.

В чем-в чем, а в этом он не сомневался.

Его посадили бы как провокатора и паникера.

А на его место пришел бы тот же Голиков, только и всего…

Да, он хорошо знал о том, что Германия не была готова к войне на все сто процентов, но он не сомневался и в том, что Гитлер не будет дожидаться того дня, когда Красная армия перевооружится и залечит ненесенные ее командованию Сталиным кровавые раны.

Не сомневался он и в том, что кадры для работы за линией фронта и в возможном тылу надо готовить уже сейчас, когда в их распоряжении еще имелось хоть какое-то время.

Но судя по словам Голикова, их этой возможности лишали.

Они посидели еще минут тридцать, пока не допили весь коньяк.

Беседа не клеилась.

Голиков был слишком подавлен тяжелым разговором со Сталиным, а откровенно говорить он боялся.

Да и какой в этом был толк?

Ни Москвин, ни Громов, ни он сам не могли повляить на сложившуюся ситуацию.

– Так что будем делать, Филипп Иванович? – спросил Москвин, когда Голиков разрешил подчиненных быть свободными.

– Работать и думать! – с неожиданной резкостью ответил Голиков.

Понимая, что неофициальная часть кончилась, офицеры щелкнули каблуками и повернулись.

Не успели они дойти до двери, как Голиков, прекрасно понимавший, с какими чувствами покидали его кабинет сотрудники, сказал:

– Я думаю, что товарищ Сталин, как всегда прав…

Офицеры повернулись, и Москвин ответил:

– А мы никогда в этом, Филипп Иванович, и не сомневались!

Голиков кивнул и, оставшись один, снова потянулся к бутылке.

Вполне возможно, что в этот момент он подумал о том, что отныне на доклад к вождю надо ходить только с одной папкой.

Когда офицеры вышли из Управления, Москвин предложил:

– Давай пройдемся!

– С удовольствием, – кивнул Громов.

Москвин приказал шоферу его машины следовать за ними в пяти метрах и закурил.

Метров двадцать они шли молча.

Москвин сосердоточенно курил, а Громов, прекрасно догадываясь, о чем пойдет речь, ждал начало беседы.

Они давно работали вместе и научились понимать друг друга без слов.

Громов отвечал в отделе Москвина за работу с эмиграцией.

И работы у него все эти годы хватало.

Более того, в последние месяцы ее стало намного больше.

Русские эмигранты были рассеяны по всему миру, но сосредоточениия основной их массы было два – Европа и Дальний Восток.

Костяк собственно белой эмиграции в Европе составили участники новороссийской, крымской и дальневосточной эвакуаций, которых насчитывалосьо около полумиллиона человек.

Это были и солдаты белых армий, и беженцы.

Вместе с 700 тысяч русских, которые оказались за рубежами России по тем или иным причинам, и тех, кто бежал и нее уже при советской власти, за границей проживало около полутора миллионов эмигрантов.

Среди них были не только русские, но и армяне, грузины, украинцы, белруссы и представители других национальностей.

Собственно русских эмигрантов в 1922 году насчитывалось 863 тысячи.

Тех, кто бежал уже из СССР, нельзя было назвать белыми, поскольку они мало интересовались политикой и бежали от террора и ужасов советской экономики.

Через польскую границу уходили солдаты Махно и «зеленых» «батьков», украинские националисты.

Главный центр эмигрантской жизни был сначала в Берлине, потом в Париже.

Другими центрами были Белград, Варшава, Прага, Рига, София, Харбин и Шанхай.

В поисках работы и хлеба эмигранты все чаще уезжали за океан в США, Канаду, Парагвай, Бразилию, Аргентину, Австралию.

Те, кто выехал за океан или шел на государственную службу, обычно принимали иностранное подданство.

Зарубежная Русь состояла по большей части из культурных слоев русского общества.

Рождаемость была низкой, старшее поколение быстро освобождало молодежь от забот о себе.

В культурном отношении эмиграция была сказачно богата.

«Философские пароход», на котором по прихоти Ленина был выслан за рубеж цвет россйской культуры и мысли, был способен осчастливить как задыхавшуюся от бездуховности Европу, так и Америку.

Всего было выслано 225 неугодных советской власти интеллектуалов.

Основную массу изгнанников составляли философы, именно поэтому пароход, увозивший их в Европу, получил название «философского».

Хотя на самом деле было два парохода.

Было среди них и немало тех, кто имел мировую известность.

Бердяев, Франк, Ильин, Шестов, Лосский, Набоков, Бунин, Пригожин, Сикорский, Северский, Шаляпин, Рахманинов, Стравинский, Павлова, Баланчин, Вернадский…

Такое созведие могло осчастливить всю Европу.

Вместе с ними отправлялись в изгнание «выброшенные с территории РСФСР», а именно такой была формулировка официального сообщения для печати, крупнейшие экономисты, врачи, агрономы, инженеры, психологи, юристы и писатели России.

Но эти люди были не только изгнаны, каждый из них оставил в своем «деле» обязательство никогда не возвращаться на территорию РСФСР, в противном случае их ожидал расстрел без суда.

Громов знал о том, что Ленин производил отбор в тот момент, когда Крупская занималась с ним простейшими задачами для семилетнего ребёнка, которые вождь, судя по сохранившимся тетрадкам, не мог решить сам: умножение двузначных чисел на однозначные.

И ничего кроме боли и стыда за свою страну не испытывал.

Конечно, изгнанники не собирались сидеть, сложа руки, и создавали русские культурные научные общества, в том числе «Русские академические группы».

В двадцатых годах возникло несколько русских высших учебных заведений, и в том числе Богословский институт в Париже и Политехнический в Харбине.

Русские гимназии были в Китае, Латвии, Чехословакии, Югославии.

Важную роль играла Церковь.

Храм служил не только домом молитвы, но и опорой общественной жизни.

Некоторые белые офицеры приняли священство, в церковную жизнь уходили подчас и бывшие революционеры.

Но политический спектр эмиграции был так широк, от меньшевиков до черносотенцев, что далеко не все признавали эти «центры эмиграции».

Очень скоро черносотенцы сошлись с близкими им деятелями в Германии, искавшими «специалистов по еврейскому вопросу».

Левые круги эмиграции полагали, что конец советской власти придет в результате ее «эволюции».

Правые продолжали надеяться на «весенний поход», то есть на иностранную интервенцию.

И теперь, когда этот «весенний поход» был не за горами, наиболее реакционно настроенные эмигранты мечтали о скорой победе над большевиками и создании новой, а вернее, о восстановлении с помощью немцев монархической России.

И, конечно, они, как на Западе, так и на Востоке, готовились не только словом, но и делом помогать немцам.

В отличие от благодушно настроенного Голикова и его хозяина на Западе прекрасно понимали, что война предрешена, и готовились к ней.

В меру своих возможностей готовились к ней и Москвин с Громовым.

Беда была только в том, что эти самые возможности у них были весьма ограниченными.

Они не могли заявить о том, что не верят ни в какие договоры с Германией, а потому работали с оглядкой на официальную линию.

И это было не так сложно, поскольку санкционировавший их работу Голиков практически ничего в ней не понимал.

– И что ты скажешь по этому поводу? – нарушил, наконец, затянувшееся молчание генерал.

– Только то, – ответил Громов, – что нам надо работать и думать…

Москвин поморщился.

Он ожидал от старого приятеля совсем другого ответа.

– Да подожди ты хмуриться! – рассмеялся Громов. – Конечно, нам надо выполнять приказ, но я предлагаю работать и думать точно так же, как мы работали и думали до этого дня…

Москвин облегченно вздохнул. Вот теперь он услышал то, что и хотел услышать.

Конечно, это было рискованно. Но вся их работа была чаще всего сплошным риском.

Да и что значила их личная неудача по сравнению с той страшной и огромной бедой, которая уже очень скоро должна была обрушиться на их страну?

Об успехе задуманной ими грандиозной игры говорить было рано, да и бессмысленно, поскольку она зависела от стечения или нестечения огромного количества самых разообразных обстоятельств, от которых всегда зависит любая, даже самая незначительная, на первый взгляд, операция.

Но играть, несмотря ни на что, было надо.

Пусть даже на свой страх и риск.

Москвин остановился и протянул приятелю руку:

– Спасибо, Сергей… Завтра же запускай колесо… Тебя подвезти?

– Нет, спасибо, – махнул рукой Громов, – я хочу прогуляться!

– Тогда до завтра! – еще раз пожал приятелю руку Москвин и уселся в подъехавшую машину.

Машина медленно тронулась и вскоре исчезла за поворотом.

Громов долго смотрел ей след.

Да что там говорить, ему повезло с начальником.

И дело было даже не в том, что Москвин был один из самых выдающихся разведчиков, не раз смотревший смерти в лицо, а настоящий мужик.

Куда важнее было то, что он был одним из тех, которые не только не ломались, но и не гнутлись.

Все правильно, подумал полковник, вспоминая Льва Толстого: Делай, что должно, и будь, что будет…

Ровно в одиннадцать часов утра следующего дня в купе скорого поезда «Москва – Астрахань» вошел скромно одетый даже по тем глухим временам молодой человек с серым парусиновым портфелем в руках.

Если бы кому-нибудь пришло в голову проверить у него документы, такой любопытный узнал бы, что зовут этого человека Сергей Владимирович Никитин, что он является сотрудником Министрества рыбной промышленности и отбывает в службеную командировку.

Но если бы молодого человека обыскали, как следует, то у него нашли бы и удостоверение капитана Разведывательного управления при Генеральном штабе Виктора Семеновича Долгова.

Так неприметно и буднично начиналась одна из самых знаменитых операций советских спецслужб, значение которой трудно переоценить даже сегодня…

Часть I

По тонкому льду

Глава I

Как только изрядно выпивший Николай растянулся на кровати и уснул, Марина уселась за туалетный столик и долго смотрела на свое отражение.

Да, что там говорить, хороша!

Тонкие брови, темно-синий омут глаз и роскошные льняного цвета волосы, спадавшие на ее роскошные плечи самым настоящим водопадом, – все это производило впечатление.

А кожа? Настоящий шелк, и не единой морщинки.

Марина нисколько не льстила себе.

Да и зачем?

Она слишком хорошо знал, как неотразимо действовала на мужчин. Причем, любого возраста. И не случайно именно она становилась центром внимания мужской части в любой компании.

Одни, опасаясь ревности жен, наблюдали за ней исподтишка, а другие, посмелей, не сводили с нее изумленных взглядов.

Как это ни казалось странным самой Марине, но в этих взорах почти никогда не было ни похоти, ни вызова, скорее это были восхищенные взоры ценителей красоты, встретивших очередное чудо природы.

Но хватало и таких любителей красоты, кто буквально раздевал ее загоревшимся взглядом, не в силах скрыть страстное желание обладать этой, словно явившейся из другого мира, женщиной.

Только вот от желания до его удовлетворения для многих была дистанция огромного размера. Даже не дистанция, а самая настоящая непроходимая пропасть.

А все дело было в том, что насколько Марина была красива, настолько она была и прагматична. И участь ткачихи и домашней работницы у какого-нибудь инженера средней руки никогда не прельщала ее.

Ни тогда, когда еще в средней школе один из учителей чуть не сошел с ума от избытка своих чувств и неудовлетворенной страсти.

К двадцати пяти годам у нее было несколько связей, но все они кончились очень быстро, поскольку ее сожители не могли удовлетворить и десятой доли ее запросов.

Даже тот, из Министрества внешней торговли, севший за растраченные на свою любовницу довольно большие деньги.

Вот тогда-то Марина и решила для себя, что доступ к ее телу, о душе уже давно не шло и речи, получит только твердо стоявший на земле счастливец.

Само собой понятно, что «твердо стоявший на ногах» в ее лексиконе означало очень обеспеченный.

Такой быстро нашелся.

Им стал Николай Алексеевич Дугин, всемогущий заместитель начальника оперативно-чекистского отдела Управления лагерей по Астраханской области.

Он положил на нее глаз на торжественном вечере в Центральном клубе НКВД в Москве.

После чего попросил ее приехать в Астрахань. С женой он решил вопрос чисто в чекистском стиле.

Он не стал ей ничего объяснять, а просто приказал уехать на свою историческую родину в Вологодской области.

Ухаживать за престарелой матерью, как он объяснил отъезд жены. Справедливости ради надо заметить, что «престарелой матери» тогда было всего сорок пять лет.

Конечно, жена пыталась возражать, однако сжигаемый страстью супруг обещал пустить ее на корм рыбам в протекавшей метрах в пятидесяти от их роскошного двухэтажного дома Волге.

Нина, как звали жену чекиста, слишком хорошо знала, на что способен ее муж, и отправилась к «старушке». Судя по всему, навсегда.

Марина знала мужчин и то, какую страсть она вызывает у них, но и она была удивлена той даже уже не страстью, а самой настоящей яростью, с какой Николай накинулся на нее в ту минуту, когда она появилась в его доме.

В эти, чего там скрывать, вобщем-то сладкие мгновения, он напоминал собой путника, шедшего без воды несколько дней по раскаленной пустыне и, наконец, дорвавшегося до воды.

Прильнув к источнику, он пил и никак не мог напиться, а, напившись, снова тянулся к воде.

Да, на этот раз Марина вытащила счастливый билет, подполковник Дугин твердо стоял на ногах и очень скоро должен был занять кресло своего непосредственного начальника, которого он очень умело спаивал.

По сути дела, именно он, а не полковник Сарыгин, вершил все дела в Астраханской области, в которой было не много не мало, а целых семь лагерей.

Однако Марину радовала отнюдь не власть ее сожителя над зеками и начальниками отрядов и зон, а то, что он был по-настоящему богатым человеком и буквально осыпал ее дорогими подарками.

Все было бы хорошо, если бы не одно «но», которое не давало Марине покоя.

Узнав Дугина поближе, она не могла не понимать того, что никаких гарантий у нее не было, и Николай в лубую минуту мог также спокойно расстаться с нею, как он расстался с женой.

Что же касается любви, то никакой любви она к нему не испытывала, поскольку это был, если называть вещи своими именами, самый обыкновенный самодур.

Грубый и малообразованный.

В то время как сама Марина обладала тонкой художественной натурой, унаследованной от отца-историка и матери-пианистки.

Она была начитана, хорошо знала историю России и Европы и прекрасно играла на пианино и гитаре.

Все ее беды начались после того, как отца приписали к какой-то контрреволюционной организации и сослали на Север, где он вскоре умер от заражения крови.

Мать выгнали с работы, и она, промучавшись несколько лет на случайные заработки, утонула в Финском заливе. И Марина сильно подозревала, что она свела счеты со ставшей для нее невыносимой жизнью.

А когда Марина как-то спросила ее, почему она, еще молодая и красивая, не выходит больше замуж, мать посмотрела на нее так, что Марина никогда больше не заговаривала на эту тему.

Только потом, когда метери не стало, он поняла, что гранатовые браслеты» бывают не только в литературе.

И в том, что она из тонкой и художественно очень одаренной натуры превратилась в расчетливую и далекую от романтики женщину, отчасти была виновата и та жизнь, в которой ей приходилось не жить, а выживать.

И когда она встретила Алексея, она не устояла.

Конечно, это был не простой уголовник.

Алексей Анненков был из дворян, о чем говорили его фамилия и кличка Граф.

Он был красив, прекрасно образован и крепок здоровьем. Оно, конечно, генетика, как утверждал академик от науки Лысенко, возможно, и была продажной девкой империализма, однако порода есть порода!

Алексей не шел ни в какое сравнение с всесильным чекистом, которого красило только его кресло, и очень скоро Марина по-настоящему увлеклась им.

Она познакомилась с ним на репетиции концерта, посвященного какой-то там годовщине большевистской победы.

Он прекрасно пел, а она очень хорошо играла на рояле.

Очень скоро они, что называется, спелись, и с того самого дня, когда Марина впервые отдалась ему, она использвала каждый удобный момент, чтобы видеться с ним.

Хотя это было не так просто. Николай не так часто уезжал в командировки, а постоянно вызывать Анненкова на хозяйственные работы по дому она не могла.

Увидев во второй раз кряду в своем доме красивого и умного мужчину, Николай даже не стал бы ничего выяснять. Но уже через неделю ее любовника просто-напрсото выловили бы из той самой Волги, в которой он обещал утопить свою законную жену.

И все-таки они виделись. Чаще всего в том самом театре, где их свела лагерная судьба.

На счастье Марины, подоготовленный ею и Анненковым концерт настолько понравился высоким гостям из Москвы, что начальник Управления генерал Кетов приказал и впредь готовить не только концерты, но и спетакли.

Эти спектакли на самом деле нравились, и очень скоро импровизированный тетар стал разъезжать по близлежащим городам. И как поговаривали, осенью они должны были выступать в Москве.

Весь вопрос заключался для Марины только в том, дотянет ли она до осени.

И все дело было в этой свалившейся ей как снег на голову сестре начальника производственного отдела, приехавшей погостить к брату.

В чем-в чем, а в этом Марина не ошибалась. Она видела сегодня, как Николай смотрел на этй самую Тамару и как он танцевал с ней.

Это ведь все только делали вид, что не замечают того, как он тесно прижимал ее к себе и как туманился его взгляд.

Она видела.

Конечно, Тамара чисто по-женски уступала ей, но то, что она была очень хороша, Марина не могла не понимать.

И теперь она даже не сомневаалсь в том, что привыкший к вседозволенности и не знавший отказа Николай не отступится от Тамары.

Не обманывалась она и насчет его срочной командировки в Ростов.

Марина хорошо знала, что не будет никакого Ростова и Николай уедет с этой Тамарой на один из островов, где у их управления были специальные дома отдыха.

Хорошо, если это только минутное увлечение.

А если нет?

И если ей завтра предложат отбыть на историческую родину, как это предложили ее прдшественнице?

Что тогда?

А вот тогда она потеряет многое. И что самое главное, она уедет из Астрахани такой же бедной, какой и приехала в нее.

Да, красота, конечно, страшная сила, но еще большей силой были деньги. Особенно среди той нищеты, какую представляла собою страна в 1940 году.

Когда четыре года назад была отменена карточная система, многие тогда надеялись на лучшее. Но стало намного хуже, продуктов не хватало, и огромная страна откровенно голодала.

Специальности у Марины не было, а работа на фабрике или заводе не могла ей присниться даже в самом страшном сне.

Но и просто так сдаваться на милость победителя Марина не собиралась.

И надо отдать ей должное, она была не только красивая и безнравственная, но и решительная, и в борьбе за свое благополучие она была готова на все.

Ладно, наконец, решила она, вставая из-за стола, завтра будет день, будет и пища.

Как ни несло от громко храпевшего Николая перегаром, Марина, преодолев отвращение, легла все же с ним.

Но, как выяснилось утром, зря. Николай даже не подумал прикоснуться к ней.

И потому как он торопился, холодно поцеловал ее и буркнул: «Буду через три дня», Марина поняла, что ее дела совсем плохи.

И, уж конечно, она совсем не удивилась тому, что Тамара срочно поехала «погостить» к каким-то там так удивительно вовремя появившимся родственникам.

Справедливости ради, раздумывала она над тем, что ей делать, недолго.

Ровно в четыре часа вечера Марина отправилась в театр, где проходила репетиция «На дне», в котором она играла Варвару, а Анненков Пепла.

Что там говорить, Марина умела владеть собой, и даже Арсений не смог догадаться того, что творилось в ее душе.

Когда репетиция была закончена и они на какое-то время сотались одни, Арсений по привыке попытался обнять ее.

К его удивлению, она выскользнула из его рук.

– Надо поговорить, – сказала она и быстро и четко и четко изложила план, который должен был спасти ее.

Несколько удивленный услышаным Алексей молчал.

– Что скажешь? – спросила Марина.

– Сейчас ничего, – после небольшой паузы произнес Анненков. – Сама понимаешь, что один я такое дело не подниму…

– Хорошо! – кивнула Марина. – Иди и помни, что у нас всего три дня…

Вечером в столовой Анненков, проходя мимо Василия Хромова, негромко сказал:

– Есть дело!

Василий кивнул.

– Приходи после отбоя…

Конечно, обращаясь к Хрому, который был одним из самых авторитетных воров зоны, где отбывал свой срок Аннеков, Арсений сильно рисковал.

Да, он сидел за мошенничество, и статья у него была довольно престижная, но все же он не шел ни в какое сравнение с самим Хромом и его урками.

Что там говорить, народ у него подобрался отчаянный и способный на все. И при особом желании они могли без особого риска его просто кинуть.

Но другого выхода у него не было.

Один он был неспособен провернуть предложенное ему Мариной дело.

Другое дело, что Хром, насколько за два года пребывания на зоне мог убедиться Аннеков, был не только авторитетный, но и довольно справедливый вор.

Из «правильных», как называли таких в уголовной среде.

Он был из Москвы и относился к своему земляку, если и не с уважением, то с явной симпатией.

– Что у тебя? – с улыбкой спросил он, когда минут через двадцать после отбоя, когда измученные непосильным трудом зеки спали без задних ног, Анненков пришел к нему в угол.

Но уже очень скоро улыбка сбежала с его лица, и он с все возрастающим вниманием слушал Алексея.

И чем больше тот говорил, тем больше убеждался в том, что заинтересовал Хрома.

– Что скажешь? – спросил Анненков, закончив свое повествование.

– Скажу, что интересно! – усмехнулся Хромов.

– И только?

– Нет, не только, – покачал головой тот. – Все, Граф, иди спать, завтра договорим!

– Только учти, – произнес Анненков, – через неделю я освобождаюсь…

– Учту!

Анненков кивнул и отправился на свои нары. Потому как загорелись глаза у Хрома, он не сомневался в том, что дело выгорит.

И оно, действительно, выгорело.

Все прошло как по маслу, а еще через семь дней, Анненков распрощался с Хромом и вышел на волю.

Вздохнув полной грудью, он зашагал по направлению к вокзалу, откуда через три часа уходил поезд на Москву.

Глава II

Коля Цыган удивлялся сам себе.

Обычно, удовлетворив страсть, он моментально охладевал к своей партнерше.

А тут…

Он с каким-то неведомым ему до сих пор исступлением целовал ее ласковое тело с атласной кожей, от которого так призывно исходил едва заметный аромат неведомых ему тонких духов.

Вдоволь натешившись, он встал с кровати и накинул рубашку.

Потом подошел к хранившему остатки вчерашней роскоши столу, налил стакан водки и с наслаждением выпил.

Аппетитно похрустев квашеной капустой, он взглянул на свою подругу.

– Ты как?

– Давай! – улыбнулась та.

Цыган налил рюмку водки и отнес Нинон, как звали его маруху, на кровать.

Та с чувством выпила и блаженно закатила глаза.

– Хорошо!

Цыган провел рукой по гладкой груди Нинон и почувствовал, как его снова охватывает непреодолимое желание обладать этой женщиной.

Загорелась и Нинон. Она притянула к себе голову Цыгана и впилась в его губы жгучим поцелуем.

И в тот самый сладкий момент, когда они были уже готовы продолжить любовыне утехи, в дверь постучали.