Мессианский квадрат

– Действительно! Ну что ж… поехали в Москву. Давно мечтала в этом городе побывать.

Это решение казалось нам естественным, нам обоим и в голову не пришло, что, откладывая поход за рукописью, мы рискуем упустить свой шанс на счастье.

***

Через несколько дней мы с Сарит вылетели в Москву. Тамар осталась у Саритиных родителей. Сарит не скрывала от них цели своей поездки в Россию, не уточнив, впрочем, что ее меняют на рукопись. Она просто сказала, что Андрей обнаружил пещеру с древностями, и Пинхас согласился дать ей развод, если ему эту пещеру покажут.

Когда мы вышли из метро Сокольники, где нас уже поджидал Андрей, сразу повеяло ароматом весны.

– Какой чудесный запах! – воскликнула Сарит. – Я помню его! Что это?

– Это липы. Тут совсем рядом замечательный парк, – заметил я. – Давайте сначала в него заглянем, подышим весной.

– Может, сначала все же вещи забросим? – предложил Андрей, окинув беспокойным взором висевший на моих плечах внушительный рюкзак.

– Оставь, – отмахнулся я. – Мы в армии с таким грузом по шестьдесят километров марш-броски проделывали.

Мы зашагали по аллее по направлению к парку, и как раз, когда поравнялись с церковью, ударили колокола и воздух тотчас наполнился гулкий звоном.

– Сегодня Пасха, – пояснил Андрей. – Вторая обедня, видать, закончилась. Вы надолго вообще?

– На четыре дня. Обратный самолет в четверг в полдень. Это пятый день, но он ни на что времени не оставит.

Андрей за четверть часа довел нас до какого-то озерка и вдруг озорно посмотрел на Сарит.

– Протяни ладошку! И глаза закрой! – сказал он ей, улыбаясь.

– Зачем?

– Увидишь.

Андрей взял ее ладонь в свою, насыпал в нее горсть мелких семечек, и тотчас на руку Сарит села синица.

– Ой! – не поверила в свое счастье Сарит. Она была в восторге и отказывалась уходить до тех пор, пока у Андрея не вышел весь корм.

Мы углубились в аллею, окаймленную двумя рядами высоких старых лип, сплошь покрытых цветами.

– Так что с твоим разводом, Сарит? – спросил Андрей. – Есть новости?

– И да, и нет.

– А если точнее?

– С одной стороны, Пинхас отказывает мне в разводе. А с другой стороны, согласен на развод… но при условии, что ты отдашь ему рукопись.

– Так давайте отдадим ее скорей, – воскликнул Андрей. – И вы за тем приехали, чтобы меня об этом спросить?

– Не только…

– А что же еще?

– Я должен тебя предупредить, – сказал я, с напряжением глядя на Андрея, – что как только Сарит освободится от Пинхаса, она сразу окажется снова занята.

Андрей побледнел, но тут же с улыбкой спросил:

– Надеюсь, на этот раз Сарит достанется достойному человеку?

– Не сомневайся в этом, Андрей, – ответила Сарит.

– У меня такое ощущение, что этот человек где-то здесь рядом.

– Ты угадал, – усмехнулся я. – Он здесь.

– Что ж, считайте, что рукопись ваша, – сказал Андрей, посмотрев мне прямо в глаза. – Делайте с ней, что хотите. Жаль, конечно, что мой «свадебный подарок» достанется не молодым, а третьему, причем не очень приятному, лицу. Но выбора особенного у нас нет… Пусть будет считаться, что это Пинхас нашел арамейское евангелие. В конце концов он лучше, чем кто-либо другой, сможет им распорядиться…

Андрей вдруг воодушевился:

– Я уверен, что ее ценность огромна. Уверен, что она прольет свет на многие тайны. Самые древние обнаруженные фрагменты Евангелий датируются вторым веком. Почти все они написаны на греческом, немного на коптском. То есть до сих пор не было обнаружено ни одного арамейского евангелия, даже мельчайшего клочка от него. Этот свиток из ущелья Макух может оказаться сенсационным. Услышать живой голос древней христианской церкви, говорящей на родном языке Иисуса… Это потрясающе. Я уверен, что эта рукопись позволит на многое взглянуть в новом свете и, возможно, даже сделать «reset» всему христианству!

– Древняя рукопись переиначивает мир, – усмехнулся я. – Любимая мысль Пинхаса.

– Пинхаса? – удивился Андрей. – А мне показалось, что моя… Но даже пусть и Пинхаса! Что с того? Мысли не пахнут. Итак, пусть Пинхас забирает себе рукопись вместе с этой мыслью. Я ни на что не претендую. В конце концов все это принадлежит человечеству.

Вдруг с беспокойством взглянув на часы, Андрей воскликнул:

– Ой! Нам надо быстрее возвращаться. Я ведь Катю с Семеном пригласил.

– Как они вообще поживают?

– Хорошо. Уже три года как женаты, – небрежно ответил Андрей. – Катя работает переводчицей в одной фирме, а Семен, как и намеревался, учится в духовной семинарии. Они много всяким несчастным людям помогают, участвуют добровольцами в нескольких благотворительных проектах.

– А дети есть?

– Нет. Детей пока нет.

Андрей быстро провел нас какими-то аллеями к выходу из парка и вывел прямо к своему дому. Мы вошли в арку, пересекли заросший кленами двор и оказались в хорошо знакомой мне просторной квартире с высокими потолками.

Не успели мы сбросить в комнате рюкзаки, как раздался звонок и на пороге появились Семен и Катя.

– Христос воскресе! – радостно гулким басом возвестил Семен.

– Воистину воскресе! – отозвался Андрей, и они расцеловались. Андрей представил гостей друг другу.

– Знакомьтесь, это Сарит – та самая девушка, которая оказалась на перекрестке Адам, когда меня сбил террорист. И, повернувшись к Сарит, сказал: – это Катя и Семен, мои старинные друзья.

Все прошли на кухню. Однако пока мы пили за встречу и за знакомство, пока угощались изготовленным Андреем зеленым салатом и привезенной нами кошерной израильской колбасой, выяснилось, что Сарит известна гостям не только как «девушка с тремпиады», но также и как женщина, которой муж не дает развода. Более того, во время беседы Андрей бросил несколько фраз, так или иначе вынудивших нас объяснить гостям наш с Сарит статус.

– Я чего-то не понимаю, – признался Семен. – Вы слышали, наверно, заповедь Христову: «кто разведется с женою своею не за прелюбодеяние и женится на другой, тот прелюбодействует». Один человек объяснил мне, что Христос так сказал от того, что по закону Моисея в случае супружеской измены муж обязан развестись с женой. Я вот и не понимаю, если муж упорствует и не отпускает жену, то, изменив ему, она вроде бы даже должна освободиться.

– Так это не работает, – пояснил я. – В действительности обманутый муж обязан прекратить со своей женой всякие интимные отношения, но развод с этим напрямую не связан. Есть мужья, которые назло не дают неверным женам развод – никому, мол, не доставайся.

– И суд никак не может обойти его волю?

– По суду его можно даже подвергать побоям или как-то иначе принуждать, но пока сам он жену не отпустит, ничего поделать нельзя.

– Но это же полное безобразие, – возмутился Семен. – Просто не верится, что такие установления не утратили силу.

– Если ни католические, ни православные каноны не утрачивают силу, то почему это должны делать иудейские? – возразил ему Андрей. – Католики, например, вообще никому разводиться не позволяют, а вы, православные, запрещаете вступать в брак своякам… Но если честно, я вас обоих до конца не понимаю. Не понимаю, как вы не боитесь так самозабвенно доверяться писаниям всех этих ваших отцов и мудрецов.

– Если не получается верить, делай ставку на традицию, как Паскаль советует, – предложил Семен. – Ставь на традицию – не проиграешь.

– На какую только традицию? Мне трудно поверить, что Бог принимает людей в Свое Царство по их конфессиональным признакам. Мне кажется, у Него такая же путаная коллекция праведников с точки зрения конфессий, как моя коллекция памятных монет с точки зрения нумизматики. Напрасно искать систему. Мне вообще кажется, что не вера спасает, а чистосердечие.

– Чистосердечие? – удивился Семен. – При чем тут чистосердечие?

– Ну да, чистосердечие. Страх Божий – начало всему, но ведь приходится как-то мыслить, как-то представлять Того, кого боишься. А значит, страх Божий должен простираться также и на страх ошибиться в этих своих мыслях. Любая косность во вред человеку. В полноте своей страх Божий имеется только у сомневающегося человека, а не у того, кто крепко держится вдолбленных в детстве представлений.

– Я вполне с тобой согласна, – поддержала Андрея Сарит.

Оказалось, что за эти годы Андрей совсем перестал относить себя к евангелистам, хотя это нисколько не приблизило его к святоотеческой традиции, на что в свое время так надеялся Семен. Андрей продолжал считать себя христианином, но исключительно, как он выразился, «частным».

– Мне кажется, что внецерковное христианство – это «горячее мороженное», – возразил Семен. – Христианство – это церковь, это собор. Ты пытаешься создать то, чего не может быть по определению.

– Я ничего не пытаюсь создавать. То, чему ты отказываешь в существовании, уже давно завоевало весь мир. Внецерковное христианство на сегодня, быть может, вообще самая представительная ветвь этой религии. В этом вопросе все давно предельно ясно, почитай Фрома, почитай Бонхёффера, Франкла, наконец. Еще Пейн говорил: «Мой ум – моя церковь». А Кьеркегор уже полтора столетия назад сказал, что участвовать в церковном богослужении значит принимать Бога за дурака. Это он про лютеран сказал, а о вас – апостольских христианах – Лютер то же самое говорил на три века раньше. Что с тех пор изменилось? Вы все также живете в своей скорлупе. Ваш горизонт ограничивается вашим собственным двором. «И за всех православных христиан Господу помолимся», – дальше ваше сердце не расширяется, дальше полет вашего воображения обрывается…

– Почему же обрывается? В этом месте многие дьяконы подразумевают вообще всех христиан… Я определенно это знаю. Я многих расспрашивал.

– Всех христиан! Я не ослышался?! Какой размах! В это трудно поверить. Ну а с нехристями-то что делать?

– Лично я верю в невидимую церковь… В нее войдут также и те благочестивые нехристиане, которые того удостоятся… – пожимая плечами, сказал Семен. – Да и не только я так верю. Еще Августин сказал, что имеются люди, которые по-видимости внутри церкви, но находятся вне, и имеются те, которые по-видимости вне, но на самом деле внутри. Молясь за всех православных христиан, вполне можно подразумевать вообще всех людей доброй воли… Хомяков, например, также считал…

Семен стал приводить другие примеры православной терпимости. Было заметно, что он много думал на эту тему.

Катя похлопала мужа по плечу.

– Если его не остановить, сам он с этого конька не слезет… Все уже давно все поняли, Сёма!

Но Семен не реагировал. Он продолжал и продолжал, пока Андрей его не перебил:

– А что если эти люди доброй воли не хотят входить в эту твою невидимую православную церковь? Вот Ури и Сарит, я уверен, вовсе в нее не торопятся. Так ведь? – кивнул мне Андрей.

– Ты просто читаешь наши мысли, – отозвался я. – Я угадал, Сарит?

– Угадал.. Менее всего я тороплюсь в какую-нибудь церковь, – подтвердила Сарит.

– Вот видишь, они не торопятся.

– А что если это они только пока не торопятся? – улыбнулся Семен.

– А может быть, это ты просто пока не торопишься в их невидимую синагогу?

Семен махнул рукой.

– Причем тут синагога? Евреи сами не хотят, чтобы к ним входили. Это национальная религия… Верно я говорю? – спросил он, обратившись ко мне.

– Не совсем, – сказал я. – Иудеи – народ, но народ священников. Пока стоял Храм, в нем приносились жертвы за все человечество, и все народы были желанными гостями в доме Божьем. Даже считается, что молитва инородца, произнесенная в Храме, скорее доходит до Всевышнего, чем молитва еврея. Я слышал про одного немца, который собирался принять иудаизм, но передумал именно по этой причине…

– По какой причине? Ведь Храма-то нет…

– Ты не понимаешь. Свято не столько здание, сколько место, на котором оно должно стоять… Немец этот регулярно прилетает из Берлина помолиться у Котеля. Так вот он решил остаться гоем главным образом потому, что в этом качестве его молитвы за Израиль слышнее на небе… Да и, кстати, сами евреи молятся не только за себя, но и за всех православных христиан и нехристиан.

– Вот как? – удивился Семен. – Я никогда об этом не слышал. Расскажи.

– Ну, это не каждый день, это только на Рош Ашана и на Йом Кипур делается. Но в эту пору евреи просят Бога, чтобы Он собрал все свои творения в единый союз… «агуда ахат»… Все люди остаются каждый со своим призванием, но в союзе, в единстве. Насчет невидимой синагоги не знаю, но объединены все угодившие Богу творения будут именно вокруг Израиля, вокруг Иерусалимского храма.

– Ну хорошо, хорошо. Беру свои слова обратно, – пробормотал Семен, явно озадаченный моей тирадой. – Однако я не понимаю: что евреям мешает принять Христа?

– Кого принимать-то? – пробормотал я. – Ведь нашей традиции он неизвестен. Для нас он – Мистер Икс. В Талмуде вообще неизвестно, о каком Йешу говорится, а Евангельский текст еще и до всякой библейской критики в глазах евреев выглядел недостоверным. Иудаизм – религия аптекарски точная, мы имеем дело только с достоверными преданиями.

– Но наше предание достоверно. И первыми свидетелями воскресения Спасителя были, кстати, евреи.

– Может быть. Но у нас самих таких свидетельств не сохранилось. Нет аутентичной еврейской группы, хранящей соответствующее предание, а значит, и говорить не о чем.

– Ну как же не о чем? – заволновался Семен. – Всех людей Евангелие очаровывает, а евреев почему-то не может?

–Не переживай за нас, Сёма, все мы евреи отвечаем друг за друга, все мы в одной упряжке, независимо от того, очаровываем ли мы друг друга или нет.

–Да и что вообще значит, что Евангелие недостоверно? – продолжал недоумевать Семен. – Все мы живем в век библеистики, но однако же верим…

– Хорошо, я тебе так объясню. В наших йешивах с утра до вечера изучается Вавилонский талмуд. Эта учеба не прекращается на протяжении тысячелетий, и мы ручаемся, что понимаем этот текст. На протяжении почти тысячелетия после разрушения Храма в земле Израиля сохранялась небольшая община, которая руководствовалась не Вавилонским, а Иерусалимским талмудом. Эта община была целиком вырезана крестоносцами. Сегодня очень многие хотели бы учить и выводить закон по Иерусалимскому талмуду, но традиция изучения прервалась… Иерусалимский талмуд читают, на него ссылаются, но на его основании почти не выводят практической галахи. Подумай, если для нас может быть закрыт наш собственный достоверный текст, то как ты хочешь чтобы мы серьезно отнеслись к недостоверному чужому?

– И что же? Не существует никакого способа принять чужое свидетельство? Свидетельство того, что Иисус воскрес из мертвых?

– Свидетельство нет, но самого свидетеля, пожалуй, принять можно…

– Не понял.

– Все очень просто. Я не вижу ничего предосудительного в твоей вере в то, что некий еврей воскрес. Такое само по себе возможно. В Талмуде приводится брайта раби Пинхаса бен Яира, в которой прослеживается цепь духовных достижений, начиная с осторожности и кончая воскресением. Поэтому когда христианин выказывает уважение к Торе и признает священство Израиля, тогда и его собственная вера начинает выглядеть достоверной, и уж точно он первый, кто включается в «агуда эхат».

– «Агуда эхат», – подхватил Андрей, – Союз всех, кто за Бога, – это здорово! Тут воля и разум каждого именно уважаются. А от твоей Невидимой церкви, Семен, слишком уж отдает ладаном. Слишком уж она по образу видимой церкви сработана.

– Называй, как хочешь, – спокойно сказал Семен, – но объединение человечества может произойти только в теле того, кто победил смерть. Любой другой союз не устоит.

– Как ты это знаешь? Как ты знаешь, каким образом происходит последнее объединение человечества?

– Я не знаю. Я верю. Я верю в то, что спасение – в Иисусе Христе, что спасутся те, кто окажутся с Ним и в Нем.

– Я тоже так верю, но мне кажется, что эта твоя претензия на знание устройства «невидимой церкви», на знание критериев приема в нее – претензия эта смехотворна. Ты ходишь в свою церковь «Вознесения», причащаешься там у своего отца Николая, и будь доволен, а знать о том, кто сидит от кого по правую, а кто по левую руку, тебе не дано, как и никому другому. Я вот, к примеру, убежден, что именно экзистенциальные критерии ведут к объединению всего человечества, но объявлять это истинной в последней инстанции никогда не стану.

– И правильно делаешь, – сказала Катя. – Я бы вообще это дурацкое слово упразднила, его нельзя выговорить. Эх-здесь-то-нализм! Уж если Сарит не идет в невидимую церковь, а я не иду в невидимую синагогу, то в невидимую философскую церковь, да еще названную таким непроизносимым именем, мы бы тем более не заглянули! К тому же все эти эх-здесь-то-налисты – сплошная богема! Один Сартр чего стоит со своим маоизмом.

– Вот, вот! – поддержала ее Сарит. – Я читала, что он не только маоист был. Он еще всех своих студенток в постель затаскивал. Просто не понимаю, как его жена терпела.

– А вот Лев Шестов был очень хороший семьянин и человек замечательный! – заметил Андрей. – Давайте выпьем за хороших экзистенциалистов, чтоб их побольше было.

Мы выпили, но Семен не унимался и еще какое-то время продолжал доказывать Андрею, что никакого невидимого надрелигиозного сообщества быть не может, и, с опаской косясь на меня, повторял, что невидимая церковь – это высший предел человеческой солидарности…

– Ты сам себе противоречишь, – напирал Семен. – Если ты действительно веришь в то, что спасение во Христе, то при чем здесь экзистенциализм?

– При том, что спасение в первую очередь осуществляется по каналу общечеловеческой солидарности, а не по каналу таинств. Иисус спасает тех, в ком проявилось человеческое начало, безо всякой связи с тем, принимают они его или нет…

– Но ведь и я то же самое сказал…

– Верно. Но я говорю не только это. Я говорю, что до конца мы не знаем ничего; что Иисус участвует в конкурсе на первого лидера человеческой семьи на общих основаниях и что спасительными в своей основе мы должны поэтому признать сами экзистенциальные принципы…

Вдруг лицо Андрея просветлело.

– Идея! – воскликнул он. – Я, кажется, знаю, как именуется невидимая община всех людей, солидарных с общечеловеческими ценностями!

– Ты не думаешь, что сам себе противоречишь? – усмехнулся Семен. – Только что говорил, что эта претензия смехотворна.

– Да, но если исходно подать эту претензию в смехотворной форме, то она способна выправиться и приобрести некоторые черты серьезности. Некоторые…

– Вот как?!

– Ну, да… я не знаю, как эта община зовется в горнем мире, но в нашем потешном дольнем мире я бы назвал ее Экзистенционал!

– Это есть наш последний и решительный бой, – запел Андрей, – с Экзис-тенцио-на-лом воспрянет род людской!

– Браво! Экзистенционал. Это находка. За это стоит выпить! – нашелся Семен. И быстро наполнил бокалы.

– Только я так и не понял, с чего этот твой Экзистенционал начинается? – спросил Семен, выпив и театрально крякнув, – с церкви, с синагоги или с библиотеки?

– Ну, мне кажется с этим вопросом как раз все однозначно. Театр начинается с вешалки. С этим все согласны?

– Все согласны.

– Философия начинается с удивления, и что там еще … вот, дружба – с улыбки. С этим тоже все согласны?

– Да не тяни уже!

– Ну, а Экзистенционал начинается… здесь и теперь!

– Здесь и теперь! – подхватили мы со смехом.

Все выпили вслед за Семеном. Катя спросила:

– Так что же это, Андрей, получается, что все мы, здесь и теперь стали членами невидимой тайной организации?

– Главное – ничего не бойся, Катя. Экзистенционал – организация неформальная, все ее властные структуры – небесные. На земле – никакого штаба, взносов платить не надо. Посвящение происходит автоматически. Все те, кто ищут Истину, а не застывают в твердо заученных с детства наставлениях, все они, как бы они ни верили, встретятся у престола Славы.

Глаза Андрея блестели, а язык стал плохо слушаться.

– Спустись на землю, председатель! Не опережай события, – сказал Семен. Андрею меж тем в голову пришла еще одна не менее блистательная идея:

– Господа заседатели, нам явно не достает гимна!

В считанные минуты не без наших подсказок возбужденный Андрей лихо сочинил куплет:

«Сомнений сбрось с себя вериги

В сей мир заброшенный народ.

Твой круглый стол от всех религий

Остатки верных соберет.

Это есть наш последний и решительный бой

С Экзистенционалом воспрянет род людской!»

– Ох! – ухнул Семен.

По-ленински прищуриваясь и потирая руки, икая и хохоча, Андрей призывал:

– Итак, наш бхонепоезд тхогается, господа великие посвященные! Сынов света, пхосьба занять свои места! Пхавоверные всех религий, объединяйтесь! Мир вам, бхатья по хазному!

Пародия вышла очень точная. Даже Станиславский бы поверил. Семен хохотал.

– Но куда мы, собственно, держим курс, председатель? То есть Ваше Высокоблагородие! Ой, верней, Ваше Преосвященство! Нет! Генеральный секретарь!

– В Иерархии Экзистенционала, – почему-то зашептал Андрей, – первые и последние в обратном порядке расположены. Так что зови меня просто, без экивоков, – он обвел странным взглядом всех присутствующих, – Младший брат.

– Так куда мы направляемся, Младший брат? В Петушки? В точку «омега»?– и он развязно запел красивым однако басом, – в «омеге» остановка!..

– Да! Да! Да! И только так! Точка «омега» – это выход из истории, это обитание в режиме здесь и теперь. А здесь и теперь – это наше все! Нет! Нет! Друзья! Я серьезно… – хохоча и пытаясь унять хохот и икоту, кричал Андрей, – Вечности принадлежит лишь то, что было совершено по вдохновению – в свой час и на своем месте. Сплошной эксклюзив…

– Ну, а если нет его – вдохновения? – поинтересовалась Катя. – Чем тогда заниматься?

– Понятно чем: слушать Оду к радости, читать «Пир» Платона, смотреть, как падает свет сквозь витражи Лионского собора… Только глупцы не понимают, что экзистенциальный выбор – это и есть истинная примордиальная традиция.

– Какая-какая? Про-мордиальная? – спросил Семен. – Это что значит: за морду?

– Что ты говоришь, Сема, – поправила мужа Катя. – У тебя отсутствует чувство языка. Если бы было то что ты подумал, то эта традиция называлась бы «за-мордиальной», если же она «примордиальная», то, значит, она просто при морде, ясно?

– Где ты тут, Сема, вообще морды увидел? – возмутился Андрей, и восторженно озираясь на Катю, добавил: – Тут только личности, и какие личности!

Катя улыбнулась, и, оставив льстивую реплику без комментария, заметила:

– В твоем бронепоезде укачивает, Андрей. У Сарит, по-моему, уже слипаются глаза.

– Я действительно устала, сегодня был такой длинный день, – пожаловалась Сарит. – Только как же мы все трое тут разместимся?

– Не волнуйся, соорудим тебе что-нибудь, – успокоил ее Андрей. – Как тебе эта кухня в качестве отдельного апартамента?

– Сойдет. Здесь очень симпатичный диванчик. А она запирается на ключ?

– Ключ торчит в двери. Но ты уж пускай нас иногда чайку попить…

– Конечно. Но с двенадцати ночи до шести утра чайная будет закрыта.

– Я вижу, нам пора, – догадался наконец Семен. – Может быть, на посошок?

– Нет, на посошок давайте уже чаю попьем, – воспротивилась Катя.

Андрей тут же вскочил ставить чайник. Сарит перебралась на диван.

– Посижу, пока чайник не закипит. Ты как, в порядке?

Она с беспокойством поглядывала на Андрея.

– Не бойся, я в полном сознании. Вот спроси меня что-нибудь! Какое сегодня число, например, и я отвечу: сегодня 19 апреля – Светлое Христово воскресение – день рождения Экзистенционала.

– А если что-нибудь посложнее спросить?

– И посложнее можно.

– У меня как раз вопрос к тебе был. Сейчас вспомню… Ну да, я так и не поняла, почему ты так уверен, что в твоей рукописи говорится об евангельском Йешуа? Это ведь было одно из самых распространенных имен в то время.

– Но здесь ведь не только имя, здесь еще и первосвященник, и распятие.

– Ну и что? Какой-то другой Йешуа разве не мог предстать перед первосвященником и быть распятым?

– Ну и почему же об этом втором никто не слышал? Только моя рукопись о нем говорит? Пойми, для того, чтобы быть упомянутым в древней рукописи, мало быть просто распятым, надо еще чем-то отличиться. Нет, не может быть никакого другого Иисуса, распятого на Суккот. Это тот самый.

Чайник вскипел, и Андрей с Сарит разлили для всех чай. Семен и Катя скоро ушли, обещая прийти еще раз перед нашим отъездом, и мы наконец легли спать.

***

В моей половине кроме кровати и окна оказался письменный стол и большой пень вместо стула, стены были заставлены сплошь книжными полками, а на свободном месте рядом с небольшим ночником висела гитара.

Я включил ночник и сел на кровать.