Убийца из детства

– Я не спросил ничего особенного. Замуж выходят или по любви, или по расчету.

– Еще по залету! – со смехом добавила Надежда, к которой вернулось хорошее настроение.

– Ага! – засмеялся Питон. – А ты?

– Ох, и зануда же ты! – вздохнула Надежда. – Про таких говорят, что им проще дать, чем объяснить, что не можешь.

– Да не надо ничего объяснять. Скажи только, ты знала, что я был в тебя влюблен?

– Да в меня все были влюблены! – воскликнула Надежда.

Ее лицо осветилось каким-то внутренним светом. На короткий миг Питону показалось, что перед ним сидит не сегодняшняя, основательно потрепанная жизнью, пресытившаяся плотскими наслаждениями Надежда, а та Надька, что из детства: юная, сказочно красивая, невинная. Но только на миг.

– А письма? Помнишь, я писал тебе письма? – продолжал допытываться Питон.

Надежда наморщила лобик.

– Кажется, что-то было, – неуверенно ответила она. – Нет, не помню. Ты что, куда-то уезжал?

– Ты в ту зиму долго болела, – хмуро пояснил Питон. – В школу не ходила. Я стал писать тебе. Ты отвечала. Даже фотографию прислала. Три на четыре.

– Не помню, – снова покачала головой Надежда. – Ты какой-то невидный был.

– А Чушкин был видный?

Улыбка Надежды мгновенно растаяла. На смену ей на ее лицо, как роса на стекла очков, когда приходишь в тепло с мороза, набежала тень настороженности и подозрительности. А то и злости.

– Чего это ты Чушкина вспомнил? – хрипло спросила она.

– Ты сказала, что я был невидный, – простодушно пояснил Питон. – А Чушкин в школе был одним из самых приметных. Высокий. Сильный.

– Дурак он был! – зло оборвала гостя Надежда. – Высокий и сильный дурак. К тому же болтливый, как баба базарная.

«Значит, правда», – отметил для себя Питон.

– Ладно! – на лицо Надежды снова вернулась улыбка. – Давай оставим воспоминания! Таня Рыкова тебе звонила?

– Насчет встречи? Звонила.

– Придешь?

– Собираюсь. А ты?

– Не знаю, – вяло ответила Надежда. – Вообще-то я ни по ком не соскучилась.

– При чем здесь соскучилась? Так, встретиться. Пообщаться. Рассказать о себе. Послушать о других.

– Мне сплетни не интересны! – оборвала его Надежда.

Из глубины квартиры донеслась трель мобильного телефона. Надежда чертыхнулась. Поднимаясь, подмигнула: дескать, не скучай! – и вышла.

Снова ушла в комнату. Как и в первый раз, прикрыла за собой дверь. Питон снова насторожился. Звонки, будь они прокляты! Из-за них весь план может рухнуть!

Внутренний голос почувствовал его колебания:

– Еще не поздно уйти! – прошептал он.

– Отстань! – тряхнул головой Питон. – Не мешай слушать!

В этот раз Надька говорила намного громче. Да и разговор, в отличие от предыдущего, был ей неприятен.

– Блин! – раздраженно чуть ли не выкрикнула Надежда. – Я же Хряку все объяснила! Можно сказать, разжевала и в рот положила… Ладно, Джонни! Не кипятись. Сейчас я все разрулю! Звоню этому болвану.

В разговоре с тем, кого Надежда только что презрительно называла «Хряк» и «болван», она была уже совсем другой. Куда делись злость? Недовольство? Раздражение? Ни намека! Надежда мурлыкала, словно влюбленная кошечка:

– Котик! Ну почему ты такой тупой? Ты зачем звонил Джонни? Я же говорила тебе: что бы ни случилось – сразу звони мне и только мне! Ладно! Не извиняйся. Езжай за Лялькой! Пулей!

– Пошли домой, – снова предложил внутренний голос.

Питон скрипнул зубами, сжал кулаки.

– Нет! – проговорил он сквозь зубы. – Теперь уже нет!

В следующем разговоре Надежда снова изменилась: стала властной, не терпящей возражений повелительницей:

– Привет, моя сладкая! У нас опять аврал! Собирайся! Машина за тобой уже едет.

Надежда вернулась в кухню, виновато улыбнулась:

– Извини! Кое-какие заморочки в делах.

Питон облизал пересохшие губы, потом поднес чашку с остывшим чаем к губам, сделал глоток. Только после этого понимающе кивнул и осведомился:

– Чем все-таки занимаешься? Или секрет?

– Да нет секрета! – махнула Надежда рукой. – Так, по мелочи. Утоляю людям жажду. Свежевыжатыми соками. Еще чаю?

Гость молча кивнул и снова облизнул губы. Надежда повернулась к плите. Питон быстро поднялся со стула и шагнул к ней. Крепко обхватил тонкую шею руками и резко поднял женщину над полом. Он почувствовал, как под пальцами что-то хрустнуло. И в тот же миг тело Надежды обмякло. Питон подержал ее на весу еще некоторое время, потом осторожно опустил на пол.

– Вот и все! – прошептал он.

Постоял несколько секунд над распростертым на полу телом. Круто повернулся и прошел в ванную. Посмотрел на себя в зеркало. Ополоснул лицо, вымыл руки, вытер их полотенцем. «Следаки будут искать биологические следы преступника, – подумал он. – Во всяком случае, в фильмах они где только их ни находят. На полотенце-то вряд ли что найдут. А вот кухню надо посмотреть внимательно».

Две чашки, две розеточки с вареньем. На краю чашки, из которой пила хозяйка, остались следы губной помады. Не надо быть Ватсоном, чтобы понять, что хозяйка была не одна. И что она знала своего гостя. С незнакомцами чай не пьют.

Впрочем, кто сказал? Дамочка она, царство ей небесное, одинокая. Не юная, но и не старуха. Это дело любила. Так что необязательно у нее был давний знакомый. Вполне могла пригласить на чашку чая мужика, которого недавно, а то и только что сняла. Это Ватсону придется учитывать.

Он остановился над распростертым на полу телом. Надежда лежала на животе, голова была обращена к Питону затылком, словно она не хочет видеть того, кто лишил ее жизни. Или … не хочет, чтобы убийца видел ее мертвое лицо.

Внезапно в его животе холодным и липким комком слизи возник страх. Слюнные железы с нудной, тягучей болью выбросили в рот кислую слюну. С гримасой отвращения он проглотил ее. Желудок судорожно дернулся. Питон с трудом подавил приступ рвоты. А рот уже снова наполнился. Питон непрерывно глотал кислую слюну, что била во рту неистощимыми фонтанами, но рот тотчас наполнялся снова. Он снова и снова глотал, а слюна все била и била. Это продолжалось не больше минуты, но Питону они показались вечностью. Наконец запасы слюны иссякли, и он смог перевести дух. На ватных ногах прошел в ванную. Попил из крана, снова осмотрел себя в зеркало, еще раз умылся.

Перед тем как уйти, еще раз заглянул в кухню.

– Ну что, Шерлоки и Ватсоны, – прошептал он. – Ищите! И обрящете! Если ума хватит!

Он уже переступил порог квартиры, когда в его голове громко прозвучали заставившие вздрогнуть слова:

– Ну вот, ты и стал убийцей! – сказал внутренний голос.

– Мы! – поправил его Питон.

Глава вторая

Журавлев вышел на балкон номера и с высоты пятнадцатого этажа смотрел на раскинувшийся под ним город детства. Наконец-то его давняя мечта сбылась!

Он мечтал об этой поездке много лет. Не единожды заговаривал об этом с супругой. И каждый раз сталкивался с абсолютным непониманием.

– Чего тебя так тянет туда? – подозрительно щурилась жена, как только он заикался о том, что хочет навестить тревожащие его память места. – Там ни родных, ни друзей, ни могилок родительских. Что тебе там делать?

Она не высказывала свои подозрения вслух, но Журавлев понимал: не исключает супружница, что у него в городе детства кто-то есть. Смешно!

– Пойми, я там вырос, – пытался объяснять ей Журавлев. – Самые первые мои воспоминания связаны именно с ним. Там я научился ходить говорить, писать и читать.

– Там я впервые сходил по бабам, – продолжала за него супруга.

– Дура! – срывался Журавлев. – У тебя одни только бабы на уме!

– Радуйся, что не мужики! – язвила жена.

Как правило, на этом очередная попытка получить от любимой жены агреман заканчивалась.

Попытка заканчивалась, но мечта побывать в городе детства не ослабевала. И через некоторое время все повторялось.

Капля камень долбит. Настал-таки день, когда Ирина согласилась отпустить мужа на побывку в детство. В тот день он вез жену на работу, а из приемника звучала песня Анжелики Варум:

Ах, как хочется вернуться,Ах, как хочется ворватьсяВ городок.

– Видишь, ей тоже хочется, – сказал тогда Журавлев.

– А почему меня не тянет? – вдруг спросила супруга. – Никогда не тосковала по своему поселку. Никогда и мысли не было съездить туда. Почему?

– Потому что твоего поселка давно уже нет. – Резонно заметил Журавлев. – Некуда тебе ехать.

– Твоего дома в том городе тоже наверняка нет! Если не снесли, то сам развалился от ветхости!

– Нет! – грустно согласился Журавлев. – Но там много других мест, которые мне дороги. Да и из знакомых кто-то остался. Одноклассники, например.

– Столько лет ни с кем не контачил, а тут вдруг затосковал по соседке по парте, – не удержалась Ирина.

– А еще хочется увидеть, каким стал теперь город! Ведь изменился за эти годы! – ответил Журавлев, оставив без внимания язвительную реплику супруги.

– Откуда ты знаешь?

– От верблюда! – ответил ей Журавлев.

Как ни странно, но именно это «от верблюда» оказалось правильным поворотом разговора. Супруга не обиделась, не надула губы, а задумалась. И неожиданно для Журавлева сказала:

– Если так уж тоскуешь по своему городу, съезди. Посмотри. Убедись, что он больше не твой. И поймешь, что я была права. Невозможно вернуться в прошлое. Потому что оно есть только в памяти.

Вот так, к полной неожиданности Журавлева, он получил наконец желанное благословение. В тот же день, пока жена не передумала, забронировал по Интернету номер в гостинице со звучным названием «Якорь». В центре города. В его молодости такого отеля в городе еще не было. Купил билет. И теперь приехал.

Он смотрел с балкона на раскинувшийся перед ним город и вдруг осознал, что вместо радости испытывает одну только грусть. Сколько раз, еще до того, как получил заветное разрешение, он представлял, как выйдет из самолета и почувствует, что на родине даже воздух другой. Когда самолет только подлетал к аэропорту, когда вывалился из облаков и внизу открылись улицы и дома, он ощутил в груди сладкую, трепетную нежность. Хотя с высоты не узнал ни одного дома, ни одной улицы. И даже встревожился: а туда ли он летит? Только с детства знакомый изгиб реки успокоил: это он, мой город!

Но едва Журавлев вышел из самолета, как стал понимать, что город ему больше не принадлежит. Здание аэропорта другое. Не то, из которого он улетал после учебы. То, старое здание, с забавной стеклянной кабинкой диспетчеров на крыше, чем-то похожей на голубятню, стояло на своем месте, но по запыленным окнам было понятно, что теперь оно используется по другому назначению. Если вообще используется. А не дожидается сноса.

А вот говор коренных горожан не изменился. Все тот же, протяжный, с возрастающими к окончаниям предложений интонациями.

– Куда едем-то? – весело спросил его разбитной таксист из числа аборигенов.

– В «Якорь».

– Поехали!

И под ревнивыми взглядами конкурентов, упустивших добычу, повел Журавлева к машине.

По дороге в гостиницу Журавлев смотрел по сторонам и окончательно убедился, что от старого, до боли знакомого ему города осталось не так уж много. И дома, и улицы – все стало другим. За полчаса, что такси везло его в отель, он узнал только комплекс зданий областной больницы. И все! Деревянные избушки с резными наличниками промелькнули за окном такси только на окраине. Весь центр застроен современными зданиями. Сплошь разноэтажными. Блочными и монолитными. Все не похожи один на другой. Отделенные друг от друга стекляшками торговых центров.

Но настоящий шок Журавлев пережил, когда они выехали на главный проспект города.

– Это что? Ленинский? – спросил Журавлев таксиста, с трудом угадав проспект.

– Так ведь это Рождественский! – ответил таксист. – Ленинский-то он раньше назывался!

– А где рельсы? – еще больше удивился Журавлев. – Ведь тут ходили трамваи!

– Так нет трамваев-то! И троллейбусов нет. Давно уже. Лет семь, наверное.

Журавлев ошарашенно хлопал глазами. Трамвай был одной из достопримечательностей его города. Можно сказать, его визитной карточкой. Наравне с обилием огромных лесовозов на реке. Он помнил, что когда еще не ходил в школу, по рельсам, громыхая на стыках, резво бегали старые, красного цвета фанерные вагончики. Их двери всегда были открыты. Собственно, дверей не было. Зимой вагончики продувались лютым северным морозом насквозь. Внутри вагона, под потолком, тянулись блестящие трубы со свисающими с них кожаными петлями. Потом на смену старым и холодным вагонам пришли другие. Уже с дверьми. В этих вагонах у кондуктора был специальный рычаг. Когда он его поворачивал, двери с шипением закрывались или открывались.

Журавлев вспомнил, как однажды шел из школы и навстречу ему попался куда-то спешащий Сашка Боданин.

– Меня кондукторша трамвая попросила помогать ей, – возбужденно похвастался Сашка. – Открывать и закрывать двери, когда она будет уходить в другой конец вагона.

Расцвел улыбкой счастливого победителя лотереи и довольный впечатлением, которое произвел на сверстника, помчался дальше.

Потом появились еще более новые трамваи. Теплые. Двери в них открывал и закрывал вагоновожатый. Он же объявлял остановки. Поставили билетные кассы, и надобность в кондукторах отпала. Их не стало. А теперь не стало и самих трамваев.

Журавлев учился в третьем или четвертом классе, когда среди мальчишек началось массовое увлечение солдатиками. В то время их фигурки не продавались, приходилось лепить воинов из пластилина. Чтобы вооружить своих героев, мальчишки клали на трамвайные рельсы гвозди. Тяжелый трамвай расплющивал гвоздики, превращая их в оружие. Если гвоздик был прямым и длинным, получался меч, которым можно было вооружить тевтонского рыцаря. Если гвоздик был коротким, то получались мечи римских легионеров. Чтобы вооружить саблей турецкого янычара, гвоздик, перед тем как положить на рельс, надо было изогнуть. Может быть, потому и убрали трамваи, что сегодняшним мальчишкам нет нужды самим делать оружие для воинов игрушечных армий?

Отказ от трамваев хотя бы как-то можно понять. Шумные. Неторопливые. Но троллейбусы!

Троллейбусы были дороги Журавлеву, потому что сыграли в его жизни очень значимую роль. Их семья жила на окраине города. В районе, который неофициально именовался Шанхай. Финские щитовые домики, по четыре однокомнатных квартиры в каждом. Из удобств: свет да радио. Туалет «свободного падения». Печка. За водой надо идти на колонку без малого полкилометра. В то время почти все в городе уже жили пусть и в деревянных домах, но с водопроводом и ваннами, а кое-кто и с газовыми плитами. У Журавлева из этих благ цивилизации не было ничего. Как он страдал от этого! По этой причине, из-за убогости жилья, в котором на девяти квадратных метрах ютилась семья из пяти человек, он никогда не приглашал домой сверстников. Когда бабушка заболела и до самой смерти не вставала с постели, крохотная кухонька в их квартире стала и больничной палатой, и бабушкиным туалетом. Ну как можно позвать друзей в дом, где места свободного нет? Где крохотная кухонька – она же столовая, прихожая и туалет? Пришел однажды комсомольский патруль. Посмотреть, в каких условиях живут ученики школы. У всех ли есть письменный стол и школьный уголок. Была в седьмом классе такая фишка. Дальше порога не прошли. Пулями вылетели из пропахшего умирающей старушкой жилья.

Журавлев вспомнил, как по Шанхаю пронесся слух, что на месте их городка будут строить троллейбусный парк. Поначалу в это не верилось. Уж слишком невероятно. Ведь в таком случае всем дадут квартиры в благоустроенных домах. С горячей и холодной водой, с ваннами и теплыми туалетами, с газовыми плитами и, может быть, – чем черт не шутит? – с телефонами! Разве такое может быть? Потом на переулках Шанхая появились рабочие и стали бурить скважины. Жители Шанхая спрашивали у рабочих: что ищете? Уж не алмазы ли? Как раз тогда в области обнаружили месторождение алмазов. Бурильщики шутку поняли, но ответили серьезно: проектировщикам нужны данные о грунте. Чтобы построить здесь троллейбусный парк. Вот тут люди поверили, что они выберутся из убогости. Но прошло еще долгих три с лишним года, пока всем действительно дали жилье. Да не где-нибудь у черта на рогах, на Выселках, а в новом, самом перспективном районе города. В Привокзальном. И вот теперь оказывается, что троллейбусы, которым Журавлев по гроб жизни благодарен за то, что вытащили его семью из убогости быта, не продержались в городе и пятидесяти лет.

К тому, что «Якоря» при нем не было, что отель появился уже после того, как он уехал на учебу, Журавлев был готов. Но вид с балкона стал для него настоящим потрясением! Невозможно узнать ничего!

Когда первое оцепенение прошло, Журавлев начал соображать, что не все так уж и плохо. Кое-что, значимое и узнаваемое, все-таки осталось. Например, лента реки с ее изгибами и поворотами. Мосты на ней. Телевышка никуда не делась. Стоит там же, где и была. Вот по этим приметам он и попытался сориентироваться в новом для себя городе. И очень быстро запутался. Что за купола сверкают тут и там? Храмы построили? Так много? На каких же это улицах? Нет, с балкона ничего не поймешь.

Журавлев вернулся в номер. А уже через пятнадцать минут вышел из отеля на первую прогулку по городу детства. И только оказавшись на широкой улице, среди спешащих по своим делам горожан, Журавлев признался себе: не только тоска по ушедшему детству влекла его сюда. Была еще одна причина. Тайная и важная. Алька. Его по-настоящему первая любовь.

Они познакомились зимним вечером на остановке автобуса. Было темно и тихо. На землю, медленно кружась, падали невесомые снежинки. Журавлев ждал на остановке свой автобус, когда увидел ее. Невысокая и стройная. Зимнее пальто со скромным меховым воротничком. Вязаная шапочка. Недорогие, явно не импортные сапожки. Вязаные варежки. Она стояла чуть в стороне. На ее лицо падала тень, разглядеть его черты было невозможно, но Журавлев почувствовал, что девушка очень красивая. А еще – скромная и робкая. Интересно, куда она едет? – подумал тогда Журавлев. К остановке подходили нечастые в это время автобусы, садились и выходили немногие пассажиры. Каждый раз Журавлев ждал, что девушка сядет в очередной автобус, уедет, и он никогда больше ее не увидит. Но всякий раз, когда отъезжал очередной автобус, оказывалось, что это не ее маршрут и она не уехала. И тогда Журавлев решился.

– Ты какой маршрут ждешь? – спросил он, подойдя к девушке.

– Второй, – ответила одна, подняв на парня огромные глаза.

– А тебе куда?

– На Нестерова.

– Пошли пешком? – предложил Журавлев. – Я тебя провожу!

Она согласилась. Так они познакомились. Оказалось, что зовут ее Аля, она в этом году заканчивает школу, будет поступать в педагогический. На какой факультет – еще не решила. Может быть, русский язык и литература. А может быть, иняз.

Они шли по тихим пустым улочкам и разговаривали. Пока шли до ее дома, Журавлев узнал, что живет Аля с мамой в маленькой комнате. Что у нее есть старший брат. Он уже женился и живет отдельно, но в этом же доме. Что ее мама работает в гостинице.

На маленькой улочке, у дырки в деревянном заборе, когда-то здесь была калитка, Аля остановилась.

– Вот мой дом! – сказала она, показывая на древний домик во дворе. – Спасибо, что проводил.

– Давай уж до крылечка дойдем, – ответил Журавлев.

Аля согласилась, и они вошли во двор.

– Моя комната вон там, – просто сказала Аля, показывая на маленькое оконце под крышей, из которого лился желтоватый свет. И виновато улыбнулась, словно извиняясь, что живет в столь непривлекательном жилище.

Журавлев мгновенно представил крохотную, с низким, с пересекающими его балками потолком, со скрипящим при каждом шаге полом и звякающей при этом в древнем буфете посудой.

– У нас, конечно, тесновато, – сказала Аля, словно отвечая на вопрос Журавлева. – Но ничего! У меня есть в комнате свой уголок. И сплю я теперь на диване. А когда брат жил с нами, мне стелили на сундуке. Представляешь?

И засмеялась. Журавлева, который хорошо знал, что такое теснота и нищета, рассказ Альки не удивил и не испугал.

Они встречались каждый день. Просто бродили по улицам. Иногда ходили в кино. Чем больше Журавлев узнавал Алю, тем острее понимал, до чего же она хороша! Не только внешне. Душа у нее была глубокая, светлая и чистая.

После прогулки Журавлев провожал Алю до крылечка, и они подолгу стояли на улице, потому что обоим не хотелось расставаться. В один из вечеров, когда они вот так стояли у крылечка, отворачиваясь от пронизывающего ветра, на улицу вышла средних лет женщина.

– Ты чего мою девку морозишь? – с напускной строгостью в голосе спросила она Журавлева. – Простудишь!

И так же строго добавила, уже обращаясь к Альке:

– Веди кавалера в дом! Чаем напои! А то так промерзнет, что не придет больше!

– Моя мама. – Негромко сказала Аля, проводив женщину взглядом. – На работу ушла. У нее сегодня ночная смена.

Подняла голову, посмотрела в лицо Журавлева своим необыкновенно чистым взглядом:

– Если хочешь, можем зайти. Чаем угощу.

Эти слова, простодушно прозвучавшие тогда из Алькиных уст, заставили Журавлева улыбнулся. Через много лет после того вечера, когда за плечами многие влюбленности и знакомства, обожания и разочарования, когда нет нужды заниматься самообманом, он честно признавался себе, что не увидел в том приглашении на чашку чая того смысла, который вкладывается в него сейчас. Да и не было в Алькиных словах другого, скрытого смысла. Аля действительно приглашала на чай. И ни на что не намекала, когда говорила, что мамы не будет дома до утра. Святая, светлая юность! Где ты теперь?

Журавлев шел по улице, погруженный в воспоминания, и не отдавал себе отчета, что ноги сами несут его к Алькиному дому. Вот эта улочка. Заасфальтирована. А тогда была вымощена булыжником. Фонари стоят. Раньше их не было. А где же ее дом?

Тогда тут были только деревянные дома. В большинстве своем еще дореволюционные. Теперь же улица застроена многоэтажками. Журавлев почувствовал, что волнуется. Неужели того дома больше нет? Неудивительно, конечно. Он и тогда был старым. Мог за эти годы от ветхости развалиться. Истлеть. А могли и снести, освобождая место для торгового центра или фитнес-клуба.

Журавлев понимал это, но продолжал высматривать дом Альки. Ни одного ориентира не осталось! Тут же были сплошные заборы! За которыми виднелись только крыши и печные трубы. Нет теперь заборов! Похоже, что дома тоже.

Он уже собирался развернуться, чтобы пройти улочку еще раз, но уже в обратном направлении, как вдруг его сердце радостно встрепенулось. Есть! Вот он!

Старый дом стоял, стиснутый с обеих сторон новостройками. Покосился. Врос в землю так, что окна первого этажа в метре от нее. Со стен лохмотьями свисает облупившаяся краска непонятного цвета. Когда-то она была блестящей и зеленой. Уцелевшие стекла покрыты плотным слоем многолетней пыли. Часть окон без стекол и чернеют, словно пустые глазницы слепца. Сквозь оконные проемы видны сломанные печки, полусгнившая мебель. Всюду пыль, хлам, мусор. Да, в доме давно уже не живут. А сам он не сегодня завтра будет сожжен или сломан.

Но пока еще стоит! И мансарда Алькина на месте. Стекло в оконце есть, но от старости и пыли выглядит матовым.

Журавлев подошел к дому. Вот оно, крылечко. Вот тут мы с Алькой стояли, когда вышла ее мама и отругала меня за то, что держу ее дочь на морозе. Сейчас доски старые, полусгнившие. Помнят ли они меня?

Входная дверь сорвана, валяется рядом с крыльцом. Сквозь дыру в стене видны кривые ступеньки лестницы на второй этаж.

Он зашел в дом и стал подниматься по лестнице. Каждый раз, прежде чем поставить ногу на следующую ступеньку, ощупывал ее ногой. Не дай бог навернуться. Кости-то соберешь, вот только останутся ли они целыми?

Вот и дверь в Алькину комнату. Полуоткрыта. Из комнаты веет затхлостью, сыростью, пылью. Журавлев осторожно шагнул через порог и остановился.

Если не знать, что здесь когда-то жила целая семья, не поверишь, что в этой конуре жили люди. Уж на что мала была квартирка Журавлевых в щитовом домике, но в ней, вместе с прихожей и самостоятельно пристроенной верандой, было в общей сложности метров четырнадцать. А тут? Восемь, не больше, прикинул Журавлев. Тогда, в юности, игрушечные размеры комнаты не бросались в глаза. Может быть, потому что смотрел исключительно на Альку?

Вон там, справа от окна, стояла кровать Алькиной мамы. Железная, с панцирной сеткой, с хромированными шарами на спинках. Кровати нет. Наверное, бомжи утащили в металлолом. Рядом с кроватью, сразу напротив окна, был стол. А у левой стены – диван Альки. Вот он. И сейчас стоит. Справа от входа тогда стоял старый сундук. Покатая крышка, потемневшие железные пластины. Сейчас такой можно увидеть только в антикварном магазине. И то, если повезет. Как на нем можно было спать? Как Алька помещалась на нем? Как не скатывалась на пол? Загадка.