Нештатная ситуация

Юрий Темирбулат-Самойлов

Нештатная ситуация

При первых же звуках этого едва расслышанного откуда-то из дальнего угла полностью укомплектованного соответствующими пассажирами автозака1 полусонного гнусавого, со специфическим приблатнённым подвыванием мотивчика ефрейтор-черпак2 Пёрышкин поневоле взбодрился. Собственная сонливость улетучилась вмиг. Искоса глянул на мирно посапывающего рядом «старшого» – далеко не мирного в повседневной службе усатого южных кровей сержанта-деда3 (а снилось тому его первое в жизни смертоубийство живого существа, совершённое ещё в далёком детстве, во внезапно нахлынувшем слепом гневе, и был это его собственный домашний котёнок, посмевший залезть на стол, за которым Мурад изволил собраться перекусить). Старшой-сержант, хоть и будучи безупречным, образцовым служакой-конвоиром, перед которым подчинённые, независимо от срока службы – что бесправный «зелёный молодняк» первых месяцев службы, что привилегированные «старики-ветераны», дослуживающие последние месяцы и даже дни – обычно трепетали не меньше чем охраняемые «зэки»4, в данный момент, однако, не счёл почему-то нужным строго реагировать на хоть и несанкционированную, но в общем безобидную «песнь» – зачем излишние, без особой необходимости, строгости? А значит, в таком случае и ефрейтору вряд ли стоит проявлять излишнее служебное рвение. Пусть себе поноет зэк, надолго лишённый многих человеческих радостей.

Но… Чардара! Ведь это же, если Пёрышкин не ослышался, тот самый районного масштаба южноказахстанский городок в тугаях5 на краю пустыни, в котором он отрабатывал производственную практику по направлению Кзыл-Ординского профтехучилища механизации сельского хозяйства незадолго до службы в армии и где успел пройти не самые простые жизненные «университеты».

Да-а, городишко действительно ещё тот! Так называемая «ударная комсомольская стройка» образца пятидесятых-семидесятых годов бурного двадцатого столетия, на коей, как и на множестве других крупных строительств на территории советской державы, «уголовный элемент», в том числе и вышедший по большой «послесталинской»6 амнистии на свободу, порой со многими судимостями за плечами, составлял существенную часть списочного состава рабочих кадров. Отсюда и соответствующая криминогенная обстановка в Чардаре и ей подобных поселениях, вгонявшая местного обывателя в непреходящий унизительный страх перед «улицей». С малопонятного уму этого обывателя невмешательства властей – спонтанные, а иногда и спланированные уличные драки, нередко с кровавой резнёй и увечьями, были здесь повседневным делом, являя собой печально-обыденный порядок вещей. «Кодла на кодлу», «тугайские» на «левобережных», «центровых» или «ГЭСовских» и так далее… Повариться какое-то время в подобной каше и не обзавестись ни единым «украшающим настоящего мужчину» шрамом на лице или теле было весьма и весьма сложно. Напомним: явление это касалось в основном рабочей среды. Представители же более или менее привилегированных прослоек общества, редко передвигавшиеся пешком по вечернему и ночному городу, физическому насилию подвергались несоизмеримо меньше. Может быть, потому и не особо стремились что-то в этом плане радикально изменить.

Окунувшемуся в воспоминания совсем недавней предармейской поры Пёрышкину даже голос «мурлыкающего» одну из любимых песенок чардаринских стройбатовцев подконвойного показался нет, не родным, но явно знакомым. Во, точно! Именно от солдат стоявшего в этом городе строительного батальона, после очередного жутчайшего побоища «на ремнях» между «бойцами» и «гражданскими», нередко в подобных баталиях рассекавшими друг другу «звездатыми» пряжками черепа, а потом, бывало, не сходя с «поля боя» и не успев смыть кровь и грязь, умильно мирившимися и братавшимися «по гроб жизни», впервые и услышал он эти перефразированные с популярной песенки про несчастного чёрного кота куплеты…

Пёрышкин осторожно дотронулся до рукава добротного овчинного полушубка «старшого».

– Пускай попоёт отброс общества, пока живой! – не размыкая век, лениво успокоил тот ефрейтора, а сам неспешно погрузился в следующий свой сон-воспоминания.

На этот раз Мураду приснилось следующее лишение им жизни живого существа – охранявшей двор дома его родителей собаки. Неудержимый смертоносный гнев темпераментного юноши вызвал факт игры пса с его новеньким башмаком, оставленным у крыльца при входе в дом. Башмаки были очень красивые, импортные, и хорошо пахли кожей качественной выделки, что, видимо, и понравилось псу, не удержавшемуся от соблазна погрызть лакомую штуковину, и тут же поплатившемуся за это жизнью: мощный троекратный удар лопатой по голове, и – готово… Родители, обеспокоенные, что их чадо так, чего доброго, всю живность в хозяйстве изведёт, да и здоров ли он, на всякий случай показали парня районному терапевту. Тот после осмотра и недолгой беседы, успокоил стариков, что, в общем, здоров их младшенький, но не по годам бурно развиваются в нём некоторые качества, в частности мужчины-воина. Вот, подрастёт, пойдёт служить в армию, там и реализуется, и всё войдёт в нормальное русло. На том и остановились в своих страхах за сына…

– Да не думал я никого затыкать, – не понимая, спит ли сержант, или только неглубоко, всё слыша, дремлет, оправдывался ефрейтор. – Просто песня, да и певец с его помойным голосом мне, вроде, знакомы. Я ведь до призыва пожил немного в той самой, оказывается, Чардаре-дыре, про которую зэчара гнусавит…

Сержант нехотя, всё так же не открывая глаз, пробурчал:

– Неужели дружбана с гражданки встретил? Ну, так потолкуй с

земелей, пока я добрый. Только не слишком громко, а то языки обоим через задницу повыдираю…

– Есть. Эй, Робертино Лоретти7, подойди!

К решётке несуетливо протиснулся и доложился по всей форме крепыш с такой уголовной харей, что в иной ситуации, где-нибудь на нейтральной территории, ефрейтор бы дрогнул.

Документальные имя и фамилия зэка были мало интересны Пёрышкину, так же как и его, Пёрышкина, первичные установочные данные вряд ли многое сказали бы самому зэку – в той среде и обстановке, где они наверняка встречались, и скорее всего не самым ласковым образом общались, кличка была гораздо более идентифицирующим признаком личности, чем всё остальное.

– В Чардаре, про которую так жалобно гундосишь, на самом деле был

когда-нибудь? Или… просто случайно эта песня на язык попалась? – вопросов таких можно было уже и не задавать, зэк и конвоир с первого полувзгляда узнали друг друга. Но ефрейтор хотел тут же, не заглядывая в дело зэка, окончательно удостовериться, что не ошибся. – Аркан-Хомут?

– А вы, гражданин начальник, уж не тот ли самый Митёк-гармонист, которого я когда-то от верной могилы спас?

– Аккордеонист…

– Да какая разница, как называется. Баян, гармонь, аккордеонь… Был бы музон душевный! А ты на своём этом самом, хрен с ним, аккордаше пилил козырненько, не отнять, душу наизнань выворачивал. Но если б я мог знать, что подашься в краснопогонники…

– Военкомат не спрашивает.

– Брось, я что, не призывался? Сказал, хочу в стройбат, и баста.

– Два солдата из стройбата заменяют экскаватор? – усмехнулся, озвучивая затасканный комплимент, экскаваторщик по основной гражданской

специальности Пёрышкин.

– Ну, за драглайном8, на котором ты, хоть и музыкант, а так прытко рыл

каналы в песках до службы, и взвод стройбатовцев хер угнался бы. Говорят, по тыще кубиков в сутки выдавал?

– Если кто что и выдавал, так это машинист. А я, как его «помогала» по должности и полный ноль по опыту, только технику шприцевал-смазывал и заводил поутряни, да жрачку готовил и чай кипятил, без которого, зелёненького, в полсотниградусную жару – труба: мало того, что сам экскаватор раскалён как сковородка, так ведь и жилой наш вагончик – такая же готовая расплавиться железяка, да плюс вода питьевая хранилась опять в железной ёмкости – почти готовый кипяток… А зелёный чаёк пот гонит и микроклимат телу создаёт. Это тебе, если сам не испытал, любой аксакал подтвердит. Особенно из тех, что в мохнатых шапках и стёганных халатах гарцуют по пустыне и в горах под любым солнцем, и хоть бы хны… Ну и, на железном же мотоциклете гонял в ближние кишлаки за выпивкой, которая и нужна-то была не так нам, как счетоводам, которые в каждую нашу пересменку, перед уходом бригады на очередной недельный отдых, приезжали определять объёмы выполненных работ. И писали они нам, за магарыч да кой-какую копеечку в придачу, сколько нужно, а не сколько мы сделали. Тысячей кубов тут на деле и не пахло. Тем более что в самое дневное пекло, – а это основная часть официальной рабочей смены, – мы просто спокойно отсыпались, чтоб веселее поработать утром и вечером. Так что, если кто и был когда-то настоящим трудягой, то уж никак не тот скромный эмвэдэшник, с которым ты сейчас по-землячески мирно беседуешь.

– А вот солдат из МВД9 уж точно заменяет два ДТ10, – не желая остаться в долгу, всё же одарил ефрейтора встречным комплиментом зэк.

– Я, конечно, понимаю, – сбрасывая малосерьёзную легковесность беседы с хоть в какой-то мере и земляком, но в конечном итоге враждебным элементом, преступником, заключённым, которого ты по долгу службы конвоируешь сейчас по этапу, ефрейтор Пёрышкин надрывно вздохнул, – я твой должник после того бодалова, когда меня шпана на «пики» чуть не подняла, а ты… в общем, выручил со своими дембелями. Ну, и после некоторых других случаев… Аккордеон, к примеру, вы же мне задарили, сперев из своей ленкомнаты11. Получается – должник уж совсем конкретный. Только зачем так ненавидеть человека всего-то навсего за цвет погон? Я же чувствую, аж до самых кишок холод пробирает от твоей улыбочки, Аркан.

– Холод тебя пробирает от холода, товарищ ефрейтор. За бортом никак верный тридцатник, если вообще не все сорок градусов, морозца. А отношение нашего брата к вашему – это на чисто генетическом уровне: я сам уже не первую ходку иду, отец мой дважды или трижды сидел, дед в своё время тоже немалые срока мотал… Прадеда не помню, но подозреваю, что и он какую-нибудь царскую каторгу хоть раз, да отбывал. Иначе, с какого это вдруг бодуна вся родня моя, как и я сам, – родом из глухих ссыльных краев? Так что, не со зла, а чисто машинально мог я тебя тогда пришить12 между делом, вместо того чтобы от блатоты всякой защищать, если б кто предрёк мне на верняк, что ремесло ты вертухайское13 изберёшь для службы. Да в таком позорном сане – вафлейторском. Тьфу…

– Ага, вспомни ещё устаревшую чушь, что будто бы лучше иметь дочь проститутку, чем сына ефрейтора… Слыха-али! Но ведь это ж всего-навсего промежуточное звание между рядовым и младшим сержантом. Мне его, когда службу в штабе начинал, почти сразу, всего лишь через два месяца после принятия присяги дали с перспективой и дальше повышать в пример другим.

– А потом сверхсрочная, и – вечный кайф, в натуре! Чисто конкретная власть над зэками… и зэчками в охотку…

– Увы, увы… Не оправдал я оказанного мне высочайшего доверия товарищей командиров. Поцапался по дури с начальством и вот, трясусь теперь вместе с тобой, родной мой, в автозаке, и мечтаю скорее добраться до Усмани, сдать груз, то есть вас на зону и просто нормально, в горизонтальном положении, поспать перед обратной дорогой.

– Турнули из штаба? Эка беда! Не расстраивайся, Мить, получишь ты свои сержантские лычки и на этой чисто конвойной службе. Хотя бы к дембелю для приличия. Если вот только… до Усмани твоей грёбаной живыми сейчас доберёмся, не дадим дубаря в этих сугробах. Стрёмно мне чего-то на душе, чую – юзит местами наш автотранспорт. Погода паскуднее некуда – буран разыгрывается не игрушечный, да ещё такой морозяка ему в помощь.

– А по мне, так ничего…

– Ничего, говоришь? А ты, Митя-гармонистушка, скинь-ка свою тёпленькую шубеечку с валеночками, да набрось взамен мою тощую телогреечку и ботиночки на рыбьем меху, чувствительность твоя к погоде и подскочит по самое не хочу.

– Ну, ладно, кончай базар, – по-прежнему лениво-спокойно, ни на полтона не повышая голоса, изрёк благосклонно молчавший всё это время черноусый сержант, и Пёрышкин послушно вернулся на своё место, положил на колени бесприкладный АКМС14, проверил, больше для порядка нежели по сомнению, на месте ли кобура с пистолетом и, оглядев решётки и дверные замки, попытался, прижмурившись, вызвать мысли о чём-нибудь горячем или хотя бы тёплом – жарко натопленной печке, бане, песчаном пляже, да просто, в конце концов, двухъярусной казарменной кровати с тёмно-синим полушерстяным одеялом… Хотя спать на посту даже вполглаза Устав караульной службы запрещает категорически… но ведь для безусловного зоркого бодрствования в составе конвоя был ещё и молодой боец-«салабон»15 Ершов; да и сержант, будучи конвоиром опытным, дремал настолько грамотно-чутко, что вряд ли допустил бы нештатную ситуацию лишь по причине прикрытых глаз. И Пёрышкин с чистой совестью спокойно грезил…

– Попробую-ка и я, с вашего дозволения, граждане начальники, покемарить хоть остаток ночи, – прокряхтел Аркан-Хомут, затискиваясь обратно в свой угол.

Между тем буран «за бортом» и впрямь разыгрывался нешуточный. Машина всё чаще делала натужные рывки, буксовала и, наконец, остановилась совсем.

– Сержант Гаджиев! – раздался снаружи голос начальника караула прапорщика Замкова, сидевшего всю дорогу, на правах главного, в тёплой кабине с водителем. – Ко мне!

– Пёрышкин! Остаёшься за старшего, – черноусый бодро, будто нисколько и не дремал до этого, выскочил наружу.

– Что делать будем, сержант? Мандец подкрался ближе некуда. Заметёт и заморозит к едрене фене заживо, если срочно что-то не придумаем, – прапорщик был собран и сосредоточен как в бою. – Каждая минута на вес золота.

– Сколько км до ближайшей деревни? Вы этот маршрут лучше меня знаете, товарищ прапорщик. Да и из кабины куда легче ориентироваться, чем из этого гроба, – сержант изо всей силы грохнул кулаком по железной обшивке «пассажирской» части автозака. Замахнулся, чтобы ударить опять, но прапорщик остановил его:

– Пять-шесть от силы. В нормальную погоду час пешего хода. Сейчас же,

в буран, когда дорогу вот-вот совсем заметёт – трудно даже предположить.

– Если кто-то один из нас, товарищ прапорщик, уйдёт искать трактор…

– Вот ты, Гаджиев, и отправишься на поиски. А мы с солдатиками попытаемся вытолкать машину.

– Това-а-рищ прапорщик, извините, но если толкать, то моя комплекция здесь, наверное, больше пригодится.

– Хорошо, сержант, – не стал возражать и впрямь не обладавший атлетическим телосложением начальник караула, – я пошёл пробиваться пешком, постараюсь поскорее раздобыть тягло, а вы повыталкивайте пока машину втроём. Спасение – только в движении вперёд. Лопата у водителя должна быть, а потребуется что-то из казённого имущества под скользящие колёса бросить, действуйте без опасений. Ответственность беру на себя. Жизнь солдат дороже. В общем, принимайте караул и не теряйте ни минуты!

– Есть не терять ни минуты! Пёрышкин, Ершов, к машине!

Из распахнувшейся двери автозак-фургона тут же выкатились как колобки облачённые в одинаковые армейские полушубки, ватные стёганные штаны и огромные валенки с соответствующими им по размеру не менее огромными калошами, на ходу завязывая под подбородками тесёмки шапок-ушанок, двое юношей, далёких, как и ушедший только что в ночь их начальник-прапорщик, от претензий на богатырскую внешность.

– Ефрейтор Пёрышкин!

– Я!

– Головка от… – не успев договорить популярнейшую, идеально срифмованную армейскую остроту до её логического конца (всего-то три буквы осталось), Гаджиев неожиданно вспомнил, что в этой машине в настоящий момент нет лопаты – наипервейшего помощника водителя любого, наверное, застрявшего в снегу или грязи транспортного средства. Упавшим голосом он отдал уже несколько видоизмененную по сравнению с изначально предполагавшейся команду:

– Озадачь нашего доблестного водилу-чудилу Мартиросяна, чтоб газовал враскачку до дыма из-под колёс, пока не сдвинемся по маршруту. Лопаты у этого героя нет, отдал перед выездом такому же, как он, гвардейцу, а назад забрать забыл. За такую безалаберность у Мартиросяна ещё будет возможность получить своё, когда в часть вернёмся. А пока нам здесь придётся потруднее, чем могло быть.

– Есть! – побежал к кабине Пёрышкин. А когда через пару минут вернулся, сержант и «салабон» Ершов уже изготовились толкать сзади тяжёлую машину. Присоединился.

– Жить хотим, так столкнём и покатим, – сержант Гаджиев был настроен решительно. – Автоматы, чтоб не мешали, быстренько сложить в кабине. Ершов, отнеси. И… раз-два-а, взяли!

Немало солёного пота, несмотря на лютый мороз со свирепым ветром, пролили бойцы-«краснопогонники» – водитель, выжимавший из вверенной ему автотехники всё возможное, и трое «толкачей», выжимавшие всё возможное из своих молодых организмов, чтобы стронуть с места буксующий автофургон с полутора десятками взрослых людей на борту. Полутора десятками здоровых мужчин, числящихся «грузом», при этом грузом особо опасным, почему и должным образом охраняемым. А значит, в свою очередь, и запрещённым к какому-либо его использованию. Поскольку же любое использование без каких-то специальных санкций «сверху» транспортируемого под охраной груза незаконно по определению, так же как в принципе незаконна его хотя бы временная выгрузка до прибытия на место назначения, то груз должен оставаться в статусе груза до конца пути. Вернее – до полной, юридически оформленной его передачи адресату. И, само собой разумеется, груз должен быть от момента приёмки и до самой сдачи не только надёжно охраняем, но и находиться строго взаперти.

Трудно сказать, сколько точно – двадцать, тридцать минут или час, а может и все два надрывались они в неимоверных усилиях протолкнуть злосчастный гружённый по самый свой нормированный предел автозак хоть на метр вперёд, – ориентировка во времени была потеряна ими сразу. Но усилия эти были, факт, безрезультатны. Слегка отупевшие от такого бестолкового сверхнапряжения, когда в глазах темно, а тело готово махнуть на всё, свалиться в ближайший, желательно помягче, сугроб и забыться в приятном расслабляющем, нередко чреватом, однако же, гибелью от резкого переохлаждения сне, ефрейтор Пёрышкин и рядовой Ершов уже совсем собрались рухнуть от потери сил. Но не успели. Бравый их «старшой» сержант Гаджиев сорвался раньше.

Горячего кавказца словно взорвало изнутри. Вдруг перестав толкать дёргающуюся беспомощно-натужными рывками и ревущую ревмя машину, он воздел, потрясая, к небу сжатые в кулаки руки в армейских рукавицах, громогласно и многоэтажно выматерился по-русски, гортанно прокричал куда-то в темень длинную гневную тираду на родном языке и заметался, ожесточённо пиная снег, между машиной и окружающими её неумолимо растущими сугробами. Подбежав к автозаку, с силой заколотил сначала кулаками, а затем, всё больше и больше неистовствуя, тыловой частью автомата по железу.

Пёрышкин, Ершов и выскочивший из кабины испуганный Мартиросян растерянно глазели на взбесившегося сержанта и не знали, что предпринять. С одной стороны, сержант здесь старший по званию и должности, замещает, пусть и временно, но законно начальника караула. Кроме того, он – «дед», готовящийся грядущей весной уйти на заслуженный и, согласно рукописным лозунгам на гарнизонных заборах и туалетных стенах, «неизбежный как крах капитализма» «дембель». А «дедов» этот статус… – ещё более серьёзно, чем звание и должность. Традиционные неписанные законы в рядах советских вооружённых сил пока что незыблемы, и перечить старослужащему солдату, а тем паче сержанту дело гораздо более неблагодарное, если не сказать кощунственное, нежели прямо послать подальше иного молодого офицера. Но с другой – не рехнулся ли, часом, «дедуля» на нервной почве, зная фактическое положение вещей в данной ситуации на данную минуту лучше их и, следовательно, лучше понимая степень его истинной опасности? А свихнувшийся человек с оружием в руках – это, братцы, не дай Бог! Так не обезоружить ли его от греха подальше, сначала, конечно же, оглушив и связав (не оглушив никак нельзя – здоров, кабан, и даже троих таких солдатушек как Пёрышкин, Ершов и Мартиросян вместе взятых, раскидает вмиг)? Но, кто же в таком случае возьмёт на себя командование и ответственность за выполнение поставленной перед караулом задачи в таких непростых условиях? Бойцы переглянулись – никто из них не был готов к этой роли.

И они благоразумно решили набраться терпения и ждать, подпрыгивая чтобы не замёрзнуть, пока беснующийся Гаджиев утихомирится сам и снова обретёт способность хладнокровно, быстро и правильно оценить обстановку, а затем так же быстро принять единственно верное решение.

К счастью, горячая кавказская кровь, покипев и побурлив не более одной-двух минут, видимо почувствовав должное уважение к способному очень быстро превратить её в безжизненный лёд морозу, кипение и бурление своё остановила так же внезапно, как и начала, скорёхонько рассудительно остыла до нормальной температуры человеческого тела и направила свои, уже «хладнокровные», жизненные силы туда, где они в настоящий момент были необходимы больше, чем в эмоциональной сфере, – к рационально-мыслительным центрам уже не такой буйной, как только что, головы сержанта. И получившая должную, а не кипятковую подпитку головушка эта не замедлила здраво откликнуться, тут же приняв решение. Решение, которого подспудно ждали и одновременно опасались все трое подчинённых. Оно ведь в корне незаконно… но только оно и могло бы спасти их всех, ведь от канувшего во тьму прапорщика помощи пока не видно. Даже если эта помощь и придёт, то, вероятно – к уже окоченевшим трупам, утром, когда буран утихнет, и трактора с людьми сумеют пробиться к автозаку, обнаружить который сейчас извне не так-то просто.

– Ефрейтор Пёрышкин, рядовой Ершов, с оружием наизготовку прицельно наблюдать и в случае малейших попыток прыжков вправо-влево стрелять без предупреждения! Я пошёл выпускать подконвойных – будут выталкивать машину. Иначе, боюсь, нам всем тут конец. Вопросы есть? Вопросов нет. Рядовой Мартиросян, за руль!

Едва озвучив команду, сержант быстро, не теряя драгоценного времени, скрылся во чреве автозака. Пёрышкин, стараясь своим не очень зычным от природы голосом пересилить жуткий вой ветра, крикнул Ершову:

– Беги в кабину за автоматами. А я пока с пистолетом послежу. Нет, одного, боюсь, будет мало, дай-ка мне ещё свой.

Взяв у Ершова поданную ему вместе с отстёгнутым ремнём кобуру с почти килограммовым снаряжённым «Макаровым» внутри и отойдя от автозака на возможно дальнее расстояние для лучшего обзора места действия, расстегнув свою кобуру и кобуру Ершова, ефрейтор вдруг с ужасом обнаружил, что в его тёплых двупалых армейских рукавицах если и возможно в соответствующую погоду как-то привести в боеготовность и использовать по прямому назначению автомат Калашникова или другое крупное оружие – хотя бы снять его с предохранителя, передёрнув затвор загнать патрон в патронник и, просунув указательный палец к спусковому крючку, даже произвести выстрел одиночным или короткой очередью, а то и одним нажатием выпустить за секунды весь магазин, то с пистолетом… как бы не так. Здесь – другая история, поскольку иные габариты, или попросту размеры. Если и пригодны для продуктивной «работы» с таким малым стрелковым оружием как пистолет какие-либо перчатки, то лишь, в лучшем случае, изящные тонкой кожи, в коих любят щеголять «господа офицера», а иногда, при парадной форме и при хорошем личном материальном достатке, и прапорщики, в глубине души причисляющие себя к офицерскому составу. Но утеплённые солдатские рукавицы! Пусть и со специально отдельно скроенным указательным пальцем «для стрельбы в зимних условиях», но рукавицы есть рукавицы, просто-напросто варежки военного образца.

Нетерпеливо поглядывая в сторону убежавшего к кабине Ершова, Пёрышкин не забывал, однако, внимательно следить и за открытой дверью автозака, откуда могли в любую секунду начать выпрыгивать наружу страшные для любого безоружного или просто беспечного советского человека «нелюди» – зэки.

И он, в порыве бдительности без колебаний сбросив в снег рукавицы, взял оба пистолета в руки, тут же больно обожжённые злющим морозом, снял один за другим с предохранителей, взвёл курки. Мгновения, которые рядовой Ершов бегал за автоматами, показались ефрейтору вечностью. Вернувшись, запыхавшийся Ершов протянул ему «Калашников», уже всё равно, чей из них – не до разглядывания заводских номеров.

В этот момент в проёме распахнутой автозаковой двери появился сержант Гаджиев, спрыгнул на снег. За ним один за другим начали покидать машину зэки. Гаджиев считал:

– Первый, второй… пятый…

Пёрышкину было уже не до чего-либо, он видел только опасных в своей непредсказуемости уголовников, выпускаемых наружу без наручников. И – раздражённо отмахнулся от автомата, протянутого ему Ершовым, так как времени не было даже на такое необходимое движение, как взять в руки пусть менее удобное в данном случае, но более надёжное, чем пистолеты, оружие. Выставив вперёд оба моментально сделавшиеся ледяными «Макарова», он старался не упустить ни единого жеста ни одного зэка, ни лишнего шороха с их стороны. Жгучая боль в нещадно замораживаемых безжалостной стихией руках на какое-то время притупилась.