скачать книгу бесплатно
Губернатор, лысый, с окладистой бородой, в пенсне с золотой оправой, из-под которого тепло смотрели умные тёмно-карие глаза, по-отечески ласково принял делегацию, добродушно выслушав тревоги мирных евреев и тут же их успокоив, заявив, что не допустит никаких беспорядков… при этом совершенно ничего не предприняв.
А котёл продолжал кипеть… да уже клокотать!
Перед самой Пасхой поползли слухи, что в питейных заведениях читается царский указ, повелевающий в праздник «бить жидов» – и это напечатал Крушеван (Пронин объявил своим громилам «полную боевую готовность»).
Да ещё случилось одно странное событие, повлиявшее, косвенно, даже на будущее многострадальной России. Из аптеки богатого и уважаемого провизора Эммануила Якира в больницу поступила с сильными ожогами прислуга, русская девушка, которая, промучившись сутки, умерла в страшных мучениях. И тут же пополз слух, будто бы это старый развратник Якир, не добившись нужного своими грязными приставаниями, облил бедную девушку керосином и поджёг… всё, котёл взорвался!
Левендаль, подстраховывая себя, четвёртого апреля направил Ханженкову рапорт о возможности беспорядков… благополучно легший под сукно.
В Светлое Христово воскресение, шестого апреля, началась «проба сил»: выкрикивая антисемитские лозунги, громилы Пронина прошли центральными улицами, избивая встречных евреев (то есть, переводя на общепонятный язык статьи Крушевана), с тем, чтобы на следующий день развернуться во всю ширь своей славянской души. Утром начался разгром лавок и питейных заведений, принадлежащих евреям. С ломами, цепями, дубинами орущая и до крайности возбуждённая дармовым вином толпа громила, грабила, убивала. Пронин собрал до полусотни «патриотов», к которым постепенно присоединялись всё новые и новые, малыми группами растекавшиеся по всему городу.
Семейству Якира повезло: начальник музкоманды Чернецкий организовал охрану части улицы Харлампиевской, где проживал с семейством провизор. Туда громилы не посмели сунуться, но семилетний сын провизора Иона с диким ужасом видел в окно, как вламываются в дома, бьют окна и самих пойманных евреев озверевшие погромщики, как страшно, нечеловечески воют жертвы!
– Попался, жидёныш! – радостно кричал какой-то белёсый рабочий, прижав к стене дома испуганного бородатого еврея.
– Га-га-га! – радостно гоготала толпа, плотно окружив жертву.
– Господа… господа, – растерянно бормотал еврей, – господа…
– Да слухаем тебя… господин одноглазый, – поощрил его белёсый.
– Га-га-га!
– Господа, господа… пощадите.
– Не бойсь, не тронем, – успокоил его белёсый. – Живи, жидёныш… токмо мы думаем: раз у тебя одного глаза нет, то ить другой-то ни к чему. У кажного человека два глаза, а у тебя – один. Непорядок. Пущай и у тебя будет пара.
И он гирькой, которую раскачивал на цепочке, резко въехал в глаз несчастному. Старик взвыл, схватился за лицо и, размазывая кровь и слизь выбитого глаза, стал с диким воем оседать.
– Га-га-га! – весело рассмеялась толпа и двинулась дальше по улице.
Потрясённый таким жутким зрелищем Иона рухнул на пол, забился в истерике, напугав изрядно родителей. Быть может, такое кровавое зрелище, такой дикий разгул насилия повлиял на неокрепшую детскую душу. Быть может, именно тогда еврейский мальчик Иона понял, что насилие можно остановить только ещё большим насилием – без всякой жалости к жертве. И, быть может, именно тогда он принял, подспудно, решение стать военным… и через много лет он стал одним из самых жестоких и безжалостных красных командиров в Гражданской братоубийственной войне, вместе со своим подчинённым и земляком-бессарабцем (вот она, судьба!) Григорием Котовским.
И вот именно эти результаты весеннего погрома (было повреждено более трети зданий города, разгромлены все синагоги!) и увидел прибывший в Кишинёв Григорий, узнав от брата и жителей подробности.
Старый город находился в беспокойстве: там и сям бродили испуганные люди, да тенями двигались с отрешёнными лицами евреи. Было тихо, не звонила ни одна колокольня, и над всем Кишинёвом висела тихая грусть. И у Григория вдруг возникло чувство, что воздух, сотканный из страха и беспричинной ненависти, может в любой момент взорваться, доконав падший город. Но из всего этого Григорий для себя сделал вывод: любого еврея можно безнаказанно обидеть.
У Раппа Григорий проработал недолго, подвернулась более подходящая должность – лесного объездчика у помещика Авербуха в Малештах.
Чистый лесной воздух с запахами прелой осенней листвы, неистовое буйство красок увядающей природы, пламенеющие в лучах заката кодры – чего же более для возрождения изверившейся души?!
Объезжая верхом обширные помещичьи лесные угодья, Григорий чувствовал, как постепенно оттаивает сердце, как один только вид мирных существований, простых и ясных, наполняет душу жаждой жизни, отгоняя прочь привычные страхи и сомнения.
Гонять робких молдаван, забирающихся в господский лес для «бесплатного» решения своих житейских нужд, дело нехитрое. И Григорий, в буквальном смысле не слезавший с седла, был вездесущ. И вскоре почти не осталось желающих поживиться господским добром, и помещик не нарадовался на нового объездчика. И тем неожиданнее стал его арест.
Управляющий как-то доложил хозяину, что в его лесу исчезла целая поляна граба и бука. Привлечённый к ответу Григорий не смог внятно объяснить откуда взялась такая порубь. Авербух навёл по нему справки, тогда и выяснилось его тюремное прошлое. Недолго думая, помещик написал заявление в полицию, обвинив в краже в его лесных угодьях своего объездчика.
Однако следователь не нашёл прямых доказательств его вины… но отправил в тюрьму на два месяца.
– За что, господин с-следователь? – упавшим голосом спросил Григорий.
– Вы поднадзорный, господин Котовский. Понимаете? Под над-зо-ром, – подняв вверх указательный палец, произнёс по слогам следователь. – Вас выпустили из тюрьмы до срока с тем, чтобы вы одумались… а вы что ж, снова за старое? Придётся вам, уж не обессудьте, досидеть эти самые… э-э… недосиженные два месяца. Да-с.
И вот снова кишинёвская тюрьма, снова «грабительский коридор», но Григорий уже не выглядел мальчиком для битья. Ему как-то попалась брошюра какого-то барона Кистера, где в доступной форме описывались приёмы борьбы и незнакомого для Григория вида спорта – бокса. Бокс его так увлёк, что он стал ежедневно практиковаться: молотил воображаемого соперника или раздавал зуботычины попавшимся на краже леса молдаванам, не переставая при этом закалять себя, свой организм. Поэтому подвалившихся было к нему в камере с «интересными» предложениями арестантов он так отделал, что сразу заслужил уважение в уголовном мире – Котовский уже не желторот!
Как-то на прогулке, во внутреннем дворе тюрьмы, к нему подошёл один из арестантов.
«Так себе… плюгавый», – сразу оценил его осторожный теперь уже Григорий.
– Господин Котовский… если не ошибаюсь? – вежливо спросил арестант.
– Он с-самый, – также вежливо ответил Григорий. – С кем имею ч-честь?
– Дорончан… Самуил Дорончан.
В кишинёвской тюрьме был ещё и «политический коридор», где отбывали срок политзаключённые. И в Дорончане Григорий сразу определил этого… политического.
– Ч-чему обязан? – всё так же вежливо спросил Григорий.
– Давайте отойдём в сторонку… разговор есть.
– А вы храбрый человек, – осторожно польстил «в сторонке» Дорончан. – Наслышаны, наслышаны… как вы этих уголовников.
– Не люблю н-наглых…
– И несправедливых, – докончил за него Дорончан.
– Д-да… и несправедливых, – согласился Григорий.
– Так ведь и мы, ежели угодно-с, тоже против несправедливости.
– А к-кто это мы?
– Анархисты*…мы считаем, что мир устроен несправедливо. Одним всё можно, им подавай все блага жизни, а другим что? Кукиш! Одни обречены властвовать, богатеть, а другие бедствовать… несправедливо, ведь так-с?
– Т-так, – согласился Григорий, силясь понять куда клонит политический.
– А раз так, то мы и хотим, чтобы тот, кто был ничем, стал бы полновластным хозяином всего…
– А к-как, как это сделать? – живо заинтересовался Григорий.
– А просто, – охотно делился партийными секретами Дорончан. – Честно делиться благами с народом, а если не захотят-с… богатеи – отобрать силой в пользу бедных.
– И к-каким же образом? – засомневался Григорий. – Кто ж добровольно отдаст н-нажитое? Опять же, на стороне б-богатых сила, а у народа что – д-дубина?
– Да, – согласился политический, – дубина. А ежели народ убедить, чтобы ахнул этой дубиной? О-о, этим, во дворцах, уверяю вас, небо с овчинку тогда-с покажется! А убедим мы, анархисты… я вам, Григорий, – незаметно перешёл на доверительный тон политический, – откровенно скажу: чтобы достичь такого результата, нужны всего, как сказал Фридрих Великий, три вещи – деньги, деньги и ещё раз деньги.
– Д-деньги на что?
– На революцию, Григорий, на вооружённое восстание против угнетателей, которые понимают только язык силы… да ведь и вас, уж извините-с, эти богатеи сделали изгоем.
В самую точку попал Дорончан! Глаза Григория потемнели, сузились, и анархист поспешил закрепить успех:
– Потому мы, анархисты, и аннексируем… э-э… экспроприируем… ну, то есть, конфискуем-с награбленное у народа. И нам нужны в боевые бригады такие отважные храбрецы, как вы, Григорий.
Не раз и не два беседовал на прогулках Дорончан с Григорием, мягко убеждая того примкнуть к анархистам после освобождения… и в конце концов убедил! Договорились, что Григорий, выйдя из тюрьмы, будет ждать: устроится на работу, будет жить обычной жизнью, а Дорончан его найдёт.
– У них ведь, – успокаивал Григория политический, – на меня ничего нет-с. Так… одни подозрения, которые к делу не пришьёшь. А если у вас не получится… с работой, так я вам один адресочек одесский шепну.
Да Григорий уже и не хотел никуда устраиваться – всё ему выходило боком.
А тут ещё, выйдя в феврале из тюрьмы и побывав у сестры Елены в Ганчештах, он получил повестку, обязывающую его явиться на призывной пункт в Балты. Дело в том, что в январе началась русско-японская война – мобилизация! Но Григорий, основательно обработанный Дорончаном, считал любую войну, как и все либералы, несправедливой… потому и, мысленно показывая властям кукиш, совсем не собирался ехать в Балты. Напротив, чтобы спрятаться от мобилизации, подался в Одессу по «нашёптанному» Дорончаном адресу.
Глава пятая
В управлении полиции Кишинёва – переполох. Новый губернатор князь Урусов, высочайше назначенный разгрести весь «мусор», оставшийся после погрома, сразу рьяно взялся за дело и тут же прослыл юдофилом. Его интересовали все структуры власти, а более того – полиция. Сняв Ханженкова, он поставил полицмейстером полковника Рейхарта, опытного служаку, бывшего полицмейстером в Риге, который круто принялся наводить порядок. Но ему надо было спешить, потому как губернатор разрешил евреям (изрядно напугав этим самым Рейхарта) похоронить осквернённые в результате погрома свитки священной Торы*, в связи с чем ожидалось многочисленное еврейское шествие к кладбищу.
Сидя у себя в кабинете, полковник, крупный, с шикарными бакенбардами («А взгляд-то, взгляд – мамоньки! – шушукались по углам чиновники. – Как есть убийственный! Так и гвоздит, так и гвоздит!») казистый мужчина, внимательно знакомился с личными делами частных приставов*, изредка бормотал:
– Та-ак… так-с, так-с… Розенберг, коллежский советник*…с первой части… о-о, да ты у нас, братец, прямо герой – мзду, как видно, не берёшь. Отменно… мы тебя оставляем… та-ак-с, кто у нас тут следующий? Та-ак-с… пристав второй части Соловкин, титулярный советник*…хм-м… ага… да ты, братец, наглец – в шею! И помощник твой наглец – в шею! А на твое место назначим… Хаджи-Коли, благорасполагает к себе, да и послужной список отменный. А заместителем его… та-ак, посмотрим рекомендации кишинёвского исправника… ага, Чеманский… гм… недурственно, недурственно… ого! Такой молодой, а уже столько раскрыл… пожалуй, вполне в помощники годится. Та-ак-с… третий участок… Лучинский, коллежский асессор*…гм… берёшь мзду-то, в меру однако, а помощник твой уж совсем… что ж, подумаем насчёт тебя, но помощника твоего – в шею, чтобы понял.
Закончив с приставами (из пяти оставил четверых), полковник принялся за прошения, переадресованные ему губернатором. Одно из них заинтересовало: «Почтительнейше прошу Ваше превосходительство удостоить моё долговременное ожидание должности Вашим милостивейшим и высоким вниманием, и устроить моё благосостояние если не должностью столоначальника, то назначением меня надзирателем или становым приставом. Служба таковых должностей вполне мне известна и при этом я имею достаточный дар выполнять должное и по совести, и по закону».
И слог, и текст прошения чрезвычайно понравились полицмейстеру, а приложенные документы, после беглого просмотра, убедили. И он начертал наискось резолюцию: «Принять г. Зильберга на должность помощника пристава третьей части».
«Зильберг – из военных, уж он-то порядок и дисциплину знает», – ставя резолюцию, убеждал себя полковник.
И вскоре перед приставом третьей части предстал новоиспечённый заместитель.
Оглядывая бравого высокого офицера, Лучинский, сам невзрачный и тщедушный, удовлетворённо жмурился – вполне подходящий заместитель! Он просто обратил, в отличие от Рейхарта, внимание на одну черту биографии Зильберга: увольнение из полка за «нарушение правил чести» – так чего же лучше, господа?! Потому только и сказал:
– Ну-с, господин Зильберг, милости просим в нашу часть.
В свою очередь назначенный полицмейстером пристав второй части, сухопарый, с умными и цепкими глазами грек Хаджи-Коли, внимательно слушал своего заместителя:
– Ваше благородие! Честь имею представиться: Пётр Сергеев Чеманский! Назначен…
– О том мне известно, юноша, – перебил его пристав.
Как-то не показался ему Чеманский: и мундир мешковат, и возраст слишком юн, и выправки нет… словом, не того он ожидал, не того. Однако документы, с которыми успел ознакомиться пристав, говорили о другом: несмотря на молодость, этот Чеманский успел так отличиться, что был рекомендован уездным исправником* на досрочное повышение в чине. И ведь как себя показал… отменно показал, чёрт побери!
Хаджи-Коли и верил, и не верил.
«Ладно, проверим в деле», – решил он.
– Ваше благородие… – снова начал Чеманский, но пристав снова его прервал:
– Зовите меня по имени-отчеству: Константин Георгиевич. Чинопочитание здесь ни к чему, оно только во вред делу, оно только разделяет. А ежели по имени, то наоборот – сближает, а это – важно. Всё понятно… Пётр Сергеевич?
– Так точно ваше… Константин Георгиевич.
– Вот и славно. А теперь… теперь займёмся нашими делами, коих скопилось ой как много!
Первейшей задачей пристав считал налаживание агентурной сети, почти утерянной после погромов.
– Нам с вами, Пётр Сергеевич, – внушал своему заместителю начальник, – предстоит долгий, утомительный путь созидания. Легко потерять – трудно вновь приобрести.
Чеманский, внимательно слушая пристава, вдруг нашёл общее между ними – азарт. Ведь именно он подв?г его, выходца из небогатой семьи городского цехового мастера, пойти служить в полицию сразу после окончания реального училища – а как ещё можно чего-то достичь в его положении?!
Такое решение повергло родню буквально в шок.
– Сынок… сынок… – повторял поражённый таким решением сына отец. – Чего ж ты… эта… сразу в полицию? Эта… как его… я ж тебя хотел к себе. Да не хошь ко мне, давай к дяде твому… в лавку. Он уж спрашивал у меня, говорил… эта… смышлёный парень у тебя… дескать, такой ему и нужен. А?
– Да не могу я и не хочу в лавке торчать, отец! – возмущался Пётр. – Как… как в неволе!
– Эка загнул – неволя! А фараоном* стать, – отец вдруг заговорил на блатном жаргоне, – эта… как его… воля?! Да они ж там все… эта… мздоимцы, а ну как и ты таким же станешь?!
– Очень вы обидные слова говорите, папаша, – обиделся сын. – Что ж там – все воры? Что ж там, по-вашему, нет честных?
– Оно может и есть, да… эта… только всё одно… э-э, да что с тобой тут говорить! Очинно ты меня огорчил, сынок.
Но Пётр оказался настойчивым, ему даже пришлось уйти от родителей и, снимая жалкую комнатушку на окраине, он стал служить в полиции кишинёвского уезда в должности помощника урядника первого стана первого участка. Его начальник, урядник* Евфимий Кесслер, старый служака из немцев-колонистов, сразу загрузил работой молодого помощника, одновременно его поучая:
– В нашей работе, Пётр, нам надобно, допрежь всего, охранять спокойствие в обчестве. И, стало быть, особливо следить за проявлениями всяческих толков и действий, которые могут быть направлены супротив порядка и, не приведи господи, супротив власти. Уразумел?
– Так точно, уразумел, господин урядник! – звонко отвечал Пётр.
– Да помимо того, – продолжал Кесслер, – за нами ещё и догляд за… за… ну, за тем, чтоб пожаров не было. Да ещё за… ох ты, господи, слово-то какое мудрёное, всё забываю… э-э… за са-ни-та-рией – вот. Чтоб, значит, не было бы, не приведи господи, мора какого… понял?
– Так точно!
– Да ещё… протокол там какой составить, али следствие провести – уж это само собой. Да помни: я сам взяток, не приведи господи, не беру и другим не дозволяю, усёк?
– Так точно!
Урядник внимательно оглядел крепкую фигуру помощника, удовлетворённо крякнул.
– Ты, я вижу, сынок, тово… силушкой не обижен. Это хорошо.
– Да, – скромно признался Пётр. – Гимнастикой ежедневно занимаюсь, господин урядник.
– Народец наш законов не знает, а вот силушку-то, прости господи, крепко ценит… ну, служи, Пётр Чеманский.
Как ни странно, но к гимнастике Петра невольно приучил… Котовский, когда его как следует вздул в училище. С той поры Пётр положил себе ежедневно заниматься физическими упражнениями, особенно когда надумал пойти служить в полицию.
Едва начав служить, Чеманский сразу отличился.
На окраине Кишинёва, где он поселился, в основном проживали бедные евреи. В их обшарпанных жилищах царила такая нищета, теснота и грязь, что даже ему, выходцу из небогатой семьи, не приходилось раньше видеть такого. Нищета «вопила»…в прямом смысле этого слова: многочисленные замызганные чада исторгали бесконечный плач, требуя еды, вызывая… ругань родителей, ругань бессилия. Да, помимо того, сквозь постоянно открытые окна виднелась вся жалкая обстановка, как бы показывая прохожим: вот, смотрите, брать нечего.
