скачать книгу бесплатно
Засим откланиваюсь…»
Сомнений не оставалось – это была Знаменская. Только она одна из всех известных ему женщин употребляла это ироничное, скоморошное словечко – музчины. Пломбирчик, конечно же, означал ее автомобиль. Контрольный вопрос: есть ли у Снежаны машина идеально подходящего под ее имя белого цвета? Выяснить это нетрудно…
Он почувствовал легкую рябь волнения и радостную оторопь алхимика, вплотную приблизившегося к разгадке состава философского камня. Потом пришло запоздалое сожаление. Зря он отказался от ее приглашения. Зря. Если не брать во внимание элементарную мужскую трусость, в которой он вынужден был себе признаться, здесь сработал какой-то странный и противоречивый психологический механизм, заставляющий человека, который долго и страстно чего-то хотел, неожиданно для себя самого отказаться от подарка судьбы, свалившегося к нему прямо в руки. Во второй раз Снежана вряд ли до него снизойдет. С такими женщинами этот номер, увы, не проходит: теперь, чтобы исправить ошибку ему придется совершить невозможное. Посему на его кандидатуре в бескрайнем списке желающих попасть в круг ее особо приближенных лиц и тел можно смело ставить большой и жирный мальтийский, ливонский – какой там еще? – тевтонский крест…
Эта мысль – при том, что было в ней что-то освобождающее и для него не безотрадное, намертво приковала его к другой, уже привычной несвободе, к принудительной необходимости оставаться тем, что он есть, в обстоятельствах, которые никто и ничто изменить не в силах. Она служила еще одним подтверждением того, о чем он догадывался и сам, без намеков и подсказок, без дотошного всматривания в смутные очертания своей дальнейшей судьбы: все уже выпавшие ему шансы устроить свою личную жизнь он бездарно упустил, а немногие из оставшихся – непременно упустит. Впрочем, это не было для него ни открытием, ни откровением, он давно уже смирился с этим, но по своей застарелой привычке продолжал приводить резоны, искать какие-то оправдания своим поступкам или отсутствию таковых, пытаясь объяснить, почему все произошло так, а не иначе и по какой такой причине он в очередной раз оказался в проигрыше.
Михайлов бесконечное число раз прокручивал в мозгу эту ситуацию, рассматривая ее с разных сторон и каждый раз заново, с неубывающей силой и достоверностью переживая ее в душе. Что он потерял, отказавшись от предложения Снежаны?
Наивно полагать, что это был каприз женщины, которой не с кем переспать. Очень даже есть. Такая поманит пальцем любого – и он у ее ног. Она то фурия, то фея, то леди Макбет грозная, то Дездемона безумная и нежная. Тогда что же?
Просто в нужное время он оказался в нужном месте. Удачно подвернулся, закрыв нечет в квартете, где каждой хорошей девочке с бантиком должен соответствовать послушный мальчик с бабочкой.
Поэтому по большому счету он не потерял ничего. Не попал на званый ужин? Пустяки. Зато не нажрался до поросячьего визга, не получил расстройство желудка, как давеча, не потратил кучу денег на такси, развозя по городу милых дам, которых развезло до потери дамского облика. Одни плюсы и приобретения.
В Притчах сказано: «Не будь между упивающимися вином, между пресыщающимися мясом: потому что пьяница и пресыщающийся обеднеют, и сонливость оденет в рубище».
К тому же, сделав в тот вечер весьма непростой для себя выбор, определивший его «дорожную карту», он, как говорят японцы (а говорят они мало и всегда по делу), сохранил лицо. Пусть по слабости своей, но сохранил. Ему всегда хотелось понять, просто понять, кто он, homo creator, человек-творец, или, по немудрящему выражению Пелевина, ротожопа? По всему выходило, что он исхитрился занять обособленное положение среди не самых бесталанных, не слишком посредственных, в меру бездарных и где-то даже порядочных людей, не знающих, впрочем, что им делать со своей порядочностью, но не желающих играть по агрессивно навязанным им правилам и признавать жестко структурированную иерархию, установленную сильными мира сего. Поэтому дистанцироваться от всего этого неучастием и недеянием значило для него сохранить остатки своей разворованной и аннексированной хозяевами жизни свободы, воспротивиться установленным ими законам, уйдя в своей маленький мирок, в мертвую зону медитации и созерцания. Нет зрелища более пошлого, чем «высокодуховные» притязания воинствующего обывателя или карьерная активность «успешного человека», полагающего, что величие и смысл его существования в способности потреблять все больше и больше и в итоге засоряющего отходами своей элитарной жизнедеятельности окружающий мир. Таковых прижизненная агония омрачает небеса.
Все так. Но как хочется, друзья, иногда почувствовать себя не человеком-творцом, а полноценной ротожопой!
Вот такая вот безоговорочная капитуляция, неожиданно обернувшаяся маленькой победой. И так ли важно, что этот самовозвышающий обман всего лишь дымовая завеса, прикрывающая его от ежевечерней тишины отчаяния?
Он почувствовал себя еще более одиноким, чем тот неприкаянный собачатник с какой-то козявкой на поводке, который каждое утро маячил в лесопосадке под окнами. У него хотя бы есть лохматый друг.
От этих тягостных размышлений его отвлек Чалый, завалившийся в редакционный кабинет с извечной термоядерной триадой – бутылкой водки, банкой маринованных огурцов и буханкой хлеба. Кажется, он был или в самое ближайшее время собирался быть с похмелья. С большого, очень большого бодуна.
– Не дала. Сука, – мрачно констатировал он.
– Кто? Кому? – деловито поинтересовался Михайлов.
– Лариска. Мне. Всю ночь только и повторяла: «Мы абсолютно не подходим друг другу, но не пойму, почему меня так тянет к тебе!» Ну не сука ли? Проваландался только без толку. Что я теперь скажу жене? Она и так свихнулась от ревности. Наш брак уже двадцать лет трещит по швам. Я только тем и занимаюсь, что спасаю его!
«Своеобразный способ спасения, однако, ты нашел», – подумал Михайлов. История семейной жизни Артема в его собственном изложении не отличалась оригинальностью: женился на красивой стройной девушке с очаровательной придурью в голове. С годами красота и стройность ушли, придурь улетучилась, а освободившееся пространство заняла полноценная дурь…
– Хочешь утешительный стишок? Неизвестного автора…
– Давай. Люблю фольклор.
Михайлов прокашлялся и продекламировал:
Я спросил у дяди Феди:
«Почему машина едет?»
Дядя Федя нос потер
И сказал: «У ей мотор».
Я поправил дядю Федю:
«Не у ей, а у нее».
Возмутился дядя Федя:
«Ах ты, сука, ё моё!»
Я на всякий случай в руку
Взял осколок кирпича
И ответил: «Я не сука.
Я орленок Ильича!»
– Спасибо, утешил…
Чалый нарезал хлеб, шевеля пальцами, как щупальцами, наловил в банке огурцов, разложил их крокодильей горкой на блюдце. Затем раскупорил водку и разлил ее по пузатым стаканам, граненость которых давно ушла в область преданий и ностальгий.
– Из-за этой вертихвостки Костыль чуть инвалидом не стал. Понимаешь, трындозвон свой у Снежанки забыла. Тут муж вернулся из командировки и, не разобравшись, ринулся в штыковую атаку. С треногой наперевес… Ну не стерва, скажи?
– Ничего не понимаю. При чем тут Костыль? Чей муж?
– Давай сначала выпьем. Тут без бутылки не разберешься…
Он выплеснул в себя стакан и начал свой путанный рассказ, из которого следовало, что обмывание лауреатства Знаменской вылилось в остросюжетное действо в стиле экшен с элементами маски-шоу. Судя по той скупой и противоречивой информации, которую удалось выудить из Чалого, картина минувшего застолья вырисовывалась весьма разухабистая.
Из гортеатра вся троица рванула в «Братину», самый брендовый ресторан Старгорода. По пути Снежана вызвонила Костыля, повелев ему быть там не позже, чем через полчаса. Он управился гораздо быстрее – Коньком-Горбунком прискакал из неведомых далей и стал перед ней, как лист перед травой, к лесу задом, к своей госпоже и повелительнице передом.
Из ресторана, где чествование новоиспеченной лауреатки «Золотого пера» полыхнуло с новой яростной и неукротимой силой, вся компания, разогретая до температуры плавления запонок, косметики и ювелирных украшений, укатила в гости к Знаменской.
С этого момента ум Чалого терял твердость, память ясность, а события, о которых он пытался поведать – какую-либо связность. Очевидно, ближе к трем часам ночи тело его уже находилось на грани перехода из твердого в жидкое и даже газообразное состояние. То же самое можно было сказать и о других участниках этого раблезианского застолья.
К утру Артем вызвался проводить Лариску домой и, взяв девушку и охапку, погрузил ее в такси. И все, наверное, закончилось бы мирно, без скандалов и разбирательств, если бы она не забыла у Снежаны свой мобильный телефон. Тут, как в скверном анекдоте, внезапно вернулся из командировки по сельским районам старгородчины Ларискин муж. Не застав ее дома в столь ранний час, он, понятно, обеспокоился и отправился на поиски своей второй половины.
В дороге он, очевидно, с ней разминулся и на квартиру к Снежане приехал, когда ее там уже не было. Все это время оператор почти непрерывно названивал своей легкомысленной супруге по сотовому. Эта часть истории была известна уже со слов Костыля, который и рассказал ее Чалому.
…Дверной звонок почему-то не работал. Оператор потоптался, не решаясь войти, и еще раз набрал номер жены. Где-то в глубине квартиры заблинькал знакомый рингтон…
Тут он, как рассвирепевший вепрь, ворвался в прихожую, бросил взгляд в комнату, где в полумраке пласталось среди вспененных простыней обнаженное женское тело, и лоб в лоб столкнулся с одуревшим от ночных возлияний Костылем, который тем часом, как раненый лось, слепо брел на водопой. Оператор мгновенно ощетинился штативом, предусмотрительно прихваченным с собой в качестве холодного оружия, и бросился на абордаж.
– Стой где стоял там и стой! – успел лишь прохрипеть командир спецназа и, едва увернувшись от направленного прямо в солнечное сплетение трезубца, опрометью бросился на лестничную площадку. Грудь его пробороздили три глубокие, словно следы тигриных когтей, кровоточащие царапины. Он мгновенно протрезвел и на всякий случай изготовился к бою.
Но поединок закончился, едва начавшись. Вслед за ним из квартиры вывалился ошеломленный оператор с телефоном жены и штативом в руках.
– А где? – хлопая глазами, спросил он.
– Придурок хренов! – сплюнул Костыль. – Отмороженный на всю голову…
– Куда она делась? – беспомощно пролепетал грозный еще минуту назад Ларискин муж.
– Откуда я знаю! Твоя жена – ты за ней и смотри! – зло прожужжал Костыль, осматривая ранение, нанесенное штативом. Его ничуть не смущало, что он стоит на каменном полу в одних носках, в расстегнутой белой рубашке, испещренной пикселями крови.
– Что тут было? – не унимался оператор.
– Ничего. Но если ты, мудозвон, отсюда не уберешься, будет один неопознанный труп…
Костыль вернулся в квартиру и уперся головой в коридорную стену, пытаясь понять, как он тут оказался. Очевидно, вчера он напился со Знаменской до чертиков. Что было дальше? Дальше была полная амнезия, девственно чистый, не разлинованный тетрадный лист, без слов и знаков препинания, без воспоминаний, вожделения и раскаяния. И милый друг, гений чистой красоты в мягком освещении кремовой спальни, и раскалывающаяся до копчика голова, и помутившийся от страсти полубезумный опоенный взор…
Практически голая, Снежана беспробудно спала на заботливо расправленной тахте в приспущенных ажурных трусиках цвета корриды. И в этом присутствовала какая-то незавершенность жеста и неочевидность намерений, потому что было не понятно, как она собиралась с ними поступить: подтянуть до ватер-линии или снять окончательно.
Мертвые и пьяные срама не имут. А она была мертвецки пьяна.
Было у него с ней что-то или не было?
По-видимому, ни ей, ни ему вчера было не до секса.
Вдруг он услышал осторожное позвякивание ключа в замочной скважине и прежде чем открылась входная дверь, инстинктивно отпрыгнул в сторону, спрятавшись за кухонный шкаф.
В то утро Снежану решил проведать отец. Поздравить свою дочурку с заслуженной победой в престижном конкурсе. Дверь по понятным причинам оказалось незапертой. Немного повозившись с ключом, он толкнул ее и вошел в комнату. Окинул взглядом батарею бутылок на столе, напомнивших ему нагромождение труб органа Домского собора, куда он водил Снежану в детстве на концерт, составленный из токкат и фуг Иоганна Себастьяна Баха. Спросил: «Дочь, тебе не холодно?» Не дождавшись ответа (отвечать, по сути, было некому), родитель хряпнул наполненный до краев стакан водки, накрыл свое непутевое чадо простыней и, заперев квартиру, ушел.
Костыль, во второй раз за сегодняшнее утро поднятый по боевой тревоге, вышел из-за шкафа и со всеми предосторожностями, используя навыки маскировки в складках местности и скрытного передвижения по неприятельской территории, покинул Снежанины апартаменты. Дверь он захлопнул на замок. Мало ли кому заблагорассудится войти и, воспользовавшись беспомощным состоянием известной телеведущей, скомпрометировать ее. Он, как и подобает офицеру спецназа, удержался от этого великого, величайшего в своей жизни соблазна. Устоял.
– А я бы нет. Я бы ее… Ох, как я бы ее! Она бы и не вспомнила… – закончил свой рассказ Чалый.
Михайлов на минуту задумался, а как на месте Костыля поступил бы он? Однозначного ответа не было. Скорей всего, ему было бы не до интима, потому что, зная за собой привычку жестоко страдать с перепоя, он целиком сосредоточился бы на загадочных биохимических процессах в своем организме, именуемых в народе простым и емким понятием – похмелье…
И вдруг что-то неясное, еще не проявленное, но настоятельно необходимое для понимания чего-то важного мелькнуло в его сознании, какая-то существенная деталь, упущенная в истории об имевших место соблазнах и несостоявшихся плотских утехах.
В голове сама собой выстроилась и прихотливо разветвилась туманная, не имеющая начала и конца, будто диктуемая кем-то извне фраза: «Господь изблюет чревоугодливых из уст своих, изгонит греховодников из шатров любви…»
Откуда, из каких неведомых далей пришла эта фраза? Библия? Не похоже. Слуховая галлюцинация?
Тяжелея от выпитого, он спросил:
– А на каком этаже она живет?
– Навестить собрался? Так она уже, наверное, протрезвела. Раньше надо было собираться, – широко и небеспорочно улыбнулся Чалый.
– Да нет, не в гости…
– На пятом, а что?
«Высоковато, – подумал Михайлов. – Стучать в окно с козырька подъезда неудобно. Шваброй не дотянешься. Разве что телевизионной удочкой или телескопическим рыболовным удилищем…»
– А белый автомобильчик у нее есть?
– Какой еще, на хрен, автомобильчик? У нее даже прав нет. Да и зачем они ей? Служебная машина всегда на ходу, утром отвозит на работу, вечером привозит. Не надо заморачиваться…
– И никакого Морфеуса ты не знаешь…
– Угадал. Никакого Морфеуса я не знаю. Ну, мне пора… Какой-то странный ты сегодня!
– Жаль. Я думал знаешь, – неопределенно хмыкнул Михайлов и надкусил последний огурец.
Так, с надкусанным огурцом он просидел чуть ли не до полуночи, до того действительно тихого часа, когда готовится ко сну даже тишина. Чалый давно ушел, удостоенный лишь дежурного кивка, и фраза, брошенная им напоследок, не оставляла сомнений в том, что его коллега по цеху действительно «какой-то странный», немного не в себе. Неадекватный, добавил бы от себя Михайлов, слегка приторможенный, квело задумчивый, как начинающее бродить виноградное вино…
С ним и в самом деле происходило что-то необъяснимое, не вполне осознаваемое им самим и отнюдь не вытекающее из суммы видимых событий, мыслей и переживаний, наполняющих его жизнь. И дело было вовсе не в крестоносцах, не в блоге, который действительно захватил его воображение, и не в поиске неуловимой блогерши (он уже начал сомневаться, что найдет ее, сомневаться даже в том, что это женщина), хотя теперь можно было с уверенностью сказать: это не сестра Екатерина и уж конечно не Снежана. Причина зыбкости почвы, на которую он ступил, крылась в его неожиданно открывшейся способности сопрягать сны с действительностью и находить их таинственную взаимосвязь, в умении поверять одно другим. В последнее время границы его души стали размываться и он уже не был уверен, его ли это душа или в ней незримо присутствует кто-то еще и этот кто-то обладает даром ясновидения. В нем обнаружился некий внутренний голос спящего, говорящий с ним фигурами иносказания, предостережения, а порой и сурового назидания.
На сей раз ему открылось, что стало бы с ним, окажись он на месте Костыля в той самой квартире, в тот утренний час, когда пики тевтонов из его сна вдруг обрели материальность металлических наконечников операторского штатива. От чего уберегла его судьба? И не следствие ли это чудесного воздействия Благодатного огня или того провидческого бреда наяву, который настиг его в храме Гроба Господня?
К утру он уже не знал, что и думать. «Может, ты какой-нибудь юродивый?» – спрашивал себя Михайлов и сам же отвечал: «Может, и юродивый, кто тебя знает…»
Было три часа ночи. Любопытства ради он еще раз заглянул в блог и обнаружил в нем новую запись, сделанную всего несколько минут назад:
«Tuli-poni (http://shift-7.livejournal.com/32931.html). Мне только что приснилось, что я – красный тюльпан…»
Глава 3
luxuria
Однажды в народе прошел слух, будто бы Ионахана видели на склоне горы Кармел близ пещеры, где по преданию ночевал Элия перед встречей его с пророками Ваала.
Услышав эту молву, Ирод четвертовластник в страхе и смятении послал служащих при нем людей узнать обо всем, ибо уверился, что Ионахан воскрес из мертвых.
И пришли они к горе Кармел, и увидели скопление народа, и среди толпы – живого Ионахана, проповедующего возле пещеры.
Тогда один из них в ужасе и трепете приступил к нему с вопросом: кто ты? Элия? Мессия? Или Ионахан, которого мы знаем?
Ты сказал, ответил ему Ионахан, и не стал отрицать, что воскрес из мертвых в своем прежнем облике.
И тотчас, возвысив голос до военного крика, громоподобно возгласил: слушай, Израиль! Наступил День Господень, Судный День, великий и страшный!
И все, это слыша, вострепетали весьма великим трепетом, и так велико было смятение в народе, что стали стекаться к нему толпы людей со всей Иудеи, Самарии и Галилеи, ибо признали в нем Мессию. С того времени имя его стало гласно.
Весть о Мессии из дома Давида, явившегося, чтобы восстановить Израильское царство, достигла ушей прокуратора Иудеи, Понтия Пилата.
Стал спрашивать он у синедриона, что говорят о царе Иудейском, кто он, откуда пришел и чем обольщает народ.
И ответил ему первосвященник Каиафа: этот человек, если это человек, есть казненный Иродом бесноватый Ионахан, считавшийся пророком.
И снова спросил Пилат: почему же он жив, если четвертовластник отсек ему голову? И не самозванец ли это?
Каиафа сказал ему в ответ: народ почитает его как воскресшего пророка, Мессию и Ангела Господня, третьего после царя Давида и пророка Аггея.
Тогда спросил прокуратор первосвященника: кем почитаешь его ты?
И сказал Каиафа: при жизни своей Иоанахан не сотворил ни одного знамения. Где ему восстать из мертвых? Лишь Бог мира силен воздвигнуть из умершего Пастыря.
