Белая проза

Утром ты встаешь вместе с ней, и пока она занимается туалетом, готовишь ей завтрак. Затем, провожаешь к метро и возвращаешься. Уже по дороге домой ты успеваешь её забыть.

Дома: зарядка, душ, чтение, яичница, чай с бутербродом. В город. До вечера в смене дел ты совсем не вспоминаешь о ней, будто её не было с тобой, нет сейчас в этом городе, не будет рядом вечером, ночью. Но ты чувствуешь, что уже нет в душе щемящего одиночества, уныния пустой жизни, нервной затаенной дрожи за будущее. Да, нет в тебе и восторга любви, нет еще неостывшего тепла ласок, нет радостного ожидания встречи, предчувствия долгого счастья вместе. Ты словно вне времени и вне пространства. В твоей груди покоится тишина, разливая мерный жар по всему телу. В тебе не звучат мысли (или ты не замечаешь их). Твой взгляд не стремится в глубь витрин, в глубину лиц, в высоту зданий, в высоту неба. Ты словно в сонных чарах без сновидений. Ты сам видение для других. Некто, покупающий лимон, едущий в метро, говорящий о делах. «Ты любишь меня?» – спрашивает она. «Люблю», – отвечаешь спокойно ты, предлагая ей желанное. – «Очень, очень?» – Ты отводишь взгляд. Тебе приятно решать с ней общие проблемы, обсуждать покупки. Тебе приятно представлять себя семьянином, мужем этой женщины – твоей жены. Но выходит она, – и нет её. Всё было представлением, может лишь твоей фантазией. Может будет еще. Но дремотная теплота покоя, наполнившего тебя, напоминает об отсутствии былого одиночества, пустоты, страха. Она ушла. Но вернется. Может, для того, чтобы уйти навсегда, или навсегда остаться.

– Ты любишь меня? – Нет. – Ни капельки? – Ну, каплю. Может, две. – Не можешь сказать, что любишь. – Врать? – Ну и что. – Не хочу… У меня к тебе родное чувство. Мне с тобой спокойно и хорошо. Мне еще ни с кем так не было. Разве этого мало? А ты – любишь меня? – Я ни кого не люблю. – Ну вот и вся твоя любовь. Резко вспыхивает и быстро гаснет. Зависит от слов и настроений… Мое чувство, как было к тебе, так и осталось. Оно не зависит от ситуаций. Оно глубокое… Любишь меня? – Нет. – Ты сама во всем виновата. Ты не даешь себя полюбить. Лишь только к тебе проникнешься, привяжешься душой, ты, раз – очередной каприз. Где крепче сшито, там больнее рвется. А я не хочу боли. Поэтому я не хочу к тебе привыкать. Ты даже не замечаешь, что каждый день я слышу от тебя о твоем бывшем. Ты сама во всем виновата..

Закрыты шторы. Там – за окном золотит солнце улицы, дома, людей. Голубое разлилось до бескрайности небо. Здесь тень. Она у родителей.. Где-то думает, может, обо мне (как она говорит). Я пью водку с другом.

Месяц шепелявый облаком блестит. Никто нас не обманет, кроме нас…

Говорили. Говорили. Я: Жизнь любит жить. Всё – Жизнь – Любовь. Он ушел. Я – один.

Где она? Не со мной. Нет её? Нет – она где-то. Не со мной. Но помню. Знаю. Чувствую. Значит есть она и во мне. Значит я – не один. Может, и весь мир во мне?..

Мысли, как рыбы, плывут гонимые течением. В воде. В водах. В прозрачности. Идут на нерест. Где они родились? Где родили? Кто она? Во мне? Но кто я? Есть лишь мысль, в которой представление обо мне представляет её. Кто она? – представление представления. Мысль о мысли, рожденная – рождающая – мысль мысли… Моё представление обо мне представляет её. Её представление о себе представляет меня. Наши представления разные. Но, когда мы встречаемся, то забываем об этой иллюзорности, и принимаем всё как настоящее, как правду. Какие мы без представлений? Никакие?..

Антон Львович всё пытался заснуть. И в полудреме всё казалось ему умозрительным: он, она – зримые мысли мыслей о мыслях… Но уже Темнота залила всё черным. Уже не видно ничего…

Подходит весна. Вокруг очарованость.

Пробуждение и очарование.

Ярко светит солнце.

Просыпаются, зеленеют деревья.

Бегают собачки по серому асфальту.

Свистят птички.

В воздухе возбужденность и ожидание расцвета.

Его бесит до дрожи её приказной тон: « Чтоб больше его здесь не было! Хватит этих пьянок!» Её – его «хамство»: « Тебя никто не просил сюда приезжать. Я тебя не звал. Ты сама поселилась. Мне к черту не нужно, чтобы кто-то вмешивался в мою жизнь…» Его доводят её обиды на двое суток: пустой взгляд, молчание. Он хочет избавиться от присутствия её обиды, стянуть её, налипшую на него – делает вид, что ему все равно; шутит, иронизирует – пытается отстраниться от обиженного себя, обиженной её – хочет своей клоунадой вывести её из оцепенения, снять давящий на обоих груз пустоты. Но когда она оттаивает, просит прощение, целует, ласкается – ему становится тошно от собственной обиды, хлынувшей к горлу.

– Хочешь пирожное? – Нет. – Точно не хочешь? – Ты же знаешь, что я их не ем… Дай укусить. – Ты же сказала, что не будешь. – А тебе жалко? Как я не переношу твою жадность! – При чем здесь жадность. Просто, ты сказала, что не будешь. Может, пойти купить? – Не надо. – На, бери. – Не хочу. – О, господи. Слушай, на, бери… Прекрасно. Съела почти все, и весь крем… – Когда ты наконец прекратишь быть жадным. Это просто невыносимо. – Да при чем здесь жадность. Я тебя спросил, – будешь? Ты ответила, – нет. Я тебя еще раз спросил. Нет. Я рассчитывал всё его съесть. Потому и покупал не два, не полтора. Можно было вернуться и купить еще. Но ты опять сказала, что не будешь. А теперь, когда я хотел съесть всё пирожное, я получаю огрызок без крема. – Как я тебя ненавижу. – Ну, и куда ты пошла… Ну и вали. Мне не хватало еще твоих капризов. Баба с возу – коню легче. К черту всё!..

Как-то нам стало грустно. Вернее, пусто. Грустно мне было до того. Она была весела, пыталась меня растормошить. Ей была неприятна моя отстраненность. В конце концов, мне пришлось улечься с ней, ведь мы не были вместе уже несколько дней. Мне не хотелось, но я решил доставить ей удовольствие, и отвести от своего уныния. У меня получилось, может даже лучше, чем обычно. Но после мы смотрели друг другу в глаза (я пытался нежно улыбаться), и оба чувствовали опустошенность. – Что такое? – спросил я. – Мне грустно. – Это потому, что любовь прошла. – Ты меня уже не любишь? – Да нет. Но просто раньше, мне казалось странным твое присутствие, или как это выразить. Я смотрел на тебя со стороны, что ли. Не знаю как сказать. В общем…, а сейчас оно ушло. – Нет чуда? – Не знаю. Просто, стало как-то обычно – привычно – мы вместе, ты рядом. – Так ты не любишь меня? Да? – Не знаю… Когда иссякает одно чувство, то прежде, чем родится другое, возникает пустота. Но за ней будет иное – новое. Может, мы будем просто, как муж и жена – семья. – Так значит, ты меня не любишь…

На выходные она уезжала к родителям. Он брал чекушку, слушал «Rock Botton», и чувствовал, что так же одинок, как и до её появления. И вся эта «семейная жизнь» казалось игрой, попыткой обрести что-то действительное, вместо неопределенных чаяний, наитий и мороков, которыми он жил, будучи один. Да, чаяния и мороки исчезли. Исчезло самокопание и замурованость в собственном вакууме. Пришел покой, за ним обыденность. Милые радости, глупые ссоры, в которые он залипал вне своего желания, становясь идиотом. Всё это вдруг оказалось неосознанным обманом, иллюзией, сном из сновидений, в отличие от сна без сновидений, в котором он жил до этого. Он вновь был одинок. Но уже без наитий, неопределенных надежд, без милых и глупых ролей. Никакой. Но и это чувство казалось ему столь же сонным.

Появлялась она. И он вновь неосознанно, буквально с первого мига, оказывался в том же спектакле, который вновь переживал как настоящее.

Они расстались. Ссора. Она собрала вещи. Он помог перевезти их к её подруге. На следующий день встретились в кино (билеты куплены за неделю). Она: «Я тебя люблю. Я хочу с тобой жить. Ну, прости… ну…» – Я не хочу твоих настроений, меняющихся каждые пять минут. Нам лучше не видеться.

Теперь он один. Грустен. Вновь появился в душе образ себя. Он вспоминает, как пили они пиво с пельменями в стекляшке, как сидели, курили в сумерках на пне в парке, как… Его образ живет ей (её образом). И даже, когда он смотрит на деревья, на птиц, на детей с мамами, на уток в озере – его образ помнит и ждет её (образ её).

Иванов (да простит меня читатель: я дал новое имя герою) сидел на скамейке, и битый час рассматривал ножки напротив… Вру…

Было утро, и Иванов проснулся от света, разлитого по комнате. Рядом на белой простыни спала «она». Да, – Иванов женился. Теперь он засыпал и просыпался со спокойной душой, зная, что рядом лежит голое тело его жены. Пусть не красавицы, но все ж. Да, не дал бог Иванову девку со стройными длинными ногами, не дал жену с журнальной фигурой. Рядом спала толстая маленькая бабенка, довольно наглая и властная, со спущенными грудьми и вислым задом. Не повезло ему и в другом: «любимая», которую он вовсе не любил, но жил из-за отсутствия любой другой, любила его по желанию. Когда желание любить пропадало, – она не любила Иванова, кричала на него, оскорбляла, или же обиженно молчала целыми днями. Затем, вдруг желание любить вновь пробуждалось в ней, он вновь становился самым любимым, самым красивым, самым умным, и самым нежным. Иванову нравилось быть «самым». И очень страдал он, когда оказывался нелюбимым, тупым, уродом и т. п. Но и в «светлые дни» тайно носил в душе он неблагодарную, постыдную надежду на обладание (когда-нибудь) стройной, красивой, умной, постоянно любящей и богатой. С надеждой этой засыпал Иванов после «занятий любовью», и просыпался рано – злой: на работу (да, он устроился на работу). Но всегда теперь успокаивало его близкое наличие хоть такого женского тела, хоть таких женских органов, которые мог теперь он созерцать, щупать, и даже…, но – все же…

Иванов проснулся от белого света… рядом спала…

*

Эпилог

Прошло шесть месяцев, полных спокойной любви, достатка, редких ссор. И вдруг Антон Львович (извините, с Ивановым не вышло) потерял работу. Уволили его несправедливо, даже не заплатив за месяц. Словно птица в силке, бился он в поисках нового места – безуспешно. Жена успокаивала. Но однажды, она позвонила и сообщила, что полюбила другого. Другой оказался моложе, с двухкомнатной квартирой в центре, и с престижной профессией.

Две недели Анатолий Львович пил водку и валерьянку. Обещали работу, но всё не ладилось. Еще месяц он прожил в представляемых диалогах с бывшей женой, которые приводили его в злобное отчаяние. Диалоги сменились обрывочными репликами. И лишь на третий месяц (с работой всё не клеилось) душа успокоилась в глухом, пустом унынии без слов. Иногда она подавала, словно из забытого колодца, удушенные вздохи. Но Анатолий Львович слушал их с издевательской ухмылкой, по которой пробегали тени боли, отчаяния, злобы, ехидства, исчезая в темном, беззвучном, пустом. Он вновь, как и до встречи с «ней», заснул сном сомнамбулы. Перестал понимать и переживать всё, что с ним происходит – как его жизнь (именно – его, и именно – жизнь). Всё более и боле, уже по инерции стремился он к тишине, ко сну без сновидений…

Черные ночи чернее ночи, дымом окутали… Всё та же музыка..А ведь сколько прожито… Курю… Прошлое – такое далекое – можно вспомнить лишь в представлениях… Ужасно, или смешно – словно не было ничего – не было прошлого – такого наполненного (казалось бы) …нет его… не помню… Сейчас… музыка, которую слушал в прошлом и в этой же обстановке… словно сон… смотрю и не участвую… А ведь хочется за счет прошлого выстроить какое-то настоящее, даже – будущее… Но нет его – нет настоящего – нет будущего… лишь картинки… без смысла… Вдруг возникнет в настоящем фигурка из прошлого, которую я восприму по прошлому… и она меня из прошлого… и где настоящее?..которое станет прошлым для будущего настоящего… где будущее?..всё лишь прошлое, которое лишь представления представлений…

…По веткам черным в черном ночи, лишь слышит слух гортанный шепот червей червивых черных. Ночью. Иль это ты крадешься с лаской, в глазах забыв упрятать угли. То кровь иная. То кровь разорванной гусеницы, в чьем чреве спит мертвая бабочка. Немеют губы от прикосновенья. Как льдинка. Во тьме роятся опавших листьев тени. Немая дева в венчальном убранстве. Саван. Глаза закрыты. Два черных ворона – губы. Их шелест крыльев едва услышать. Подбитый вишней лежит калека. Когда-то плакал. Теперь без звука. Без слова-имя, без взгляда-духа.

Укрыли листья пятно вина на мраморе фонтана. Ползет слезою тень, сном птиц убитых. Забудь… Забудь… пусть пусто будет – нет мест для раны… забудь… забудь… ведь всё обманы… всё – сон… усни… усни…

Спи спокойно, Антон Львович.

* * *

СОН АНТОНА ЛЬВОВИЧА

УлЯнэчко, Улянэчко,

Прыплынь, прыплынь до ВанЕчка.

Прыплынь до мЕне,

Ты, рыбонька мОя.

Спивають дУды, як грома гУды.

То губы лЯнуть мои до тЕбе.

Як ричка лынэ,

То мое сэрцэ шукае тебе.

Ванечка дуды.

Ванечка гуды.

ШепОтять губы.

Вода – Уляна.

– -Напейсь.

Напейся.

Сверкнуло острием стрелы.. Блеснуло лезвием бритвы.

Всполохи. Всполохи.

Удар молота плющит череп. Сыплет перхоть на плечи – курганы.

Горло разорвано звуком. Орет оно немо песнь о жизни.

И бабочки вьют петли – нити судьбы над водою.

Встревожат душу ночные ведьмы. Закружат в омут. Взволнуют сердце.

Их заметил Антон Львович, просыпаясь в томном пуху подушек.. И думая —

нет – не думая – о тихом бреге: где след молчанья оставил слёзы,

средь преткновений колен, упавших – мнилось ему.

Сверкнула лимбом молния. ОчЕртив чернь средь ясных ликов.

Но уже проснулся, проснулся – и все же – проснулся – пытается

– Антон Львович.

На простыни дева лежит, извиваясь.

В движении немо едва творима. Но чует вздохи о жИвой плоти.

И мякоти яблока в зубы кусают, и липнутся в губы, и сОчатся соки.

А ведь утро уже.

Краснолицее зерцало на белесом обветшало.

Скоро весна. А пока еще лёжнем лежит на торте неба снега крем.

И собак еще выгуливают по утрам.

И бегают они по сугробам-горбунам, томный пух взбесив. И писают в

жиры белые, оставляя желтопузые раны – швы аппендицитные, на вздутых

животах сугробных.

Открыл глаза Антон Львович. И видит: воздух с потолком и полом,

и время видит – но – нет – не видит – себя не знает – не слышит

струи собачьи в крема мочёные – не слышит.

А ведь любил её одну он.

Улетели простыни в просини. Разлетелись белесыми листьями. В пустоте

временах, да и в проседи.

– Ой, водица – сестрица.

Приведи ко мне девицу.

Дай её душой напиться.

Телом нежным насладиться.

В омуте любви забыться.

Так зудело в затылке. Чесалось в глазу третьем. И перхотью сыпалось

на плечи-валуны. И крикнуть хотелось – да было немо в горле.

Был слышен лишь кран – струя – на кухне – пузырились яйца, скворчала

колбаска.

В следующей комнате – тянула всё руки, расставив ноги, нагая дева —

там плоть таилась, питаясь жизнью, томлея пухом – его взбесивши.

И лянут лики, и льнутся к лону слюнные губы, чтоб сока выпить —

слюной напиться.

Мы видим: Львович уж на коленях.

Пузырят яйца, трещит колбаска.

Стекает течкой нагая дева.

И кружат губы в губастый омут.

– Прыплынь, ИвАсыку.

.Прыплынь, ТэлЭсыку…

То точат зубы трухлявый корень.

Скребутся пальцы, расставив ноги, порошей белой метут в затылке,

белесым слепят. Сочатся ногти и лянут зубы в зубастом крике.

Вода из крана – для мертвой рыбы.

Упало древо. Упало в омут – источник жизни – источник смерти —

лакает Львович, как пес смердящий, лакает воду, как карп голодный.

(А ведь не колбасу – рыбу – жарил Антон Львович. Рыбу в яйцах.) *

Ест.

И мнится ему, будто :

Налетели дожди чернилами слёзными.

Пролились ливнем, рыдающим. Растопили животы снега жирные.

Течет плачем сальным снег. Стекает соком гонным собачьим, уксусом

яблочным.

И вьют струи желтые над воды кругами черными бабочки ночные —

ведьмы. И штопают криво-косо швы – небесные всполохи.

Сверкнула острием стрелы. Блеснула лезвием – молния. Распорола черни. плево огненным деревом. Членом кружит в чрева омуте. Пылает кольцом. золотым.

Кипит, парит гремучее семя. Бурлит и пенится ядами-соками. Варит. рыбу краснолицую, немую, тухлую. Лопаются яйцами глаза слепые, спермой. вздутые.

И слышит Львович: пилы ржавой скрежет зубный.

И видит: водорослей пальцы ногтями стальными грызут, точат ствол

трухлявый, плотью тлеющий.

И слышит: Ивасыку, Тэлэсыку, прыплынь, прылынь до омуту…

И уж рядом блеснули пальцев зубы голодом. И уж чуют кипящей плотью

душу голую Антонову, душу – сырую – спящую. Уже лики пик кровавых

сердца его касаются, сердца мякотного – розового – хотят съесть его,

съесть как яблоко.

И уж обвили ноги Львовича – мочевыми горящими струями – опутали

(* яйцо – символ души; рыба – символ Источника Жизни) петли ведьм – бабочек..

Вдруг!!! – пронзил мрак бликом солнечным грома молот. Расплющил. череп смерти – чернь слёзную, коленопреклоненную (то кран тёк ржавый.. водой дождевою)

И видит Антон Львович: стены и пол, потолок и воздух, время – и всё в. простынях белых.

Но сорвались простыни листьями белесыми. Улетели. Раскрыли синеву

океана небесного.

Купается в лазурной глади волн златолицее око. Глянет светом золотым. на кружащую зелень лугов в хороводах садов подвенечных.. Плывет среди садов Антон Львович в роднике серебристом рыбкой

золотистою.

Кружат по струнам бабочки – невесты венценосные. Поют радужно песни поючие, сЕрдца ручьем звенящие, любви рекой бегущие, водопадом гремящие.

И слышит Антон Львович

Улянэчко, Улянэчко,

Прылынь, прылынь до Ванечка.

Прыплынь до мЕне, ты рыбонька мОя.

Як скрыпка грае в зэлэном гаю

То мое сэрцэ з тобой спивае.

Як витра дуды з тобой танцують.

То мои губы тебе целують.

Ванечка дуды —

Ванечка губы.

Вода – Уляна.

– Напейсь.

Напейся.

Антон Львович проснулся.

* * *

БЛЮЗ

С закатом солнца, после изнурительной работы, выпив бутылку сахарной водки, он шел к ней.

В это время она ждала его, и была свободна. Когда он входил в неё, под ритм его тела, поначалу тихо, но затем всё громче, она начинала петь: «У моего дружка огромный член. Он приходит ко мне каждую ночь. И когда он берет меня, я пою – У моего дружка огромный член. Он приходит ко мне каждую ночь. И когда он берет меня, я пою».

Каждый раз он желал услышать её крики. Каждый раз, начальный невнятный напев он принимал за стон её. И каждый раз, даже когда он стонал, заходясь в судорогах, она так же громко и ритмично пела: «У моего дружка огромный член. Он приходит ко мне каждую ночь. И когда он берет меня, я пою -…».

Он пил уже третью бутылку. – Эй, ты чего не идешь? – спросил чей-то голос. – Вчера ночью ей кто-то перерезал горло, – ответил другой.

Он продолжал сидеть. И тут нога его начала бить ритм. Всё сильнее и громче. И из горла вырвалось надрывно-хрипящее: «У моего дружка огромный член. Он приходит ко мне каждую ночь. И когда он берет меня…». Вдруг он взмахнул рукой и повалился на пол. Из вспоротой шеи, на землю лилась. черная. кровь.. В застывшей ночной тишине было слышно, как в переулке пьяная проститутка орала, срываясь на хохот: «…и когда он берет меня… ха-ха-ха… огромный член… ха-ха-ха… я пою… ха-ха-ха… ха-ха-ха.

* * *

СОН

Капор Ночи.Взгляд из-за ресницЛуна.Коты воют на Луну.Ласкание Тумана.Поцелуи звёзд.Светят зрачками окна.Бликуют зрачками лужи.Моросит по щекам прохладой поцелуев Дождь.Путешественник по щекам.Вспенилось пиво.Глоток.Свет лампы светит глаза.Зрачок пробит сияньем Луны.Черных три кота на черном асфальтев блесках Ночи.

.

– Ты что-то сказал?

– Нет. Тебе послышалось.

Это салюты бьют фейерверком слов

в молчание ночи

– О чем ты молчишь?

– Я молчу о дальних странах.

Одинокий парус стремится меж них

в необъятном просторе Мирового Океана Ночи.

…Я что-то хотел тебе сказать…

Ты знаешь…

Это было…

Это есть…

Возможно, – это будет.

Бликует пена под Луной паруса.

Уж не ищет ли он чего-то.

Или кого-то.

Или, возможно, он заснул в таверне,

в гавани,

где крики рождают молчание.

Или, это Молчание родило Ночи Луну,

И бегущий по блескам зрачков парус.

Кот закрыл глаз.

Исчезла Луна.

Исчез Парусник.

И гавань.

И таверна.

Там облиплые пивные груди блондинок сосутся с черными губами

Странников Ночи

Их въедливые дупла зубов всасывают молочный сок девственниц бара.

– Тебе еще?

– Да. Налей половину.

Не Луна. А Серп – режет мне членную усталость.

– Ты хочешь меня?

– И – да.

И – нет.

Я опостылел сам себе.

Кто для меня те танцовщицы пропитых гаремов,

пропахших запахом седеющих мужчин?

Они, как тлен, в блесках полуденного восточного солнца,

песком засыпают заспанные глаза путников каравана,

дремлющего в движении от Тени к Свету,

от Света к Тени.

– Ты хотел еще выпить.

– Дай мне свои груди.

Полновесные бурдюки белого парного молока пустынной кобылицы.

Дай мне чрево своё.

Напоённые губы поцелуями щетинных уст,

одурманенные дыханием перегарных глоток.

Странников в Унынии.

Светит Месяц.

Я пью терпкое вино,

разбавленное течкой твоей и моей слезой.

Я окунаюсь в лунные блёски от фрегатов,

уходящих в подлунную Чернь.

Я пью черные крови винные,

сочащиеся с губ твоих влагалищных.

Я теку в них по серебристым бликам,

меж гаваней шумных —

бедер твоих.

Я окунаю лицо своё старое

в бороздах от путей корабельных,

в ущербинах от стоянок в бухтах лунных,

тихих и кричащих.

Я умываю лицо своё от морщин —

изрезанных линий на изрытом материке

изгрызаного лица моего.

Лишь Ветер.

Лишь Луна.

Лишь Ночь.

Чернью выбелит лицо моё

в белых простынях бедер твоих.

Очарует Белым Светом Душу Мою,

Слезу Мою,

скользящую в Бесконечность Моря морей.

В Черноту,

озаренную золотом Луны.

Льющей аромат дыхания Света

в проблески глаз моих,

Конец ознакомительного фрагмента.

Текст предоставлен ООО «Литрес».

Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию на Литрес.

Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.