Мифическое путешествие: Мифы и легенды на новый лад

– Что тебе нужно?! – рыкнула на него мать.

И Иамас рассказал им о твоих замыслах. Поведал о том, что безветрие не дает флоту выйти из гавани, и о том, что богиня потребовала от тебя жертвы, и что свадьба – лишь хитрость, измышленная, чтоб заманить нас в Авлиду, мне на погибель.

Воздух вокруг был недвижен, ждал своего часа, точно сдерживаемый в груди вдох. (А вот я – в постели, забывшая зелень листвы, смоквы и шерсть.)

– Завтра, – сказал Иамас. – Жертву принесут завтра, с восходом солнца.

Воображение мое накрепко уцепилось за тот момент, когда ты, Менелай, Одиссей и Калхант строили эти замыслы. Разум – что ветхое тряпье. На месте всего, чего мне не припомнить, висят клочья воспоминаний о прошлом. Не в силах вспомнить лица Менелая, я увидела вместо него лицо матери в обрамлении бороды – сплошь, волосок к волоску, черной, будто твоя борода в то время, когда я была младше. За беспокойно расхаживавшего из стороны в сторону Одиссея сошел Ахиллес, меряющий шагами затянутую туманом рощу – это его золотые сандалии на каждом шагу поднимали в воздух облачко пыли. Калхант, вместо жреческого убранства облаченный в тонкое полотно, повернулся к тебе лицом, плотоядно усмехнулся, но губы, сложившиеся в усмешку, принадлежали не ему, а Елене, и не в его – в ее бездонно-синих глазах отразились алые брызги моей крови, льющейся на алтарь.

Согласен ли ты принести в жертву дочь?

«Согласен».

Был ли твой голос громок и звучен? Хлопнула ли мать-Менелай тебя по плечу? Не знаю. Но Ахиллес-Одиссей наверняка заговорил с невольным уважением, а в сдержанном взгляде его мелькнул огонек восторга.

– Конечно, ты – бессердечный, бесчувственный сукин сын, – должно быть, сказал он, – но от долга не отступился.

Поник ли ты головой, перешел ли на шепот? Склонила ли Елена-Калхант изящную шею, чтоб лучше расслышать тебя, всколыхнулись ли алые ленты, украшавшие ее оголовье, у самого твоего уха?

– Завтра, – сказал Иамас, пав на колени перед Клитемнестрой. – Жертву принесут завтра, с восходом солнца. Я сомневался, стоит ли извещать об этом тебя. Раб должен хранить верность своему господину, но должен хранить верность и госпоже. В Микены я прибыл с прочим твоим приданым, когда был совсем молод. И всю жизнь принадлежал тебе.

– Отчего ты не рассказал обо всем раньше? – с мукою в голосе проговорила мать. – Мы могли бы уехать в Микены, а Агамемнон бы ни о чем не узнал.

– Я пробовал, – отвечал Иамас. – Но струсил.

Если уж тебе было необходимо меня погубить, неужто не мог ты придумать другую хитрость, не свадьбу? Понимаешь ли ты, как жестоко сулить все сокровища женственности той, кому не владеть ими никогда?

Возможно, ты думал, что – так ли, иначе – вправду выдаешь меня замуж? Как будто я – Персефона, проводящая юность в царстве Аида… но ведь для меня-то весны не наступит!

Орест снова захныкал, рванулся из рук. Он слышал мать, стремился на ее голос: до наших ушей донесся ее тихий, жалобный плач.

Что до меня, я чувствовала лишь воздушную легкость, будто стою на краю отвесной известняковой скалы, одной из тех, что окружили гавань Авлиды, будто половинка расколотой чаши. Конечно, предательство заставило сжаться не только мое сердце, но мать с Орестом еще не лишились способности плакать.

А я уже начала исчезать. Я знала: возврата назад не будет.

– Завтра, – сказал Иамас. – Жертву принесут завтра, с восходом солнца.

Пальцы матери больно впились в плечо.

– Идем, – велела она, увлекая меня наружу.

Вслед нам отчаянно завопил Орест. Пожалуй, и я, если б только могла, завопила бы точно так же.

Увидев мое неприкрытое лицо, Ахиллес заслонил глаза (темные, сдержанно поблескивавшие над бородой, подобной молодым кустикам) ладонью оружной руки.

– Без этой девицы никак не обойтись?

– Мой муж выставил всех нас на посмешище, – сказала Клитемнестра. – Он обманул меня от твоего имени. Люди подумают, будто тебе в радость заманивать юных девиц на погибель.

Ахиллес в гневе зашагал из стороны в сторону. Когда меч его лязгал о латы, старый раб, Иамас, всякий раз вздрагивал, втягивал голову в плечи.

– Говорить от моего имени он не имел никакого права.

– Ты можешь остановить их. Тебя-то они послушают. Ты ведь герой. И если велишь им отменить жертвоприношение, твоих слов без внимания не оставят.

Ахиллес остановился.

– Ты хочешь, чтоб я велел Агамемнону отказаться от жертвоприношения?

– Ради твоего же доброго имени!

– Но как мы тогда доберемся до Трои?

Мать шагнула к нему. Миг – и строгая, благонравная женщина, знакомая мне с самого детства, исчезла, как не бывало (Елена укладывается на скамью, украшает складками одеяний томно расслабленное тело.) Мать сделалась мягче, таинственнее, потупила взор, неуверенно, мягко приподняла край одежд, обнажив округлые икры. Пальцы ее сомкнулись на шнуровке нагрудной брони Ахиллеса, губы придвинулись к его шее так близко, что дыхание всколыхнуло тонкие золотистые волоски на затылке.

– Ты найдешь способ, – шепнула она ему на ухо.

Но Ахиллес не ответил ни слова. Тогда мать опустилась на колени, кокетливо, обольстительно взглянула на него снизу вверх сквозь приопущенные ресницы. Нежные темно-русые локоны, выбившиеся из прически, смягчили очертания ее скул, груди вздымались и опадали в такт вдохам.

– Ты хочешь услышать мои мольбы? – спросила она. – Мы с дочерью беззащитны, беспомощны. Вся надежда только на тебя. Помоги нам!

Ахиллес отступил назад, словно не в силах сдержать отвращения к ее просьбам. Мать, умоляюще повернув кверху ладони, простерла руки к нему. («Моя сестра рождена из яйца, а я – обычным, естественным образом».)

– Хочешь вместо моих услышать мольбы дочери? Сделай милость, она не откажет! Она всю жизнь прожила достойно, но что проку в чести, если ее девственницей оправят в могилу?

В глазах Ахиллеса вспыхнул огонь вожделения: ведь мать моя была сестрою Елены, а это что-то да значит. Но в то же время взгляд Ахиллеса по-прежнему оставался жестким, презрительным: ведь мать-то – сестра Елены, потаскухи, сбежавшей от Менелая…

– Твоей дочери нет нужды терпеть ради меня унижения. Вопрос чести своей я решу с Агамемноном…

От радости мать всплеснула руками, но Ахиллес вскинул ладонь, веля ей молчать.

– Вопрос чести своей я решу с Агамемноном. А после мы отправимся в Трою.

Тут Ахиллес впервые взглянул на меня – пристально, испытующе. Что мог увидеть он в моем лице? Я знала, что отнюдь не уродлива. Возможно, в других обстоятельствах он и пришел бы на выручку беспомощной девушке с нежным юным лицом и темными, словно полночь, глазами. Увы, чтоб тронуть его сердце в тот день, мне нужно было превзойти красотой саму Елену. Ее краса собрала в гавани тысячу кораблей. Убедить воинов отправиться по домам, ни с кем не воюя, могло только нечто еще более великолепное.

Мать отвела меня назад, в шатер. Обернула одеялом, точно ребенка. Вынула из волос свадебные украшения, принялась разглаживать локоны, пока они, блестящие, гладкие, не улеглись на плечи. Лежавший рядом Орест свернулся клубком, прижался к моему теплому боку, будто спящий котенок, сжал пряди моих волос в кулачках.

– Оставайся здесь, – велела мать. – Отдыхай. На глаза никому не показывайся. Блюди себя. Пусть знают, что ты невинна и покорна: так им будет труднее оправдать свое злодеяние.

С этими словами она погладила меня по щеке.

– Не тревожься. Не чудовища же они. Не станут они творить таких ужасающих дел.

Память моя улетучивалась все быстрей и быстрей. Немногие сохранившиеся воспоминания сияли во тьме разума, точно лампы, редкая цепочка островков света вдоль длинного-длинного коридора.

Вот на один из таких островков я и забрела. Отправившись за тобой следом, я вышла из спальни, спустилась вниз, миновала портик. Шла тихо, чтоб ты не услышал шагов. Так мы с тобой оказались в лесу. Окутавший рощу туман поредел, среди деревьев виднелись люди. Прохладный сумрак дрожал от их криков и лязга мечей. Ты, далеко опередивший меня, подошел к своим экветам, во весь голос начал командовать, подбадривать бьющихся.

Вдруг плечи стиснули чьи-то крепкие руки. Подняв взгляд, я увидела лица двух юношей. Пушок клочковатых бород на щеках, дыхание отдает протухшей рыбой, один – только в ночных одеждах, на другом – шлем и кираса, но больше совсем ничего. Темные глаза в тени шлема, сдержанный взгляд…

Оба заговорили. Быстро заговорили, невнятно: слова их заглушил гулкий стук сердца в ушах. Огромные, белые, как одуванчик (до тех пор, пока я, споткнувшись, не стоптала его ногой), глаза их блеснули зловещим огоньком.

Запахи… Запахи крови, мускуса, свежего пота. Возникшая из непроглядной белой завесы короткая, толстая ветка вроде той, что ты дал мне вместо меча, неуверенно, слепо ткнула меня в бедро.

– Стоп, – велел один из мальчишек другому. – Вот, бей сюда. Одним мощным, плавным движением.

Кираса на моем теле лязгнула, точно гром с неба. Живот, раскисший, будто вонючая тухлая рыба, переполнили слезы страха. (Елена у нас во дворе: «Пойдем-ка пройдемся, племянница». Ревнивый взгляд ее дочери, позабытой матерью Гермионы, устремлен нам вслед.)

Тухлая рыба и пот. Луна угасает, подобно растоптанному одуванчику. Ветка взвивается в воздух. Тоненький, жалобный писк, какой издаст любая девчонка, когда на нее замахнутся мечом – верней, не мечом, а веткой, пусть даже ненастоящей.

– Ты безнадежен, – сказал один из мальчишек другому. – Тебе бы девчонкой родиться.

Новое лицо: эквет в ворсистом плаще, крик его – громче лязга мечей:

– Что это на вас обоих нашло?! Или с ума посходили?! Неужто не знаете, кто она?!

Зловонный дух дерьма и мочи. Пальцы эквета сжимают плечо куда крепче мальчишечьих.

– А ты что здесь делаешь? Отец узнает – убьет. И тебя, и нас заодно. Скажи спасибо, что я отправлю тебя назад, не показав ему твоей бесстыжей чумазой рожицы! Совсем стыд потеряла? И твоя мать, и ее люди… боги не видывали такой разнузданности! Являются в воинский лагерь, будто обычные шлюхи. Может, ты и красива, но это тебя не оправдывает. Прочь! Ступай прочь отсюда! Возвращайся, откуда явилась! Живей!

Ноги с глухим топотом несут меня назад, к дому. Роща, трава, зияющая пасть мегарона, где утомленные слуги присматривают за угольями в очаге, чтобы не угасли к утру…

Под глухой перестук сердца в груди я в третий раз за ночь укладываюсь в постель. Память о лунах, о тумане, о кедровых лапах… Любовь к отцу – прямая, как ветка, округлая, как одуванчик, серебристая, будто луна – наполняет грудь, словно буйный ветер, да только ей не по силам сдвинуть с места тысячу кораблей.

К вечеру небесная синь потемнела, подобно глазам Елены. Елена принужденно, одними губами, улыбнулась мне (такую улыбку, играющую на губах, но не допущенную во взор, я не раз видела на лице матери) и потянулась к моей руке.

– Пойдем-ка пройдемся, племянница.

Гермиона не сводила с нас глаз. Лицо ее потемнело от ревности.

– О, матушка! – воскликнула она. – У меня есть что тебе показать!

Но Елена, даже не оглянувшись на дочь, склонилась ко мне.

– После. Идем, Ифигения.

Обернув пальцы лентой с ее оголовья, я поднялась и шагнула к тете, но руки ее не приняла.

Гермиона, опрокинув скамью, на которой сидела, ударилась в слезы. Елена вывела меня из-под полога, укрывавшего от солнца скамьи, и повела к резким черным штрихам олив, что одиноко темнели в зябкой вечерней прохладе. Под одной из них Елена опустилась на землю, а ее одеяния легли к подножию дерева изящными темными складками.

Услышав шаги за спиной, я оглянулась. Из мрака на нас, в надежде подслушать, что скажет мать этой чужой девчонке, таращилась Гермиона, сжимавшая что-то в ладони. Каким лакомством она думала соблазнить ее на этот раз? Смоквой, выдержанной в меду? Мерой сладкого вина?

Я снова перевела взгляд на Елену. В последних лучах заходящего солнца глаза ее изменили оттенок, посветлели, как серые воды под пасмурным небом. На гладких, точеных, точно отлитых из бронзы скулах плясали отсветы ламп у скамей во дворе. Увидев, как я вглядываюсь в ее лицо, Елена негромко, скучливо вздохнула.

– Придет время, и ты тоже станешь красавицей, – покровительственно сказала она.

– Но не такой же прекрасной, как ты, – возразила я.

– Да, со мной в красоте не сравнится никто, – ровно, но с явной гордостью подтвердила Елена.

В ночи веяло чадом горячего масла и женским потом. С неба на землю струился серебристый, мягкий свет луны-одуванчика. Побуждения Елены скрывались за пеленой видимого равнодушия, будто тела воинов в завесе тумана.

«Елена уродует, искажает все на своем пути. Не вздумай приглядываться к ней чересчур пристально – ослепнешь».

– Сегодня я видела, как ты держалась за руку отца, – сказала Елена. – Тебе с ним спокойно? Ты его не боишься?

Я недовольно сморщила нос. Говорить с красавицей-теткой, когда рядом нет матери, отчего-то было нелегко.

– Что это может значить?

– Нет, – промямлила я. – Не боюсь.

Елена сменила позу. Блики и тени на складках ее одежд заиграли по-новому.

– Пожалуй, мне следует кое-что рассказать тебе, Ифигения. О твоем отце. Мать говорила тебе, что до него уже была замужем?

Я покачала головой. Алая лента оборот за оборотом оплетала пальцы.

– Так вот, была она женой человека по имени Тантал[35], правившего Микенами до появления твоего отца. Вместе они зачали ребенка. Сына.

Елена умолкла, пристально вглядываясь в выражение моего лица. Я… я просто не знала, что делать. Взглянула направо, налево, но поблизости не было никого.

– Понимаю, Ифигения, нелегко тебе будет услышать об этом, – продолжала Елена, – но твой отец, явившись в Микены, лишил жизни Тантала, а после… – тут тетка прикрыла рот рукавом и отвела взгляд в сторону. – А после отнял у твоей матери малыша и швырнул о камни, да с такой силой, что расшиб моего племянника вдребезги.

Бросив взгляд за спину, я увидела слуг, уносящих скамьи и убирающих полог. Иамас помогал одной из девчонок гасить лампы. Там, позади, все выглядело знакомым, там нечего было бояться. Я сделала шаг назад, но Елена удержала меня, схватив за руку.

– Пухленьким он был младенцем, веселым. Я только разок его и увидела… – голос ее задрожал. – Ну, а отец твой, покончив с Танталом, принудил Клитемнестру стать его женой и начал править Микенами. Увидела я, как он держит тебя за руку, и встревожилась. Сестре моей не хотелось, чтобы ты знала об этом, однако тебя нужно предостеречь. Твой отец не таков, каким кажется. Он – из тех, кто без колебаний убьет даже грудного младенца.

Я вырвала руку и во всю прыть помчалась к хлопочущим слугам, с топотом пронеслась мимо Гермионы. Та проводила меня злобным взглядом и вновь повернулась к Елене. Лицо ее исказилось от муки. Как ей хотелось добиться внимания матери!

Ревнивая, тщеславная, хвастливая баба… Я не поверила ей ни на миг. Ни на миг не поверила, будто ты способен убить ребенка.

Когда мать уснула, я взяла на руки Ореста, тихонько выбралась из шатра, и мы вышли на берег. В лучах серебристого одуванчика над головой ночное море поблескивало, точно обсидиан.

Подобрав ветку длиною примерно в Орестову руку, я подала ее брату, но не смогла вспомнить, зачем. Орест озадаченно таращился на меня, пока я не отняла у него ветку и не швырнула ее в сторону кораблей.

– Отчего ты не разговариваешь? – спросила я. – Ты ведь уже большой.

Орест потянул ко мне пухлые ручки и, теплый, как кот, потерся носом о мой подбородок и шею. Братишка часто вот так прижимался ко мне, когда мне становилось худо. Ему нравилось чувствовать, что и он может утешить, помочь близким в беде.

– Я распадаюсь на части, – заговорила я. – И мне очень нужно, чтоб – вместо меня – меня помнил ты. Сделаешь? Прошу тебя.

Взгляд брата лучился бесхитростной детской серьезностью.

– Я – твоя сестра, – продолжала я. – Зовут меня Ифигенией. Я очень люблю отца. Вскоре отец предаст меня смерти, но ты на него за это зла не держи. Злиться на нашего отца – значит злиться на все вокруг. На ветер, на богов, на войны… Так что ты на него не злись.

Родилась я по осени, дождливым днем, в пряном запахе палой листвы. Появилась на свет под раскат грома, но все равно боялась грозы. И всякий раз, как дворец содрогался от грохота, бежала прятаться к матери, за ткацкий станок. Мать, конечно же, хмурилась, велела заняться делом, но, когда я ложилась рядом и совала большой палец в рот, непременно склонялась ко мне и гладила по голове.

Я люблю музыку, но петь не умею. Мать наша вечно цыкала на меня, но я все равно часто пела тебе. А ты смеялся и хлопал в ладоши. Я учила песням и тебя, но теперь их больше не помню. Вот и хочу, чтобы ты помнил все-все, чему я тебя ни учила.

Когда-то Зевс, обернувшись лебедем, силой взял нашу бабку, и сестра матери родилась на свет из яйца. Боги с нами в родстве, но мы – всего-навсего смертные. Особенно я. Я слаба, и не слишком храбра, и вскоре погибну, как те самые штуки, вплетенные в мои волосы по случаю свадьбы, которой я никогда не увижу.

Страшно мне умирать. Страшно утратить простые вещи, вроде… – невод памяти, заброшенный в темные воды, вернулся ко мне ни с чем. Пришлось прибегнуть к тому, что перед глазами. – Вроде запаха соли у темного моря, вроде тепла твоих рук, вроде того, как я понимаю тебя без единого слова. Многое я уже потеряла, и больше не хочу терять ничего.

Радоваться ли тому, что я никогда не увижу солнца ради того, чтоб Елену, будто отбившееся от рук дитя, привели к оскверненному ею брачному ложу? Ликовать ли оттого, что моя смерть позволит отцу устроить в Трое резню из-за лисицы, что, распаленная страстью, удрала в холмы? Развеет ли жар моей жизни тот холод, что воцарился меж дядюшкой и его потаскухой?

Всю жизнь я училась чему-то новому, но ныне все позабыла. Учиться мне, кажется, нравилось. Теперь за меня придется учиться тебе. Учиться любить, учиться переживать горести. Учиться владеть мечом и учиться утверждать свою правоту, когда на твоей стороне одна только правда. Учиться полировать доспехи, пока не превратишься в сияющего золотого воина, а после – учиться превращаться в огонь, питающий сам себя. Учиться самому быть себе ветром. Научишься? Прошу тебя, научись!

Слезы из моих глаз пали на волосы Ореста. Брат обнял меня крепче прежнего. Я жадно втянула ноздрями запах его кожи.

– Когда теплый воздух поднимается ввысь, стремясь к солнцу, его место тут же занимает холодный. Так устроен весь мир. Радость, юность, любовь неизменно взвиваются в небо, ну а внизу остается холодная отрада ветра.

Орест отстранился от меня. Лицо его хранило все ту же серьезность, рот приоткрылся… На миг – долгий миг – мне почудилось, будто он вот-вот заговорит. Нет, брат не проронил ни слова, а я в кои-то веки не сумела его понять.

Море внизу, подо мной. Делаю вдох – море ждет. Выдыхаю – приходит в движение. Чувствуешь натиск моего гнева, яростно хлещущего в лицо? Я – песчинки в твоих глазах, я – вонь груды отбросов на краю лагеря, подхваченная токами воздуха. Я – сила, бьющая тебя в грудь, так что ты, спотыкаясь, машешь руками. Моя ненависть свистит среди скал, скрипит смоленой обшивкой твоих кораблей.

Силы мои растут с каждой минутой. Я стану дика и беспощадна. Я окружу тебя и покорю. Я превзойду силой твои мечи, и твои корабли, и твою жажду крови. Я стану неодолима.

Я отвела Ореста в шатер, уложила рядом с Клитемнестрой, улеглась сама и, даже не думая спать, устремила взгляд в темноту.

Передо мной пролегло немало возможных путей. Можно пойти в шатер Ахиллеса и просить его о заступничестве не как дева – как шлюха. Воображаю, как повела бы себя на моем месте Елена, как бы она нарумянилась, как уложила волосы… Она приняла бы вид одуванчика: его так легко раздавить и так легко покорить! Елена, не в пример матери, не остановила бы пальцев на шнуровке кирасы Ахиллеса. Елена, не в пример матери, позволила бы губам не только обдать жаром дыхания его ухо. Елена, не в пример матери, смогла бы его упросить.

Можно пойти с мольбой к Менелаю: ведь я его племянница и ни в чем не повинна. А если благочестие для него – пустой звук, можно рискнуть, попытаться заменить ему утраченную Елену. То же самое может подействовать и на Одиссея – вот только я совсем неопытна в обольщении… Как бы мои неуклюжие бесстыдства не привели к тому самому, чего опасалась мать, не сделались бы оправданием для чудовищ, что отправляют меня под Калхантов нож!

Можно было бы разыскать тебя в надежде, что око ночи ниспошлет тебе милосердие. Но я уже знала, как ты поступишь, если увидишь меня разгуливающей в одиночестве по военному лагерю.

Лучшим казался такой путь: выбежать в ночную прохладу и разбудить первого же попавшегося на глаза воина.

«Веди меня к Калханту», – скажу я ему и решительной поступью двинусь навстречу судьбе.

Этот путь вел к быстрой, достойной смерти. Вдобавок он сулил пусть ничтожный, но все-таки шанс умереть, не увидев твоего лица, не узнав, как изменилось оно после предательства дочери.

Однако Орест захныкал, заворочался под одеяльцем. На лбу его выступил пот. Ясное дело: я слишком долго не давала ему уснуть, да еще взволновала тревожными откровениями… Пришлось успокаивать, утешать его до тех пор, пока ночь не пошла на убыль, и к рассвету я слишком устала для погони за смертью.

Храбростью я не блистала. Я ведь была всего-навсего девчонкой.

И вот ты явился за мной. Явился, не зная, что нам все известно. Притворяясь, будто безмерно рад грядущей свадьбе, которой никогда не суждено состояться.

Схватил ты меня за руки, закружил по шатру:

– О, Ифигения! Какая же ты красавица!

А я взглянула тебе в глаза и увидела в них слезы. Твоя улыбка казалась такой же фальшивой, как и улыбка матери, а слезы твои затопили тот уголок разума, где раньше хранилась память о дне, когда на свет появился Орест.

– Прекрати, – вмешалась мать, оттащив меня от тебя и оттолкнув в дальний угол шатра.

Орест, сидевший за моею спиной, на подушках, с деревянной лошадкой в руке, не сводил с нас взгляда.

Мать повернулась к тебе, уперла руки в бедра.

– Ушей моих достигла страшная весть. Скажи, правда ли это? Вправду ли ты задумал погубить нашу дочь?

Взгляд твой сделался пуст.

– Как можешь ты обвинять меня в подобном?

– Спрошу еще раз, и уж теперь, будь добр, ответь прямо. Вправду ли ты задумал погубить нашу дочь?

Ответа у тебя не нашлось. Ты только стиснул изо всех сил рукоять ветки да скрипнул зубами. Слезы на твоих щеках застыли без движения.

– Не делай этого.

Мать ухватила тебя за плечо, но ты стряхнул ее руку.

– Я была образцовой женой. Я делала все, чего бы ты ни потребовал. Я содержала в порядке твой дом и растила твоих детей. Я была благонравна, верна и достойна. И за все это ты платишь мне убийством дочери?

Подхватив с подушек Ореста, мать подняла его на руки, лицом к тебе. Орест заревел, забрыкался.

– Взгляни на своего сына. Как, по-твоему, примет убийство Ифигении он? Ведь он будет чураться тебя всю жизнь. Всю жизнь будет тебя бояться.

С этим мать развернула Ореста к себе.

– Орест, ты слышишь? Хочется ли тебе, чтоб отец увел сестру прочь?

Ты попытался выхватить у нее брата, но мать держала Ореста крепко. От боли и страха Орест завопил.

Мать повысила голос, перекрикивая его вопли:

– Он возненавидит тебя или начнет тебе подражать! Ты вырастишь сына душегубом! Этого тебе хочется, да?!

Тогда ты толкнул Ореста к матери, в гневе отошел от нее, остановился возле меня и протянул ко мне руку. Я съежилась, подалась прочь.

– Ну вот, Клитемнестра! Довольна? – спросил ты. – Перепугала девочку. Она могла бы пойти со мной, думая, будто ее ждет свадьба. А теперь от страха будет сама не своя.

Склонился ты надо мною, коснулся моих волос. («Счастье, что ты родилась девчонкой», – сказал ты, игриво дернув меня за косицу волос на затылке.) Поцеловал меня в лоб. («Понимаю, – сказала Елена, – нелегко тебе будет услышать об этом, но отец твой – из тех, кто без колебаний убьет даже грудного младенца».) Я вздрогнула, отодвинулась к стенке шатра.

– Чего тебе хочется? – спросила я. – Чтоб я блаженно, доверчиво взяла тебя за руку и, будто коза за хозяином, пошла за тобой туда, в лагерь, взглянуть на бьющихся в тумане воинов? Но я ведь уже не маленькая.

В ответ ты презрительно, зло усмехнулся.

– Или я ошибаюсь? – продолжила я. – Может, тебе угодно, чтоб я начала отбиваться, кричать? Чтоб, как Орест, закатила истерику, а после ты вспоминал бы мои рыдания и корил бы себя за ужасный поступок?

Ты встряхнул головой, точно встревоженный конь.

– Да в своем ли ты уме?

Я рассмеялась.

– Стало быть, я права! Я для тебя уже превращаюсь в идею. В нелегкое решение, принятое великим правителем. Ну так не обольщайся. Трудным это решение сделалось только из-за тебя самого. А ведь нужно-то было всего лишь отречься от клятвы и пощадить мою жизнь.