скачать книгу бесплатно
Пока Пётр получал разрешение владельца леса Огановича на поимку бродяг, урядник успел узнать имя одного из убийц: Никифор Веселовский.
– Но каким образом? – спросил поражённый Пётр. – Каким образом, господин урядник, вам удалось?
– А чего тут такого? – усмехнулся урядник. – Вот послушай, Пётр: допрежь позвонил в соседнюю волость, описал подозреваемого, там мне и сказали, что был задержан бродяга, попадающий под моё описание, да убёг куда-то. А бродяга этот из Симбирской губернии, по прозванию Никифор Веселовский. Дальше. Убиенная, Ирина Капранова, родом тож из Симбирской губернии. Сюда, не приведи господи, попала по причине замужества… а в девичестве – Веселовская, соображаешь?
– Так что ж… этот Никифор – родственник, выходит?
– Вот это и надобно нам узнать, пока, не приведи господи, ещё какого душегубства не сделалось. Собирай стражников, будем облаву делать.
Вооружившись и взяв с собою 15 стражников, Кесслер, со своим помощником, ранним утром 16 ноября направился в Васиенский лес.
Облаву начали, рассыпавшись цепью, с того места, где обрывались следы. В лесу – стыло и влажно, так что дрожь пробирала, но мягкая подушка из прелых листьев скрадывала шум от осторожной ходьбы.
Шли, крадучись, довольно долго, не теряя из виду друг друга, и, когда Петру показалось, что потянуло дымком, вдруг послышался свисток. И тут же – голос урядника, приказывающий идти к нему.
На небольшой поляне Пётр увидел землянку и двух связанных оборванцев, рядом – победно ухмыляющийся урядник.
На допросе Никифор начал было отнекиваться от всего, тогда Кесслер нажал на его товарища, назвавшегося Никитой Пантелеевым. Да ещё нашёл в землянке нож с запёкшейся кровью, да соседи опознали в них тех самых бродяг, что не раз бывали у убиенной в доме, да следы крови на их драной одежде… да много других улик, под давлением которых сначала раскололся Никита, а затем сознался в убийстве и Никифор. После чего их обоих Кесслер препроводил к судебному следователю четвёртого участка, где и выяснились обстоятельства убийства.
По рассказу Никифора выходило, что он являлся дальним родственником Капрановой, волею судьбы (это потом следователь выяснил, что «воля судьбы» – убийство дяди) стал бродягой. Да попав в Бессарабию, сумел отыскать родственницу Ирину, давшую ему и его случайному попутчику временный приют из жалости. Да вот незадача: во время распития ляпнул Никифор про убийство дяди, и Ирина, испугавшись, стала их выгонять, грозясь сдать в полицию. Тогда, боясь, что она всё равно заявит в полицию, Никифор просто перерезал ей горло и, угрожая ножом, заставил Никиту помогать ему, имитировав кражу, хотя красть-то было нечего.
Этот случай быстрого раскрытия убийства попал в газету, и Кесслер сразу стал знаменит.
– Вот так, – поучал он Петра, – надобно раскрывать убийства: не торопясь, основательно. И не приведи тебя господи, Пётр, делать сразу глупые выводы. Перво-наперво – тщательный сбор улик, потом – опрос свидетелей. Да всё надо по горячим следам. Никогда не откладывай на потом дело – сразу в оборот. Уразумел?
Крепко, навсегда запомнил Пётр уроки урядника, которые помогли ему в раскрытии одного громкого убийства, ставшего для него отправной точкой в карьере.
В феврале 1903 года, за два месяца до кишинёвского погрома, в Дубоссарах исчез мальчик – Миша Рыболенко, четырнадцати лет от роду. Встревоженные родители заявили в полицию. Там поначалу им попеняли, что, дескать, в бродяги подался, «али ишо куды… дело-то молодое», но вскоре случайно был найден в лесу его труп, весь исколотый. Так как полиция палец о палец не ударила по раскрытию этого преступления, по городу поползли слухи, что де, труп был найден в лесу с зашитыми глазами, ушами, ртом, надрезами на венах, сухожилиях и верёвкой на шее. Эти слухи охотно подхватил Крушеван в своём «Бессарабце», обсуждая ритуальную подоплеку убийства: он предположил, что подросток был похищен и обескровлен евреями с целью использования его крови в каком-то ритуале. Более того, развивая тему, он написал, что якобы один из убийц-евреев уже пойман и даёт показания.
В Дубоссарах начались волнения среди жителей, готовые перерасти в еврейские погромы. И только тогда власть спохватилась. Кишинёвский исправник лично приказал направить в Дубоссары для скорого расследования убийства (дабы не было волнений) Кесслера с помощником.
По прибытию в Дубоссары, Кесслер с Петром, остановившись в постоялом дворе, сразу же взялись за дело.
Дубоссары – совершенно заштатный городок, обычный торговый пункт на берегу Днестра, с малым населением, где все про всех знают. Пока Кесслер опрашивал родственников, Пётр направился к месту убийства, точнее, к месту, где был найден труп подростка, а также в морг.
В морге, мрачном полуподвальном помещении, – кладбищенская тишина, настоянная на остром запахе тления, спирта («А ?наче ить никак нельзя – задохнисси», – равнодушно сказал сторож, от которого несло этим самым спиртом) и… страхах живых.
– А ты что ж, братец, не боишься тут один… ночами? – продолжал допытываться Пётр.
– А чаво их, мертвяков то ись, бояться? – также равнодушно ответил сторож. – Так… обычные люди, токмо уснувшие.
Пётр, поражённый такой жизненной философией, снова спросил:
– Ну а там… разные болезни какие если подхватишь? Не боишься?
– А чаво бояться? Вот вы, господин хороший, вижу, брезгаете, а ить я могу здеся и откушать. Одно скажу: лучше уж с мертвяками, нежли с людьми. Мертвяки – народ спокойный, тихий… ни те подлости, али какого другого лиха. Лежать себе и лежать, покеда в землю не зароють. Я ить с ними и поговорить могу, и песню какую спеть… обматерить, ежли что… всяко быват. А с живыми? И-и, милок, не приведи господи! И в рыло заедуть, и обматерять… всяк норовит показать, что ты никто. А здеся я хозяин! Всё знаю про кажного мертвяка. Вот и про Мишку, убиенного то ись, я тебе так скажу: никаких таких швов, али надрезов на ём не было… искололи парня, как есть всего искололи.
Слова сторожа подтвердил прибывший доктор, показавший ему труп мальца (пока показывал, тыкая в разные части тела, Пётр с трудом сдерживал позывы) и предоставивший Петру результаты вскрытия: подросток погиб от множественных колотых ран, а не от кровопотери, а того более – никаких надрезов, швов на глазах, на губах.
– Всё это, Пётр Сергеевич, – подытожил доктор, – не более, чем домыслы. Мальчик был убит, причём убит жестоко и бессмысленно – сорок колотых ранений!
– Э-э, не скажите, – не согласился Пётр, – какой-то в этом был скрытый смысл… но какой?
– Ну, это уж по вашей части, а я, с вашего позволения, откланяюсь. У нас, знаете ли, всего три врача на весь город.
Осмотрев в лесу место, где был найден труп мальчика, Пётр определил, что его сюда принесли и бросили. Но бросили как-то странно: не зарыли, (хотя бы в снег), не забросали ветками… да ещё совсем недалеко от дороги. Убийца (или убийцы?) явно хотел, чтобы труп нашли… но зачем?! Ведь если это сделали евреи, тогда бы и труп надёжно спрятали… а тут?!
Разгребая на всякий случай снег сапогом, Пётр неожиданно увидел овчинную рукавицу. Подняв и внимательно осмотрев её, он заметил пятнышко крови… выходит, убийца обронил?
Доложив о результатах осмотра Кесслеру и о своих соображениях, Пётр поинтересовался результатами опроса родственников. Урядник лишь досадливо махнул рукой.
– Ладят одно: это евреи сделали, прости господи, это ритуал у них такой, ищите среди них убийцу… попробуй отыщи!
– Но… но если это сделали евреи, хотя это полная чушь, тогда… тогда жди погрома.
– Вот-вот, Пётр. Тут может такое начаться, что не приведи господи!
Попросив урядника поподробнее рассказать о расспросах родни, Пётр обратил внимание, что не был опрошен дедушка убиенного.
– Да заболел он сразу, когда узнал… ну, об убийстве внука, прости господи. Вот и навести его, Пётр, да расспроси. Может, чего и расскажет, – как-то безнадёжно сказал Кесслер.
Дом Мишиного деда на Балтской улице – каменный, под железной крышей. Сразу видно, что обладатель его человек зажиточный. Так и оказалось – дед занимался торговлей лесом, а фамилия его была другая – Тимощук.
– Мишаня-то… упокойный, царствие ему небесное, сынок дочки моей, Прасковьи, – пояснил Петру Тимощук, принявший его, лёжа в кровати.
Его, ещё не совсем старого мужика, явно надломило известие о зверском убийстве внука. Но рассказать всё, что знал о внуке, он, нехотя, всё же согласился.
Торопливо записывая показания в записную книжку (Кесслер приучил), Пётр вдруг насторожился.
– Как вы сказали, господин Тимощук? – перебил он деда. – Наследство?
– Ну да… наследство. Я и говорю: сын-то мой старший, Трофим, тово… пьяница, да бездельник. Все кабаки здешние обсидел, чтоб ему! Уж и чего только с ним не делал: и грозил, и увещевал… всё понапрасну! Не в меня он, нету в ём моей жилки. Всё в кабаке спустит, когда умру. Я уж пригрозил, что отпишу всё нажитое внуку, думал, что одумается – куды там! Пропащий человек!
Старик замолчал, потом тяжко вздохнул.
– Нету теперь моего Мишани, некому дело будет передать… э-эх, жизнь!
– А вы… вы что же, на евреев думаете? – осторожно спросил Пётр.
– А то на кого ж? Вона как с Мишаней, всего искололи… я как подумаю, как мучилось невинное дитя… своими руками бы задушил!
Но Пётр, обдумывая сказанное стариком, всё более и более склонялся к другой версии, а потому и решил проверить.
Для начала посетил все винные и пивные ларьки, каковых оказалось всего семь, и везде ему хозяева говорили одно и то же, что, мол, много тут разных шляется, бывает и Трофим. Пропустит стаканчик-другой и… всё. Ничего такого.
Оставались ещё кабаки, коих было всего два.
В кабаках всегда царил особый дух, дух питейного братства, настоянный на жгучем несчастье завсегдатаев и всеубивающей лени.
В первом, хозяин, лениво зевая и поминутно крестя рот (дабы дьявол не залетел), ничего нового не сообщил. Зато во втором…
– Я, вашбродь, энтово Трофима очинно хорошо знаю, – доверительно говорил, смешно выкатывая глаза, хозяин: борода лопатой, посреди слипшихся сальных волос пробор, пёстрая косоворотка и непременная, через жилетку, цепочка с часами… словом, типичный кабатчик. – Почитай, кажинный день они сидят и пьють…
– Вы сказали – они? Это сколько же их? – перебил Пётр.
– Так ить… двое: сам и собутыльник его, Тищенко Никифор. Вдругорядь, аккурат посля Рождества, они напились дюже, и Трофим шипко шумел… всё грозился кого-то убить.
Петра, от предчувствия удачи, аж осыпало ознобом.
– Ну, ну, – поощрил он кабатчика, – и кого же… убить грозился?
– Вот тут, вашбродь, отвлёкся я… не расслышал. Так ить Никифор знать должон, он всё его успокаивал. Вы у Никифора-то и поантересуйтесь.
Пётр стал быстро наводить справки по обоим. Оказалось, что Трофим работает в отцовской конторе приказчиком, а Никифор вроде его помощника, всё больше на побегушках – так себе, ничтожный человечек.
«Вот с него и начнём», – решил Пётр.
Добившись у Кесслера права на обыск в доме Тищенко, Пётр рисковал – а вдруг рукавица не его? Вдруг ничего не найдёт? Вон, Кесслер так и сказал:
– Ежели, не приведи господи, провалим дело, то нам обоим, Пётр, конец – исправник точно выгонит.
Но Пётр каким-то шестым чувством понимал… да нет, он был уверен, что именно эти двое совершили убийство Миши. И эта уверенность придавала ему силы, помогала сконцентрировать всю волю в один кулак, которым он собирался «размозжить» контраргументы преступников. И это дало результат!
Именно в доме Тищенко он нашёл вторую – точь в точь – рукавицу, и тоже с пятном!
На допросе Тищенко, обычный мужик с запьянцовским видом, явно трусил, бегал глазами, да невпопад отвечал:
– Ась? Чего изволили сказать, вашбродь? Не расслышамши я…
Этими своими «ась?» он порядком надоел Петру, но тот гнул свою линию, задавая малозначащие вопросы: где был тогда-то, да кто может подтвердить, да как справлял Рождество, да какая семья и т. п.
Но когда Тищенко совсем успокоился, неожиданно спросил:
– Так кого грозился убить Трофим Тимощук?
Тот аж весь побелел, съёжился, забормотал:
– Кого… чего… никого, вашбродь…
– Ну как же, Тищенко? Вот же кабатчик слышал, как Тимощук, напившись, грозился убить своего племянника, Мишу Рыболенко. Из-за наследства, да?
– Какого такого наследства? – снова забормотал Тищенко. – Знать ничего не знаю, ведать…
– Ну, ты мне это брось… не знает он. А вот теперь послушай.
И Пётр стал рассказывать свою версию убийства, и по мере его рассказа он видел, как вытягивается лицо Тищенко. Наконец тот выдавил:
– Вашбродь… дык… откуда ты всё знаешь? Будто рядом был…
– Я так думаю, что ты и убил несчастного Мишу, – решил дожать его Пётр. – Вон и рукавица твоя на месте преступления с пятнами крови…
Он на секунду остановился и вдруг закричал:
– Признавайся, сволочь, как убивал невинное дитя!
Тищенко от неожиданности аж свалился со стула, расплакался и… стал давать признательные показания. Всё было так, как и предполагал Пётр: объявив внука наследником, старый Тимощук подписал ему, сам того не ведая, смертный приговор. Дабы устранить от получения наследства племянника, Трофим Тимощук и задумал убийство, подговорив Тищенко, да предварительно его напоив. Убили Мишу вечером, на городской окраине, куда его заманил под благовидным предлогом дядя. Убивал Трофим, а Никифор лишь помогал унести труп в лес. Глядя, как остервенело колет ножом ребёнка Трофим, Никифор дрожащим голосом спросил:
– Трофим… ты пошто его… так? Ить он… он же мёртвый.
– Дурак! – зло прошипел Трофим. – Пущай все думают, что это жиды убили для добывания крови.
Оба убийцы были арестованы и препровождены к судебному следователю. Нараставшая было ненависть к евреям сошла на нет, и в Дубоссарах вновь жизнь вошла в тихое неспешное русло заштатного провинциального городка… чего нельзя было сказать о Кишинёве.
По требованию уездного исправника Крушеван вынужден был напечатать опровержение своих домыслов по поводу нашумевшего убийства, но… мелким шрифтом, да на последней странице. Было уже слишком поздно… и город захлебнулся в крови невинных жертв озверелых погромщиков.
Однако Пётр Чеманский был отмечен и выделен самим исправником.
Азарт, упрямство, честолюбие… это сразу заметил и оценил в своём помощнике Хаджи-Коли (сам был таким!), постепенно поручая своему заместителю всё более сложные и сложные дела. А через год он ему стал доверять самое сложное и ответственное: внедрение зашифрованного сыщика в уголовную среду. Чеманский подбирал из сотрудников полиции наиболее подходящего для внедрения агента и работал с ним, маскируя его под уголовника или барыгу*, или бродягу и т. п. Готовил документы на вымышленное лицо, готовил легенду и под благовидным предлогом готовил к контакту с главарями преступного мира для внедрения в банду. Да ещё готовил обязательное прикрытие. И неустанно изучал, под руководством пристава, блатной мир.
А вот агентуру Хаджи-Коли своему заместителю не доверял.
– Константин Георгиевич, – недоумевал Пётр, – зачем обижаете? Думаете, не справлюсь?
– Да нет же, нет, – горячо возражал пристав, – я эту воровскую среду знаю, как свои пять пальцев. И знаю, что опытный вор с таким, не обижайтесь, юнцом на контакт не пойдёт. Только, уж извините, с опытным. И только так. Так что, Пётр Сергеевич, набирайтесь опыта – да вы же ещё так молоды!
Работа в сыске всё более и более захватывала Петра, а того более – укрепился азарт! Он себя чувствовал гончей (полицейских блатные ещё прозвали «легавыми» за ношение за лацканом пиджака значка бегущей легавой собаки), идущей по следу. И он ждал, и верил, что его ждут большие, интересные дела.
И также верил в большие дела другой человек – Котовский.
Глава шестая
Одесса, куда прибыл Григорий, жила спокойной размеренной жизнью: по улицам свистели паровички, любовно называемые населением «Ванька Головатый» за широкую трубу, доставляя одесситов по своим делам, бойко шумел Толчок, степенно прохаживалась вдоль по Приморскому бульвару благородная публика, и день, и ночь, не умолкая, работал порт.
Адрес, по которому направился Григорий уже под вечер, находился на самой окраине города – рабочей окраине.
Небольшой внутренний двор двухэтажного каменного здания с облупившейся штукатуркой был чу?ток на любой звук (проходя гулкими подворотнями, Григорию невольно почудилось, что кто-то невидимый сопровождает его, как бы оценивая) – даже было слышно, как где-то наверху шкворчит сковородка.
В обшарпанном подъезде смешались запахи кислых щей, помоев, мышиного помёта… и ещё чёрт знает чего! Словом – типичное жильё пролетариев.
Поднявшись по застонавшей на все лады лестнице на второй этаж, Григорий условленно постучал и застыл в ожидании. Вскоре из-за двери послышалось сиплое:
– Кто?
– От С-Самуила Давидовича, – произнёс условленную фразу Григорий.
Одесская конка
Дверь приоткрылась, и он увидел патлатого парня, в косоворотке, сапогах, с подозрением оглядывающего гостя, одетого в полупальто, сапоги и шапку.
