Моя Латинская Америка. Заметки бывшего торгпреда

Когда случалось, то я и сам с удовольствием присоединялся к этому ритмичному грозному лозунгу, в котором каждое слово было правдой, как и сам лозунг или речовка, как это называют сейчас. Весной 89-го я оказался в Чили, в дни, предшествующие референдуму о возможности участия Пиночета в президентских выборах, и в одну из пятниц вечером вместе с моим коллегой по поездке с удовольствием участвовал в многотысячном хоре, шествовавшем по центральной авениде Сантьяго – Аламеде, повторяя припев из известной там песни об уходящем от невесты непутевом женихе: «Que se va, que se va» – т. е. пусть уходит, пусть уходит… И он-таки потом ушел, этот генерал-палач, когда официальный референдум подтвердил ему через несколько недель этот всенародный приговор-речовку, к которой присоединился и мой случайный голос… С массовым протестом приходится считаться… и с ним считаются и приходящие к урнам для голосования колеблющиеся избиратели… И если иногда в латиноамериканских протестных акциях случаются столкновения и жестокости, то они все же очень редки. В их латиноамериканских протестных митингах и маршах не бьют стекла витрин и автомашин, не мечут камни и не жгут покрышки, и есть в них какая-то особая красота сплоченности разностей и даже тайного сговора толпы и полиции, окружающей ее и часто делающей эти акции похожими на праздники, чего никак не скажешь о часто попадающих сейчас на экран сценах из европейских, арабских и азиатских столиц, не говоря уже о «майданных» разборках…

Латиноамериканский массовый протест, а в последнее время и не только латиноамериканский, со всеми его цивилизационными, романтическими особенностями имеет в современном мире, на мой взгляд, во многом универсальную единую социологическую основу. Это протест самой массовой для современного мира социальной общности – мелких и средних частных собственников вместе с городской образованной частью общества – работниками образования, здравоохранения, служащими государственных структур, которые тоже являются мелкими собственниками (недвижимости, вкладов, земель и т. п.). Именно эта социальная общность была политической и движущей силой, которая в свое время привела к власти в Чили «Народное единство» во главе с Сальвадором Альенде, в начале нового века обеспечила второй приход к власти сандинистов в Никарагуа во главе с Даниэлем Ортега, привела и поддерживала в Аргентине перонистов – супругов Киршнеров, «Партию трудящихся» во главе с Игнасио де Лула и Дильмой Русефф в Бразилии, Эво Моралеса в Боливии, Энрике Корреа в Эквадоре. Попытки же более радикальных, как бы опережающих время революционных экономических и политических преобразований общества в интересах беднейших слоев населения – восстания в Перу «Сендеро Луминосо», партизан-марксистов в Колумбии, Сальвадоре, Гватемале – нынешняя правящая буржуазия научилась сначала информационно изолировать, а затем жестоко подавлять, приклеивая к этим политическим движениям ярлык так называемых радикалов, экстремистов, а порой даже объявляя их террористическими.

Вот и тогда, в Москве декабря 2011-го, находясь среди огромной массы обыкновенных москвичей, – среди людей наемного труда, служащих государственных и частных контор, не бедных, но и совсем не богатых людей, шагавших от Октябрьской площади по Якиманке и далее к Большому Каменному мосту и Болотной площади, возмущенных тем, что их протест и голос за перемены, отданный в кабинках избирательных участков на выборах в Госдуму, оказался выброшенным из счета фальсификациями прихлебателей у власти, – я почувствовал очень похожее на то латиноамериканское дыханье этого объединенного народа – интеллигенции, среднего образованного класса и мелких собственников, а в смелых лозунгах-речовках я будто услышал знакомое «Эль Пуэбло унидо… хамас сера венсидо» (русский вариант: «Когда мы едины – мы непобедимы»). Либеральная «болотная» накипь потом использовала этот народный протест в своих далеко не патриотически направленных целях, как это часто случалось в нашей истории…

Бывали в истории Латинской Америки второй половины прошлого века случаи прихода к власти левых национально-патриотических и правых военных руководителей. При этом национально-патриотические военные режимы, как правило, опирались опять-таки на ту самую наиболее устойчивую перед оказываемым на нее давлением широкую социальную базу – от средней и мелкой буржуазии и госаппарата создаваемого ими госсектора в экономике до беднейших слоев населения (Веласко Альварадо в Перу, Омар Торрихос в Панаме, Уго Чавес в Венесуэле), а правые военные режимы служили опорой крупным собственникам, тесно связанным с интересами иностранного капитала. Потеря левыми военными поддержки той самой широкой социальной базы приводила либо к добровольному их уходу из власти, либо, и чаще всего при поддержке внешних сил, к их насильственному отстранению.

И с каким бы уважением мы ни относились к ярко выраженному социалистическому выбору Кубы, к ее прошлому и нынешнему руководству, к боливарианской социальной революции Уго Чавеса и другим революциям, нам необходимо признать, что, хотя такие рывки вперед в развитии общества могут вдохновлять даже и после поражений, многообразие форм социальных преобразований в обществе с учетом исторических, экономических и геополитических факторов лишь обогащает поиски совершенствования и самого общества, и человека в нем, а признав это и отвергнув всяческие штампы и шаблоны, надо искать в самой жизни нужные для блага людей решения.

Народы этой Америки, быть может как никакие другие, в довольно короткий исторический срок достаточно много и памятно хлебнули из горькой чаши зависимого экономического развития. От испанского и португальского рабского и затем феодально-латифундистского порабощения до империалистического неоколониального, получившего в последнее двадцатилетие прошедшего века штамп так называемого глобального либерализма. И эти же народы в течение относительно короткого исторического периода как нигде массово явили миру разные формы сопротивления этой зависимости – борьбы за освобождение от колониального испанского владычества до героического антиимпериалистического, от парагвайского сопротивления 1864–1869 гг. до кубинской, никарагуанской, чилийской, боливийской и венесуэльской социальных революций, национально-патриотических форм военных диктатур в Перу, Панаме, крестьянских восстаний в Гватемале и Сальвадоре, партизанской войны марксистов в Колумбии, формирования своеобразных компромиссных экономических моделей развития хустиалистской Аргентины, выражено социально ориентированных Коста-Рики и Уругвая и с неожиданно массовым левым поворотом почти всего континента в начале XXI века. Зависимость и ее формы, формы подчинения и формы сопротивления этой зависимости – главный экономический и исторический фон, в котором живут и действуют народы этого континента, преломляя через себя, свое культурное наследие и эту зависимость, и завоеванные формы своей особой идентичности.

На мой взгляд, в наиболее общем виде охарактеризовал современную форму экономической зависимости стран континента, которая лишь видоизменилась в эпоху так называемой глобализации, бразильский экономист и политический деятель Ф. Кардозу. Это названная им как анклавная структура экономики, где наибольшее развитие и инвестиционную подпитку извне получает какой-либо один вид или отрасль производства, например добыча минеральных ресурсов (Венесуэла, Перу, Боливия, Чили) или с/х сырья (Аргентина), или экологически неблагоприятные производства и даже отрасли промышленности (цветная и черная металлургия, химические производства (Бразилия, Колумбия, Мексика)), или предоставление специфических услуг (транспорт, международный туризм (Панама, Доминиканская Республика, в свое время – Куба)).

Социологическим следствием анклавных экономик является неразвитость среднего и мелкого бизнеса, большая разница в доходах элит и большей части населения, а ее политическим следствием – формирование властной надстройки, связанной с производством и экспортом главных анклавных (не обязательно сырьевых) продуктов страны, надстройки, чуждой задачам отстаивания национальных интересов страны и создающей для удержания своей власти далекие от подлинной демократии институты и изощренный бюрократический аппарат.

Новой, еще более сложной формой экономической зависимости стран от технологически более передовых стали образованные в последние десятилетия мощными ТНК международные производственные комплексы (МПК) или пронизывающие экономики разных стран производственные цепочки для создания конечного продукта в одной из них или в самой метрополии.

Так получилось в зависимых в силу своей анклавности странах Латинской Америки. Так произошло, я думаю, и в России, где высокая доля в ВВП таких анклавных отраслей, как добыча нефти и газа и не работающая на внутренний рынок оборонка, создала такую неблагоприятную экономическую однобокость и зависимость от мирового рынка, которая острейшим образом поставила в наши дни задачу коренной модернизации и диверсификации экономики России как условие сохранения нашей национальной идентичности и политической независимости. Это жестко показывает нам нынешняя реальность в условиях тяжелого военного противостояния практически одинокой России коллективному Западу на полях начатой тем же Западом жестокой российско-украинской схватки.

Эта война ведется с использованием новых, ранее не применявшихся в войнах технологий и технических средств, соответствующих стремительно формируемому высокотехнологичному шестому укладу мировой экономики и промышленности. И все преодолеваемые сейчас с огромным трудом нашей оборонной промышленностью, инженерами и рабочими трудности и проблемы отчетливо показывают, какие опасности для суверенитета и национальной государственности принес России капитализм в его зависимой от внешних обстоятельств форме с анклавной структурой экономики, допущенное нами отставание от участия в развитии высокотехнологичных отраслей наравне с промышленно развитыми странами Европы, США, Юго-Восточной Азии, Китаем.

Развитие наших отношений со странами Латинской Америки всегда и естественно встречали разного рода сопротивление со стороны США, сформировавших еще на основе доктрины сенатора Монро разнообразные формы и инструменты своего обширного и традиционного влияния на принятие этими странами суверенных экономических и политических решений. Последним примером этого могут служить результаты их голосования в ООН при обсуждении 23 февраля на ГА ООН «агрессии» России на Украине, когда Генеральная Ассамблея ООН 141 голосом, в т. ч. Бразилия, Аргентина, Мексика, Чили, Колумбия и даже Венесуэла (!), далее все латинские страны, кроме трех воздержавшихся (Боливия, Куба и Сальвадор) и единственной из стран Латинской Америки, проголосовавшей против (Никарагуа), приняла резолюцию, призывающую Россию вывести войска с территории Украины.

Это голосование латиноамериканских и карибских стран явилось, пожалуй, одним из самых проамериканских за последние десятилетия, тогда как мир, и особенно дипломатический мир, уже давно отмечает, что уровень полной дипломатической поддержки ими в ООН американских резолюций составляет в среднем не более 25–30 %. Мы уже давно привыкли, например, к тому, что латиноамериканские страны дружно, почти 100 %-но голосуют за снятие США экономической блокады вокруг Кубы. А свежий пример отказа от приглашения украинского президента на недавний экономический саммит ЕС, Латинской и Карибской Америки в Брюсселе! Хотя и как бы тут же уравновешенный в пользу США со стороны Аргентины, отказавшей 17 июля с.г. в разгрузке российского сжиженного газа в своем порту с судна, прибывшего по контракту с «Газпромом» аргентинской государственной компанией ЕNARSA. Такие факты, вероятно, могут случаться и в будущем.

И все же, понимая, какой традиционно тяжелый груз своей зависимости от США несут все еще эти страны, наши отношения с ними на фоне тенденции формируемого сейчас нового многополярного мира могут и должны получить дальнейшее развитие. Для этого есть и свои причины, и уникальные особенности наших народов. Этому способствуют, на мой взгляд, и многие цивилизационные и культурные схожести. Россияне, а точнее все приверженные русской культуре люди с нашими православными моральными и нравственными принципами, близкими к строгому иезуитскому, без лицемерия варианту католицизма, но со схожим с латиноамериканским, мягко говоря, гибким и потому легким для жизни отношением к порядку и религиозным канонам, – близкие по духу к латиноамериканцам люди.

Отдельным, пока еще сохраняющимся и часто обращаемым в нашу пользу фактором остается и опыт отношений латиноамериканцев с нами в эпоху существования СССР. Корни прошлых советско-латиноамериканских отношений настолько глубоки, что большая часть трудящегося населения латиноамериканских стран, а также часть интеллигенции и предпринимателей да и государственных деятелей до сих пор воспринимают Россию как передовую в социальном отношении страну, прямую наследницу в этом смысле СССР.

Многие из них все еще верят, что наблюдающееся «возрождение идентичности» России в конфликте с Западом, в котором они в своем большинстве все же симпатизируют нам, сделает нас вновь альтернативной для них стороной, которую можно будет использовать для борьбы за свои права в их отношениях с США и другими западными странами.

Эти факторы из прошлого в последнее время все более размываются новыми реальностями и для новых поколений латиноамериканцев могут вообще перестать существовать, если в России не произойдут перемены в сторону внятной идеологии, ставящей своей целью еще точнее, шире и, главное, системнее, чем до сих пор, соблюдение провозглашенных конституцией социальных интересов трудящихся, развитие экономики усилиями большинства и для большинства при направляющей и активной роли государства в этом.

В моей работе в торгово-экономических отделах наших посольств в Латинской Америке, в аппарате министерств и ведомств, работавших на латиноамериканском направлении и в последние годы в Институте Латинской Америки РАН я всегда это помнил и понимал, а тема экономической и политической зависимости, форм преодоления этой зависимости ради своего самобытного латиноамериканского пути развития являлась для меня самой важной и интересовала меня более всего. Она же была и самым главным впечатлением из всего моего латиноамериканского опыта работы в Перу, Коста-Рике, Панаме и не только. Я увидел и, как говорят, пропустил через себя и позитивные, и негативные стороны почти полного ухода государства от функции контроля за внешнеэкономической деятельностью наших компаний и бизнесменов, о чем тоже хочу рассказать читателям. Но сначала…

Немного личного и как я стал торгпредом

Могучий Интернет на мой вопрос о моих однофамильцах (а фамилия редкая, сибирская) выдал мне только одного энциклопедически известного однофамильца – Федора Ивановича Шемелина. Правда, еще задолго до Интернета мой отец со ссылкой на своего отца, моего деда, не раз говорил мне, что «был и жил в Забайкалье какой-то наш дальний родственник, Федор Шемелин, написавший книжку о своих путешествиях в Америку».

И вот читаю на голубом экране компьютера, что Федор Иванович Шемелин был приказчиком у Григория Шелехова, сподвижника русского аристократа Николая Петровича Резанова, основателя Русской Америки в Калифорнии и Русско-Американской компании. В 1803–1806 гг. под началом Н.П. Резанова («Юнона и Авось»!) он участвовал в качестве коммерсанта-купца в первой русской кругосветной экспедиции вокруг света на парусниках «Надежда» и «Нева». В день отплытия из Кронштадта 26 июля 1803 года он написал первую страницу своей тетради под названием «Журнал первого путешествия россиян вокруг света».

По окончании экспедиции Рязанова – Крузенштерна в Японию, на Аляску и Западное побережье Америки мой гипотетический предок продолжал заниматься торговлей: мотался челноком из Кяхты, торгового центра на границе России с Китаем по маршруту Кяхта – Иркутск – Тобольск – Верхотурье – Москва – Петербург с грузами шкурок аляскинского бобра и других мехов. В китайской Кяхте часть бобровых мехов для «диверсификации» груза он менял на чай и другие колониальные товары. Видно, долго он был занят этими торговыми делами, поэтому «Журнал первого путешествия россиян вокруг света» был издан в Петербурге им (?) только в 1816 году и еще долго служил единственным источником первых впечатлений русского человека о Карибах и Латинской Америке, Японии и американской Калифорнии.

Я нашел экземпляр этого журнала-книги в Национальной библиотеке Республики Беларусь и, листая его и делая выписки, подумал: а может быть, сын Федора Ивановича, Иван, действительно стал отцом моего деда, Петра Ивановича, родившегося в Чите в 1872 году «в семье обер-офицера», о чем свидетельствует выписка, полученная мной из архива читинского загса? А тот, в свою очередь, будучи сначала учителем, уволенным из-за «привлечения к ответственности по политическому делу» в 1890 году, затем чиновником, а потом и казначеем Управления статистики Забайкальской железной дороги, женился в 1895 году после неожиданной кончины первой жены вторым браком на стройной блондинке Софье, дочери ссыльного польского шляхтича, боровшегося в составе польских повстанцев в период восстаний середины XIX века за независимость Польши от Российской империи. К моменту революции 1917 года мой дед был социалистом-революционером (эсером), так же как и его сын от первого брака Александр. С Софьей Павловной у него появилось еще трое сыновей, младшим из которых и был мой отец, который, едва окончив ч класса гимназии, а яблоко от яблони недалеко падает, стал одним из первых комсомольцев Забайкалья. И с мамой он познакомился, так скажем, на идеологической основе.

Мама же родилась в многодетной семье иркутского священника Николая Соколова самой последней, девятой. Ее мать уже в годы Первой мировой войны осталась одна из-за рано ушедшего из жизни мужа (причина его смерти доподлинно неизвестна) и в хаосе гражданской войны уехала из Иркутска в китайский Харбин с то ли с коммерсантом, то ли с белым офицером. Дети остались на попечении старшей сестры Марии. Трудно сказать, как бы сложилась ее и ее братьев и сестер жизнь, если бы не Советская власть, протянувшая руку прежде всего всем обездоленным.

В один из холодных и голодных дней 1920 года моя 14-летняя мама украла на иркутском базаре краюху хлеба и была поймана помчавшимся за ней красноармейцем. Тот, сорвав с нее буденовку, увидел не парня, а девчонку. Он пожалел ее, и она потом стала помогать мальчиком на побегушках в штабе красноармейцев на бронепоезде. Вот так и заронил тот солдат революции в ней чувство справедливости и правоты тех, кто несправедливо голоден, кто «был ничем», но «станет всем».

Конечно, это был только начальный эпизод, а потом было воспитание пионерией и комсомолом, партийная учеба на высших женских партийных курсах в Москве, а потом любовь к высокому красивому комсомольцу, моему отцу, тогда одному из первых вожаков комсомольцев Забайкалья. У них было трое детей, первенец умер малышом, в 1929-м родилась моя ушедшая в октябре 2014 г. сестра Галя. Жили мы тогда в г. Егорьевске Московской области, где мама работала сначала на курсах при техникуме на текстильной фабрике, где стала секретарем парторганизации, а потом горкома партии.

Отец работал в местной газете. На фронт он ушел после военного училища в 1941 году капитаном, вернулся майором. Помню, как он вернулся домой после войны вечером 31 декабря 1946 года с новогодней елкой и подарком маме – тяжеленным зеркалом в дубовой раме, что до сих пор я храню на стене спальни на даче. Я нашел в парке «Патриот» под Кубинкой запись о нем и его наградах, в том числе о награждении его орденом Красной Звезды за мужество в боях под Ельней. Отец был политруком и, хотя окончил лишь четыре класса гимназии, много читал и хорошо знал классиков русской литературы и поэзии. В его фронтовой записной книжке я нашел написанные его рукой стихи Пушкина, Есенина, Симонова, которые он читал бойцам. Там же я нашел копию документа: перевод письма немецкого офицера своему другу в Германию от февраля 1944 года, в котором тот пишет, что «мы бездарно проиграли битву за Крым, но мы сюда рано или поздно обязательно вернемся, и эта райская земля будет нашей». В год возвращения Крыма в Россию в марте 2014-го я направил этот документ в газету «Советская Россия», и он был там опубликован.

В Егорьевске мы жили почти всю войну, если не считать короткого периода времени в эвакуации в Ташкенте, куда маму командировали ответственным руководителем группы испанских детей, учившихся в ПТУ при Егорьевской текстильной фабрике. Старшая сестра мамы, тетя Маруся, была в Первую мировую сестрой милосердия в госпитале Иркутска, ее первый муж, офицер, умер от ран в 1915 году. Вторым ее мужем стал сосланный в Иркутск за подрывную работу в войсках большевик Федор Петров. В доме у Маруси жили и столовались девчонки-телеграфистки из колчаковского штаба. И Федору Петрову, который не случайно познакомился с Марией Николаевной и начал ухаживать за ней, с ее помощью не раз удавалось получать ценную для партии и партизан информацию. После победы над Колчаком Федор Петров входил короткое время в состав правительства Дальневосточной республики, а в начале 30-х они уже с двумя детьми переехали в Москву, где он был назначен одним из заместителей наркома НКПС Л.М. Кагановича. Вторая половина 30-х и война оказались для семьи Марии Николаевны трагическими: в 1936-м от странной, как она считала, болезни умер ее муж, в 1939-м застрелился связавшийся с криминальными кругами ее младший сын Сережа, а в 1941-м пропал без вести ушедший защищать Москву старший, Костя. Тетя Маруся до самых последних дней своей жизни была, пожалуй, единственным родственником нашей семьи, с которой я и моя семья поддерживали постоянные отношения. Перед нашим отъездом на работу в Перу в 1978-м мы съехались с ней по обмену, и она несколько лет жила с нашими дочерьми, как могла помогая им справляться с жизнью без нас. Она умерла в 1984 году.

Мама и ее партийная карьера определили географию и материальное положение нашей семьи на долгие годы. В Егорьевск в 1935 году переехала из Читы вся семья отца. Все мы, 9 человек – родители отца, он, его два брата и сестра Нина, мама, я и моя сестра Галя – жили в Егорьевске в двух комнатах в коммунальной квартире с печным отоплением, общей с соседкой кухней и удобствами на холодном первом этаже. Счастливое было у меня детство, если при таких тесноте и коммунальных трудностях я не помню ни одной ссоры или размолвки в семье. Хотя мне никто этого не говорил, но я думаю, что, возможно, одной из причин этого массового переезда семьи отца было бегство от возможных репрессий. Местные органы старались вовсю, чтобы удержаться у власти и показать это вождю. А мой не из бедных дед, бывший городской чиновник, и его старший сын состояли одно время в партии эсеров. И неважно, что после революции дед ушел со службы, а мой отец по его совету – из гимназии в знак молчаливого протеста против организации в Чите белого движения и что брат Александр организовал и возглавлял крестьянскую дружину для борьбы с семёновцами, японскими и американскими интервентами.

В 1944 году маму включили в состав группы советских общественных и партийных работников, врачей, юристов для расследования преступлений фашизма на Донбассе и в том числе в Краснодоне, где действовали и погибли молодогвардейцы. Возглавляла делегацию секретарь московского горкома партии по пропаганде и агитации Е.А. Фурцева. По просьбе мамы Екатерина Алексеевна рекомендовала ее на работу в быстро растущий подмосковный город Тушино, где тогда разворачивалось производство реактивных двигателей для самолетов. Что такое партийная работа, я хорошо знаю. Просто потому, что не помню почти ничего из моих детских воспоминаний в связи с мамой. Ее почти никогда не было дома. Зато хорошо помню пионерские смены в лагерях того самого тушинского завода, где я проводил все летние каникулы. Однажды кто-то привез к нам на новую квартиру из магазина дефицитнейший товар – пианино, и я помню, как мама буквально прилетела из горкома и заставила отгрузить пианино обратно в магазин.

Мамина партийная карьера нежданно оборвалась в 1954 году. В тот год ее мама, известная мне теперь только по фотографии моя бабушка Ольга, незадолго до своей смерти из далекого, еще не оттаявшего от суровых времен сталинской эпохи Харбина начала разыскивать в СССР своих детей. Откуда же ей было знать, что ее дети во всех анкетах писали, что у них «нет родственников за рубежом», т. е. «лгали партии»? «Валя, – сказала тогда маме Екатерина Алексеевна, – я ничего не могу для тебя сделать, придется с партработой проститься». Так и ушла мама, потом, правда, на партийную 130-рублевую пенсию, успев до того еще и поработать директором Московского текстильного техникума и даже срочно окончить для этого в 50-летнем возрасте заочный пединститут. Нельзя было тогда без высшего специального образования руководить образовательным учреждением… Мама любила меня очень, отец же, сам в прошлом избалованный в семье ребенок, относился ко мне сдержаннее, требовательнее, суше, отдавая себя эмоционально больше сестре моей, Гале, старше меня на девять лет. Он до войны успел, видно, ее понянчить, больше находился с ней рядом в детстве.