скачать книгу бесплатно
План нашей квартиры
Дедушка Саша
Домбровские. Родовое древо, восстановленное моей троюродной сестрой Кларой Бобовниковой и мною по документам
Он был строг. Порой глаза его светились добротой. Но он выдавливал из себя доброту по капле, как Чехов рабство. Времена, через которые ему пришлось пройти, были недобрые. с людьми ему удавалось держаться строго, умел держать дистанцию. Даже с близкими старался быть суровым. Родным его языком был русский, в университете учился на немецком. Изредка шутил на идише, языке своих родителей. Когда бранился с бабушкой, мог обозвать её «шнорер» (когда просила деньги) и почему-то «пферд». и со мной старался быть суровым и строгим сквозь свой добрый всепонимающий взгляд – таким был и его последний, предсмертный. Помню его сидящим за фундаментальным письменным столом, сзади во всю стену стеллаж с книгами: Большая медицинская энциклопедия, разных языков словари, Даль, огромный немецкий альбом «Atom» («Атомная физика»), стоящий обложкой вперёд, сбоку – негатоскоп и портрет Конрада Рентгена.
Мой прадед Иосиф Мордухович Домбровский (1872–1919) и прабабушка Либа Лейбовна Райхинштейн (?–1911)
Александр Иосифович Домбровский родился 19 декабря 1889 года в Мелитополе, куда родители переселились из городка Домброва на границе Польши и Галиции (см. карту, стр. 6). Семья была среднего достатка. Отец, Иосиф Мордухович Домбровский (1852–1919), работал управляющим у русского помещика в селе Васильевка Мелитопольского уезда, был старостой еврейского молитвенного дома, потом – мировым судьёй в Мелитополе. Мать – Либа Лейбовна Домбровская, урождённая Райхенштейн (?–1911). Всем детям удалось получить высшее образование. Средств на заграницу не было. Пробивались. Александр окончил гимназию экстерном и поступил в Юрьевский (ранее Дерптский, теперь Тартуский) университет. Учился и одновременно зарабатывал на жизнь. Летом подрабатывал репетитором в богатых семьях в Крыму. Рассказывал, что работал на крымской даче художника К. Ф. Юона. Но грянула Первая мировая. Юрьев-Дерпт вернулся к немцам. Саша перевёлся в Ростов, куда эвакуировали Варшавский университет, и окончил его с врачебным дипломом в 1919 году. Сперва пошёл работать венерологом, но вскоре переквалифицировался в рентгенолога. Дело было новое, прогрессивное. В 1925 году он создал и возглавил в Ростове Физиотерапевтический институт. Саша всегда любил новую технику, обожал новые технические устройства.
Юрьев (Тарту). Университет. Саша в центре
Не спрашивайте почему, но евреев-рентгенологов было в СССР ещё больше, чем в других отраслях медицины. Как-то тут совпал интерес к медицине и к новым технологиям. Первый в Ростове рентгеновский аппарат был установлен в 1910 году в Еврейской больнице. Московские друзья деда – всемирные авторитеты С. А. Рейнберг, И. Л. Тагер. Помню проходившие в Ростове съезды и пленумы Общества рентгенологов. Однажды вечером у нас дома устраивался приём для правления Общества. Пригласили повара Павла Григорьевича. Тот украсил ножки запечённых индеек художественно нарезанными салфетками.
Профессора-евреи – более всего из Москвы, а также из Ленинграда, Казани, других городов. Помню Фанарджяна из Еревана и Назаришвили из Тбилиси. Конечно же, и русские профессора: запомнился Захаров из Саратова. Председатель Рентгенологического общества Самуил Аронович Рейнберг, культурнейший человек, происходивший из Риги, любил испытать мой немецкий… «Еврейское засилье» припомнили деду по ходу дела «врачей-вредителей».
В 1934 году Александр Домбровский возглавил новый тогда курс рентгенологии в Ростовском мединституте, уже отделившемся от университета. с перерывами на войну и дело врачей он заведовал этим курсом, кафедрой почти до самой смерти в 1972-м. В 1941-м его, уже профессора, мобилизовали, стал начальником эвакогоспиталя в Ростове. В 1942-м – начальник эвакогоспиталя в Томске и завкафедрой Томского университета. Он смог выписать в Томск семью, до этого бабушка с детьми находилась в Акмолинске. В Томске дали им домик с огородиком. Позже вспоминали выращенные тыквы, картошку, сравнительно благополучные для семьи годы. В 1944 году – возвращение в освобождённый Ростов. Дед отвоевал свою квартиру у самозахватчиков, восстановил кафедру.
Врачи и медицинские сестры в рентгеновском кабинете госпиталя.
Киев. 1916 г.
А. Домбровский. 1934 г.
А. Домбровский, начальник эвакогоспиталя. 1942 г.
Послевоенная жизнь будто бы налаживалась. Увы, вскоре грянула массированная государственная антисемитская кампания. В 1948 году в Москве арестовали членов Еврейского антифашистского комитета (ЕАК), а в Ростове в августе 1948-го евреям запретили собираться в день памяти о погибших в Холокосте в Змиёвской балке, о которой ближе к концу повествования расскажу отдельно. В январе 1949 года советские средства массовой информации начали организованно выступать против «безродных космополитов», проще говоря против евреев в СССР. В 1952 году членов ЕАК расстреляли, МГБ начало дело врачей. Сталин лично контролировал ход следствия, ежедневно читал протоколы полученных под пытками признаний. МГБ утверждало, что врачи-евреи намеренно губили в процессе лечения кремлёвских руководителей. Якобы направляла их американская еврейская «благотворительная» организация «Джойнт».
Начавшись в Москве, дело врачей моментально стало всесоюзным. В январе – марте 1953 года в Ростове были сняты с работы и арестованы заведующие кафедрами Ростовского мединститута Бродский, Эмдин, Серебрийский, Гологорский, Воронов. До Домбровского дело дошло 2 апреля.
Тиран умер, Берия распорядился прекратить дело, но в провинции оно продолжалось. Домбровского сняли с работы.
Увольнению, по зловещей сталинской процедуре, предшествовало открытое заседание учёного совета мединститута, целью которого было публично заклеймить вредителя, пробудить гнев общественности. На заседании присутствовали мои родители. Но главное – деду удалось потом заполучить стенограмму совета. Она хранится в моём архиве. Приведу по пожелтевшему 62-страничному оригиналу отрывки из документа эпохи, представляющего в деталях, как профессиональное сообщество, ранее почти приятельское (дед был расположен к людям и неконфликтен), приходит к выводу о вредительстве, профнепригодности коллеги. От комментариев воздерживаться не стану.
Та самая стенограмма (фрагмент) заседания учёного совета с оценкой «учебной и лечебной работы профессора Домбровского»
Вёл совет ректор Ивахненко, по отзывам моих близких, да и судя по стенограмме, нормальный бытовой антисемит. Его первое обвинение:
«Будучи завкафедрой и главным рентгенологом области, расстановку кадров рентгенологов он осуществлял не по деловым и политическим принципам, а по приятельским отношениям, знакомству и семейственности». Далее: «В СССР много национальностей, но посмотрите на фамилии этих рентгенологов. Розенблит, Розенберг… Руководящие рентгенологи города, длительное время работавшие вместе с профессором Домбровским, Хан и Грейшман, изъяты органами Советской власти». С семейными подробностями: «Так, в РГМИ [Ростовский государственный медицинский институт] и в больнице № 1 работала заведующей лабораторией онкологического института его родная сестра [Мария Иосифовна]. Другая сестра [Раиса Иосифовна] – на кафедре нервных болезней. Дочь [Елена Александровна] – патологоанатомом. Жена [Ида Абрамовна] – офтальмологом. Зять [Анатолий Моисеевич Ципельзон] – рентгенологом. Дядя зятя [Вениамин Левин] – невропатологом. Двоюродный брат [?] – ассистентом кафедры акушерства и гинекологии. Жена двоюродного брата [?] – инфекционистом!»
Могу только констатировать, что приведённый список моих медицинских родственников далеко не полон. Увы, тогда им было не до шуток. Ещё раз подчеркну, действительно много было тогда евреев- рентгенологов. Почва для обвинения питательная!
Следующая линия атаки выглядела более зловещей. «Профессор Домбровский допускает пропаганду методов, чуждых советской гуманной медицине. Так, он рекомендует заимствованный из американской литературы жестокий и опасный метод артериографии сердца, ангио-кардиографии (замечу: сегодня ангиография стала рутинной процедурой. – Ю. Д.). Такой способ исследования, конечно, чужд советской медицине. Само собой разумеется, что эти приёмы не совместимы с Павловской физиологией!.. Мне кажется, что такого рода действия профессора Домбровского являются порочными, если не сказать больше». Это из выступления профессора-хирурга Коваленко. Позже, став ректором института, он при каждом удобном случае показывал, как сожалеет о том мракобесном совете, даже старался помогать деду и маме.
Далее слово взяла Никовалева, сотрудница деда, претендентка на заведование освобождающейся от Домбровского кафедры: «В настоящее время о ценности научной работы судят по степени использования в этой работе достижений передовой отечественной науки, достижений Павловской физиологии, Мичуринской биологии, работ О. Б. Лепешинской. Профессор Домбровский в своих работах далеко отходит от этих принципов. В своей монографии профессор Домбровский говорит, что рентгеновские лучи и радий являются мощными разрушителями многочисленных и разнообразных рецепторов! Ни одно заболевание, которое здесь описано, не только не излагается на основе Павловского учения, но, вы только подумайте! – при лечении предлагается облучение! Причем в непонятных дозах! <…> в сосуды сердца вводится контрастное вещество. Такой способ исследования, конечно, чужд советской медицине…». И далее по мелочам: «Лекции профессора Домбровского аполитичны, не содержат идейной направленности, показывающей достижения советской науки и приоритет советских учёных… Профессор Домбровский имеет немало научных работ, многие из которых публиковались им в заграничной печати. Игнорирует русских учёных… Антипавловские принципы научной работы… Идейно-политическое воспитание студентов в духе советского патриотизма не проводил».
Статья в газете «Правда» о фальсификации дела врачей. 4 апреля 1953 г.
Было и светлое пятно. Слова в защиту деда потребовал его ученик, молодой рентгенолог, офицер Советской армии Владимир Паламарчук. Это по тем временам был поступок исключительно мужественный. В стенограмме отрывистые реплики (то ли намеренно сделанные не вполне внятными, то ли от страха стенографистка сокращала): «Вы прекрасно знаете – всё это неправда… Прекрасный коллектив кафедры…» Но присутствующим все слова были вполне понятны. Мои родные много лет с благодарностью вспоминали это искреннее выступление.
Следуют робкие оправдания Домбровского: врачей-рентгенологов, мол, расставлял по рабочим местам не он, а горздравотдел. Публикации у него были не только в иностранной печати, большинство – в советской. Метод ангиокардиографии применял не только он, но и академик Бакулев…
Конечно, на решение совета это не повлияло. Правда, три члена совета проголосовали против увольнения Домбровского…
Заседание это проходило 2 апреля 1953 года. Повторюсь: на тот момент большинство профессоров-евреев, заведующих кафедрами Ростовского мединститута, уже арестованы. Моя мать присутствовала на всех заседаниях разоблачительных советов. Самый жёсткий был у Павла Иосифовича Эмдина, блестящего нейрохирурга. Он стал открыто спорить с клеветниками. Не простили. Арестовали сразу, пытали.
Ушёл с заседания ждать ареста и Домбровский.
Через два дня, 4 апреля 1953 года, в «Правде» публикуется сообщение Министерства внутренних дел СССР. Дело «врачей-убийц», якобы по наущению американской и израильской разведок умертвивших членов Политбюро Щербакова и Жданова и готовивших убийство Сталина и других членов правительства, было сфальсифицировано «руководством бывшего МГБ недопустимыми методами следствия». Все арестованные по этому делу освобождены 3 апреля.
Помню вбегающую в нашу «профессорскую квартиру» с этой
«Правдой» маму, задыхающуюся от волнения и счастья. Взрослые шепчутся втайне от ребёнка, и тычут в газету, и читают друг другу, и повторяют, не веря глазам. Могу, однако, констатировать, что страх перед публикациями за рубежом и опаска превысить квоту на евреев осталась у деда до конца жизни. Как и боязнь применять новые методы лечения…
Другим врачам пришлось много хуже.
То же второе апреля. Разговаривают две подруги моей бабушки. Муж Славы Львовны Эмдиной, Павел Иосифович, уже два месяца в тюрьме. Слухи о пытках, о признаниях заставляют содрогаться. А муж Ольги Самойловны Миндлиной (Трумпельдор), Самуил Семёнович, завкафедрой факультетской терапии, безвременно умер год назад. «Счастливый твой Муля. Как он вовремя умер».
Дед умер в сентябре 1972 года у меня на руках. В июле он очень неохотно ушёл на пенсию. Ужасно тосковал без работы. В августе поехал погостить к дочери в Нальчик. Накануне смерти я встретил его с поезда на ростовском вокзале. Он кряхтел, покашливал. На следующий вечер у него начался отёк лёгких. Потерял сознание. Я сидел рядом с его постелью. В какой-то момент глаза его открылись, он знакомо, осмысленно, всепонимающе и печально на меня посмотрел и согласительно моргнул глазами: да, всё, и сомкнул веки.
Потом приехала скорая. Меня погнали в ближайшую аптеку за кислородной подушкой. Справка, свидетельство о смерти… Первый, и столько раз потом в жизни повторявшийся, тур по скучным конторам, похоронным бюро, завершавшийся бросанием кома земли в могилу.
Дед, дедушка Саша, был, пожалуй, главным в моей жизни воспитателем. Строгий, много сам работающий, практичный. Помню написанный его рукой ценник моих работ: «подмести пол – 10 копеек, помыть машину – 15 копеек, вынести мусор – 5 копеек» … До мытья посуды, однако, маскулинное трудовое воспитание не доходило. А вот выбрасывать мусор было делом нелёгким. В назначенное время к дому подъезжала мусорная машина и открывала ковш. Пластиковых пакетов для мусора в СССР не существовало. Жильцы стояли в ожидании машины с жестяными вёдрами, наполненными жидковатым мусором – пищевыми и бытовыми отходами. Толпились у ковша, вываливали туда содержимое (исподтишка при этом с любопытством подглядывая, что содержится в мусоре соседей). Проблема состояла в том, что водитель не был пунктуален. Ждать мусорку приходилось до получаса.
Дед обожал технику. и мог себе позволить. Автомобиль «Москвич-401» (так назывался маленький немецкий опель с трофейного завода) он купил ещё до моего рождения. Потом купил новый, а прежний отдал сыну Жозику. Этот «Москвич» стоил 8000 руб. А зарплата советского профессора была до поры до времени 6000 руб. В месяц! Ну а в 1958 году была приобретена истинно советская «Волга» с оленем на капоте. 40 тыс. руб. В те же дни появилось ещё одно техническое чудо – магнитофон «Яуза». Помню незнакомый звук собственного голоса, рассказывающего о преимуществах «Волги» перед «Москвичом» … Бобины, увы, утеряны.
Водил, однако, дед неважно, как человек, севший за руль почти в шестьдесят. Как-то раз перевернул автомобиль с домочадцами – с одной стороны спустило колесо, а он стал крутить руль в противоположную сторону. и зарплата в 1961-м сдулась: в момент хрущёвской денежной реформы – власти пытались скрыть инфляцию – «старые» 6000 превратились в 600 «новых» рублей с последующим скачком инфляции (помню бабушку: «Петрушка как стоила пять копеек пучок, так и стоит!»). А однажды, придя в мединститутскую кассу, он обнаружил, что всем профессорам без предупреждения снизили зарплату с 600 до 500 – хрущёвское хамство, попытка выправить трещавший бюджет СССР. Тем не менее кухонный комбайн, стиральные машины… А на 16-летие в 1964-м я получил в подарок огромный магнитофон «Тембр», 320 руб. (!), – чудо советской техники. Не для танцев: мелодии Окуджавы сопровождали ежедневную многочасовую подготовку к экзаменам в МГУ.
Образование деда было не дворянским, его дошкольное детство было идишским. Однако его русский был безупречен, лёгкий южный акцент. Он легко читал на трёх европейских языках. Понимал, но почти не использовал идиш. Только изредка вырывалось: цурес, киш ин тохас… Он всегда держал дистанцию, невольно вызывал уважение людей. Шил костюмы у лучшего ростовского портного. Был во всём предельно осторожен, почти всегда строг (иногда по-начальнически), всегда немногословен, значителен. Есть история, когда друг его сына стянул из письменного стола часы. Дед его вычислил, вызвал, запугал, устыдил, и тот принёс часы назад.
Магнитофон «Тембр», предназначен для двухдорожечной записи
или воспроизведения звука, габариты – 600 x 450 x 300 мм, вес – 33 кг. 1964 г.
Бабушка Рося и дедушка Мося
Семья Ципельзон. Ок. 1900 г.
Сидят: Захар Ципельзон; муж Ципы Ципельзон; Гинда Мовшевна Ципельзон (1840 – 18 мая 1918), моя прапрабабушка; Фальк (Филипп, 1862 – 26 декабря 1942, Свердловск), мой прадедушка; жена Матвея. Стоят: Фейга, жена Захара; Ципа;
Сарра (Софья Вениаминовна, 1873 – 3 октября 1943, Свердловск), моя прабабушка; Матвей Ципельзон
Родители отца не были так мне близки, как мамины, с которыми жил. Имелась между семьями некоторая антипатия. Вероятно, неприязнь Иды к зятю частично переносилась на его родителей. Мои походы к ним ею, мягко говоря, не поощрялись. Хотя жили в пяти минутах, тоже на Горького. В скромнейшей квартире. Полторы комнаты, туалет во дворе. А происходили Рося и Мося из состоятельных ассимилированных еврейских семей.
Рася Израилевна Геберович, Рося, как её называли в семье, родилась в Таганроге 3 марта 1895 года. Таганрог был основан Петром I, у него появилась даже идея перенести в этот приморский город, из которого открывался выход в Средиземноморье, российскую столицу. Северная Европа перевесила. Предположу, что с южной столицей развитие России пошло бы совсем по-иному, более тёплому сценарию…
Бабушкино свидетельство об окончании медицинского института
Без столичной роскоши и строгости Таганрог развивался как свободный купеческий город, южный порт. К тому же входил до 1887 года в черту оседлости. А после – городская дума упросила царя оставить евреев на месте. По сведениям на 1872 год, в Таганроге числилось 1087 купцов, среди которых русских было 334, евреев – 242, греков – 481 и немцев – 30 человек.
Отец Роси, Израиль Зелманович Геберович, родившийся в 1868 году, служил в банке. Мать, Хая-Рива Берковна Мознаим, 1871 года рождения, – купеческого рода (родословную семьи Мознаим я проследил до 1780 года). Рося училась в лучшей таганрогской женской гимназии. Её подругой-одноклассницей была Фаня (Фанни Гиршевна) Фельдман (Раневская), ставшая великой русской актрисой. Многие годы Рося с Раневской переписывались. В 1914-м Рося поступила в Харьковский женский медицинский институт. Одновременно с другой моей бабушкой, Идой Ошеровской. Так учились в одной группе две мои будущие бабушки. Оканчивали они в июне 1918-го, в разгар Гражданской. По счастью, и Харьков, и Ростов были под белыми: после победы большевиков частный университет был ликвидирован.
Она была хорошим врачом и заботливой матерью. В летние месяцы устраивалась работать в пионерский лагерь на Чёрном море, чтоб вывезти туда своего единственного сына. В том же лагере работал мой дед, А. И. Домбровский, и тоже ради детей. Так что мои родители познакомились в начале тридцатых в черноморском лагере. В 1938 году, после ареста мужа, Рося уехала из Ростова, опасаясь, что арестуют и её, как жену врага народа. В войну служила военврачом эвакогоспиталя на Кавказе. Демобилизовалась в звании майора медицинской службы.
Рося рано вышла на пенсию, но старалась подрабатывать врачом в санаториях. Несколько лет провела в Серноводске. Летом мы с отцом приезжали к ней в Лазаревскую.
Перечитывала классическую литературу, Гюго. Любила балет, вырывалась в редкие поездки в Москву в театры.
Помню её седой, спокойной, с неторопливыми движениями, всегда исполненной достоинства. А дед мой, Моисей (Мозес) Филиппович (Фалькович) Ципельзон, был полной противоположностью. Быстро двигался, быстро говорил. Ни минуты покоя.
Мося Ципельзон родился в 1893 году в большой купеческой ростовской семье. Отец – Филипп (Фальк) Янкелевич Ципельзон (1862– 1942), мать – Софья (Сарра) Вениаминовна Ципельзон (в девичестве Гоц, 1873–1943). Фальк, мой прадед, был человеком верующим, до последних своих дней соблюдавшим традицию. По-русски говорил плохо. Даже застольные беседы просил Софу переводить ему на идиш. А она была женщиной светски образованной, гимназию окончила. Плохое знание русского Фальк возместил другими своими качествами – сумел развить успешный бизнес скобяной торговли. Начинал рабочим на заводе по изготовлению гвоздей, потом открыл гвоздевую лавку, потом расширил бизнес до большого магазина скобяных товаров у Старого базара (нынче Центральный рынок). Большевики ему этот коммерческий успех припомнили. В 1924 году он, как бывший купец, был объявлен лишенцем, то есть поражён в гражданских правах. Вся собственность, включая особняк, была конфискована. Дети расселились кто куда – в комнаты, коммуналки. Лишенцу Фальку жилья не полагалось. Ютился у детей. Не нашлось даже места, чтоб Фальку и Сарре поселиться вместе. Отец вспоминал, как Фальк в тридцатые жил у них на Горького, но питаться там не мог – пища некошерная! Шёл с утра в коммуналку дочери, где жила Сарра, умудрявшаяся поддерживать кошер. В 1941 году Фальк и Сарра смогли эвакуироваться в Свердловск, но голода и холода выдержать не смогли. Фальк скончался в декабре 1942-го, Сарра – в 1943-м. Чудом сохранилось письмо их дочери Анны из Ташкента. Жалуется на голод, невыносимые условия жизни, просит, чтоб вызвали её в Свердловск. Приехала, успела, похоронила родителей.
Сделаю отступление о ещё более ранних временах истории семьи Ципельзон. Основным источником информации стала для меня Александра Захаровна Ципельзон (1928 года рождения), давно живущая в Израиле кузина моего отца, человек удивительно чёткой памяти. Видимо, первым носителем фамилии был мой прапрадед Яков Захарович, родившийся в местечке Вальнута Ковенского уезда (Литва) примерно в 1820 году. В соответствии с семейной легендой фамилия его при рождении была Трейвус, а мать его звали Ципорой (сокращенно Ципа). Дабы избежать рекрутирования, он был переименован в Ципельзона (буквально «сын Ципы»). Потом двинулся со своей семьёй в бурно растущий Ростов. Полагаю, он сравнительно рано ушёл из жизни. В 1881 году его вдова Гинда Мовшевна (Моисеевна) Ципельзон (моя прапрабабушка) получила звание купчихи второй гильдии (первую гильдию евреям в те годы не давали), а в 1889-м приобрела дом в Ростове на Среднем проспекте, где родились мои дед и отец. Старший сын Фальк (мой прадед) и его братья Захар и Матвей стали купцами, строго блюли традиции иудаизма. В выписке из «Алфавита евреев», царской переписи населения 1881 года, упоминаются прапрабабушка Гинда, Фалк (Фальк) и Сарра, прадедушка и прабабушка.
Фальк Ципельзон с внучкой Аллой Ципельзон. Липецк. 1936 г.
Запись о рождении Моисея Ципельзона, моего дедушки
Запись о смерти Гинды Ципельзон
Дети Фалька и Сарры Ципельзон росли в большом особняке на Среднем проспекте, благополучие поддерживали скобяная торговля и доходные дома Фалька. Всего Сарра родила 12 детей. Все, кто выжил в младенчестве, окончили частную гимназию в Ростове. Обучение было дорогое, рассказывали, как неохотно Фальк платил за него, чуть до исключения не доходило. Полагаю, одной из причин скупости была его неприязнь к светскому образованию. Дети все отошли от ортодоксальной еврейской традиции, религии, пришли в русскую культуру.
Старшая, Анна (1888–1969, в замужестве Березняк), просила отца дать денег на обучение за границей (в России некрещёных евреев практически не принимали). Фальк отказал. Она сама стала зарабатывать репетиторством, учила детей французскому, при этом по демпинговой цене, так что, рассказывали, к ней очередь из учеников стояла. Работала целыми днями, и заработала. Поехала в Париж. Сорбонну окончила. Однако в советской действительности стала учителем музыки, автором книги «Первые шаги», которая и поныне используется для музыкального воспитания малышей.
Её брат Эммануил (Неемий, 1890–1971) и вовсе стал толстовцем. В 1910 году ездил на похороны Льва Николаевича. с тех пор перестал мясо есть. Потом он стал знаменитым в Москве библиофилом, обладателем уникальной коллекции книг с автографами, и стихи писал, публиковал. Однажды в шестидесятые попал в Боткинскую больницу с симптомами острого отравления. Согласно семейной легенде, доктор сказал – отравление мясом. Домработница созналась потом, что сварила ему суп на мясном бульоне. Яков (1892–1918 [?]) стал сионистом. Эмигрировал в 1918 году в Палестину и, видимо, вскоре там погиб.
Захар (1898–1972) стал выдающимся инженером-строителем, был главным инженером на строительстве крупнейших советских металлургических заводов – Магнитогорского, Липецкого. Потом работал в министерстве. Его дочь Александра рассказывала мне, как в 1937 году избежал он ареста. Его заместитель, кадровый энкавэдэшник, столовавшийся в их доме, предупредил вечером накануне. Захар немедленно ночью уехал на Дальний Восток, попросил, чтоб ему задним числом выписали командировку. Отсиживался там много месяцев, удалось Большой террор переждать.
Ещё одна семейная легенда. Самый младший брат, Мирон, женился в двадцатых на русской женщине, сотруднице НКВД (впрочем, браки тогда не регистрировались). Когда их сыну Павлику исполнилось два года, Мирон влюбился в молодую еврейскую девушку и объявил, что уходит к ней. Жена застрелила его из своего пистолета. Вскоре пришла в себя и в ужасе побежала советоваться к его старшей сестре Циле (Ципоре) Ципельзон (1896–1975). Циля была женщиной доброй и мудрой, с ней всю жизнь родственники советовались. Решили заявить, что Мирон сам застрелился.
Мой дедушка Моисей был юношей спортивным, футболистом. После гимназии поехал на учёбу в Петербург. Там присоединился к движению социалистов (вероятно, эсеров), что, видимо, припомнили ему в 1938 году в Ростове, где он руководил небольшой книгоиздательской конторой.
Ростовская еврейская футбольная команда 1906 г.
В центре сидит Мося Ципельзон (в кепке)
Брали Мосю ночью, дома. Провели формальный поверхностный обыск маленькой квартиры, увели в тюрьму на Кировском проспекте. Обвинили в шпионаже в пользу английской разведки. После пыток и потери пальца всё подписал. Ждал приговора тройки. Но тут вышло бериевское послабление. Старых ежовских следователей выгнали, самого начальника НКВД Ежова расстреляли. Новый следователь стал разбираться в показаниях, нашёл нелепости. К примеру, Мося подписал, что завербовал своего коллегу Арона в английские шпионы, а Арон подписал, что он Мосю завербовал…
Постановление Политбюро ЦК ВКП(б) от 31 июля 1937 г. утвердило подписанный днём ранее оперативный приказ народного комиссара внутренних дел СССР № 00447 об операции по репрессированию бывших кулаков, уголовников и др. антисоветских элементов. Приказ был подписан наркомом Н. Ежовым и его заместителем, начальником Главного управления государственной безопасности М. Фриновским. Лица, отнесённые к первой категории, подлежали расстрелу, ко второй – заключению в тюрьмы и лагеря. (ГАРФ)
Допрос в НКВД. Рис. С. Чекунчикова
Сразу после Мосиного ареста Рося уехала из Ростова в маленькую кавказскую деревню. Имелся уже опыт друзей: так можно было жене арестованного спастись от ареста. Устроилась на работу в местной больничке. Их сын Толя, 16 лет, перебивался в Ростове. Обедал у тётки. В 1939 году Мосю выпустили из тюрьмы, даже дали три копейки на трамвай. Толя вспоминал возвращение отца с наивысшим волнением: соседка завидела деда издалека и ворвалась в квартиру с криком:
«Мося идёт!» Рося счастливо вернулась. А Мося после общения с НКВД возненавидел советскую власть и лично товарища Сталина всей душой.
Во время войны бабушка и дедушка эвакуировались с Росиным госпиталем. Сперва на Северный Кавказ, потом ещё дальше. По возвращении отвоевали свою маленькую квартирку на Горького, 136. Думаю, и часть мебели тут сохранилась. Резные, художественные буфетик и настенный шкафчик были от таганрогского мастера конца XIX века. Такие красивые, что даже у оккупантов-самозахватчиков, вероятно, не поднялась рука сжечь их в печке, разделявшей две комнатки квартиры.
Детские воспоминания: меня приняли в пионеры. Было это возле замечательного здания татарской мечети, превращённой в армейский склад, на Красноармейской (Скобелевской) улице. с восторгом и гордостью прибегаю к Росе и Мосе, готовым поддержать мою детско-нелепую радость. Ещё одно: Мося читает нам переписанный им от руки «Бабий Яр» Евтушенко. Мне двенадцать. Одно из первых моих соприкосновений с памятью об ужасе Холокоста. Мося ходил по друзьям, читал им это ошеломляющее стихотворение. Потом каждое политизированное стихотворение Евтушенко становилось для него событием, поводом поделиться с близкими.
В начале семидесятых Толя перевёз родителей в Москву, точнее в Красногорск. Большим счастьем они считали, что удалось поменять ростовскую квартирку на большую комнату в коммуналке в ближнем Подмосковье. Мы с отцом навещали их, когда я бывал в Москве. А сам отец бывал у них по нескольку раз на неделе. Помню, читал им вслух недавно опубликованные, потрясшие меня рассказы Григория Горина, великого советского драматурга и писателя. Зрение у них было неважным. На середине девятого десятка достигла дедушку и обычная мужская беда – пришлось оперировать простату.
В 1979 году бабушки не стало. Мося прожил еще шесть лет. Зрение потерял почти полностью: катаракту тогда не оперировали. Был энергичен, разговорчив, говорил очень быстро до конца своих дней. В комнате его стояло несколько радиоприёмников, репродукторов. На каждом была настроена одна из радиостанций, и он перебегал от одного к другому, чтоб услышать последнейшие новости. Схожее качество (невротическое?) досталось и мне. Заботилась о Мосе добросердечная соседка по коммуналке. Готовить он не мог, но вспомнил, что рядом с домом находится кулинарный техникум. Смело зашёл в их столовую и спросил, можно ли к ним прикрепиться. Поварихи отнеслись к нему сочувственно, так что кормился вкусно и бесплатно. Ушёл из жизни на девяносто третьем году.
Похоронены Рося и Мося на небольшом Пинягинском кладбище. В 2015 году к ним присоединился и их сын, от которого я перенял обязанность следить за этими могилами.
Похоронены Рося, Мося и их сын Анатолий на Пинягинском кладбище
Мама
Елена Домбровская. 1936 г.
Елена (Ляля) Домбровская родилась в 1926 году в Ростове, на улице Горького, 102, в вышеописанной квартире. Тут же спустя 23 года родился и я. Была Ляля хорошей, доверчивой девочкой, отличницей. Для мотивации к учёбе отец поощрял за полученные пятёрки небольшим денежным вознаграждением. Но старший брат, менее преуспевавший в ученье, обычно у неё эти деньги выдуривал. Училась в 36-й школе, долгие годы – самой престижной в Ростове (там потом учились мои сыновья Саша и Марк). Детство было благополучным. Рано определилась с профессией, решив стать врачом.
Грянула война, мучительная эвакуация на барже до Калача, потом с мамой в грязный Акмолинск. А потом – сравнительно благополучный быт в Томске. Рвалась на фронт. Убежала из дому, отец с трудом отыскал её, задержанную на полустанке милицией, вернул домой. Поступила в Томске в мединститут. А в 1943-м вернулись в Ростов, в Ростовский мединститут. Конечно же, по-прежнему отличница.
Половодье в Томске. 1941 г.
Елена Домбровская за подготовкой препаратов. 1949 г.
Всегда была романтиком. Кафедрой патанатомии заведовал блестящий профессор Ш. И. Криницкий, приехавший в Ростов с Варшавским университетом. Он и увлёк Лялю своей специальностью. Над входом в кафедру было написано высокопарное: «Здесь мёртвые учат живых». Ляля благоговела перед профессором, его памятью до конца дней своих. В 2004 году написала и издала книгу воспоминаний о своём наставнике «Шалва Иосифович Криницкий. Жизнь и деятельность (к 120-летию со дня рождения)».
По окончании мединститута в 1947 году работала прозектором в Центральной городской больнице и одновременно училась в аспирантуре на кафедре у Криницкого. Считали, что учёному-патологоанатому нужен большой практический опыт, и руку, глаз Ляля набила изрядно. Чуть не до конца жизни везли ей родственники прооперированных больных со всего Юга России стёклышки сложных биопсий. На своём домашнем микроскопе она уверенно идентифицировала необычные болезни, сложные случаи. Гордилась этим заслуженно. В 1955 году защитила диссертацию на степень кандидата медицинских наук на тему «Патологическая анатомия хронических пневмоний с бронхоэктазами». Стала ассистентом кафедры патологической анатомии Ростовского медицинского института.
Свадебная фотография родителей. 17 ноября, 1947 г.
Девушкой Ляля была красивой, интересной. Невестой – весьма привлекательной: профессорская дочь! Общение в ростовских интеллигентских, по преимуществу еврейских, компаниях (тусовках) было интенсивным. Вечеринки, танцы. Влюбилась в Толю – тоже студента-медика, по возвращении с фронта он доучивался, специализировался. Свадьба в 1947-м. Счастливые фото первых лет жизни, рождение сына. У Ляли в груди было много молока. В роддоме она даже делилась с ребёнком своей подруги Риты Казимировой (позже мой педиатр).
1953 год. Тяжёлое испытание для семьи. Дело врачей. 2 апреля Ляля с Толей пришли на заседание учёного совета мединститута, где клеветали на её отца. Как представить себе её эмоции, бессильное негодование? Мужественное выступление их товарища Володи Паламарчука ничего не изменило в судьбе деда, но для них оказалось глотком свежего воздуха, моральной опорой. А 4 апреля я увидел Лялю, вбегающую в квартиру с газетой «Правда», где сообщалось, что дело врачей сфабриковано, что признания обвиняемых были получены при помощи «недопустимых методов следствия». Между этими двумя датами – мой четвёртый день рождения. Праздника не помню. Ну а месяцем раньше Ляля плакала по смерти Сталина… Для полноты картины добавлю, что Лялин научный руководитель и кумир был, как она сама признавала позже, антисемитом. Профессия была для Ляли самым важным в жизни.
Работала с самоотдачей. В начале шестидесятых увлеклась патоморфологией эндокринных желёз. Помню её радость, когда получила из Канады от Ганса Селье (Hans Selye), нобелевского лауреата, автора теории стресса, просьбу прислать её статью. Послала, написала ему. Он в ответ прислал свою прекрасно изданную книгу. В 1968 году Ляля защитила докторскую диссертацию на тему «Морфологические изменения в надпочечниках при основных формах гипои акортицизма». Помню шикарный по тем временам докторский банкет в ростовском ресторане «Центральный». Счастливые бабушка и дед. Я уже студент мехмата МГУ, а ректор Ростовского мединститута предлагает мне перевестись к ним без экзаменов…
Тут, однако, пришлось Ляле из Ростова перебираться. По стандарту на кафедре должен был быть один доктор наук, он же заведующий. Должность была занята профессором Дороховым из Курска. Шептались, что он профессионально не шибко грамотен. Поиск вакансии был довольно долог и усугублён антисемитскими ограничениями. Приземлилась на недавно созданном медфаке Кабардино-Балкарского университета, завкафедрой нормальной и патологической анатомии.
Нальчик. 1970-е гг.
Думаю, годы в Нальчике (1969–1996) были самыми счастливыми в маминой жизни. К её профессионализму коллеги и чиновники относились с огромным уважением. Фактор антисемитизма в кавказской республике практически отсутствовал. Сразу дали ей отдельную комнату в общежитии, подыскивали квартиру. Через год таковая освободилась, но показалась Ляле слишком большой. Решение быстро нашлось. Семья доцента университета переехала в большую квартиру, Ляле досталась маленькая трёхкомнатная в хрущёвке, комнаты «трамвайчиком». Расположена была в центре, рядом с огромным парком.
Немало счастливых дней довелось мне пережить в этой квартире, когда гостил у мамы. Сперва студентом, из заснеженной Москвы – в раннюю южную весну. Обожал огромный парк со старинными липовыми аллеями. Приезжал иногда и с друзьями, Федей Сурковым, Аликом Харлапом.
Вспоминаем с Федей 7 ноября 1983-го. До завтрака бегу в киоск за газетой, в которой моментально находим подтверждение: да, нам присуждена Госпремия. Завтракаем Лялиными сырниками, празднуем.
Много дней провёл в этой квартире и в этом парке мой сын Саша. В детский сад ходил в Нальчике. Падал, к ужасу бабушки Ляли, в ампирный парковый фонтан…
В Нальчике на своей кафедре мама не только обеспечила качественное обучение студентов и воспитала квалифицированных патологоанатомов, но и создала, почти с нуля, патологоанатомическую службу. До её переезда аутопсий в Нальчике почти не делали. Она завела еженедельные клинико-анатомические конференции по разбору сложных случаев, врачебных ошибок. Хирурги её уважали, благодарили, у неё учились. Убедила чиновников (обком КПСС), что надо построить в Республиканской больнице патанатомический корпус. Сама его проектировала, надзирала за стройкой. Устроила музей анатомических препаратов. Получила там комфортный кабинет. Другой был у неё в университете. Начальство ей выделило персональный автомобиль с водителем. Звали на приёмы, пускали в турпоездки за границу. Завелись сердечные кабардинские друзья. Были романы.
Елена Домбровская со своими студентами. 1949 г.
