скачать книгу бесплатно
Феодосьев дождался своего часа и сделал выбор насчет себя, а также насчет Михаила. Ни келейно, ни прилюдно он не мог прищучить Горского и заставить плясать под свою дуду. А играть в свою дуду, да так, чтобы все вслушивались и обмирали от восторга, хотелось до смерти. Лесть подчиненных – всех без исключения – нужна была ему не меньше, чем тем, кому по правилам карьерного продвижения на новую высоту обязан был льстить он. Никакого изъятия в пользу Горского из этого принципа нельзя было допустить. И если состязательные методы, принятые среди интеллектуалов, не годились для того, чтобы оседлать этого мерзкого упрямца, что ж, он имел полную возможность и право прижать и раздавить его административными воздействиями. Самыми разными, лишь бы оказались эффективными. Тем более, что обстановка для этого в институте сложилась вполне подходящая. В качестве преемника ушедшего в ведомственный аппарат с повышением Болденко был поставлен Пестерев. В институте его никто не знал. С трудом удалось навести о нем справки через знакомых, работавших в Зеленограде. Сведения были неутешительными. Очень серенький доктор технических наук в области элементной базы ЭВМ или чего-то в этом роде. Подсидел в своей фирме заместителя директора. Постарался очистить поприще от более умных людей. Кто предложил его в директора института, принадлежащего другому ведомству, не знал никто.
На первых порах Пестерев особенно не вмешивался в ход институтских дел и больше слушал, чем говорил. Единственное, что в его поведении сразу насторожило Михаила, была чрезмерная похвала, публично и неоднократно высказанная Пестеревым в адрес нескольких человек, не сделавших и даже не предложивших чего-то особенно серьезного. В этом заключалась некая загадка. Но она разрешилась через месяц с небольшим, когда выступавшие с тривиальными речами люди, ждавшие новых похвал, были в упор безжалостно и бессовестно сражены хлесткими, прямо-таки издевательскими оценками Пестерева. Вывод напрашивался сам собой. Заставить людей поверить в свое доброжелательство и в деланное проявление уважения, а когда они доверчиво раскроются перед ним, врезать им по самому чувствительному и незащищенному месту. От такого фрукта можно было ждать что угодно.
Феодосьев постарался проявить себя полезным директору человеком прежде всего лестью. Зная, как обычно радуются люди, попавшие на незнакомое поприще, всякой возможности показать свою компетентность в прежних профессиональных делах, Валентин несколько раз угодливо предлагал директору вопросы, касавшиеся элементной базы ЭВМ, нисколько не сомневаясь, что Пестереву будет в высшей степени приятно в подробностях ответить на них перед подчиненными. Но реакция была совсем не та, на какую рассчитывал подхалим Феодосьев. Пестереву явно не хотелось говорить что-либо по предложенной теме. Он едва-едва выдавливал из себя неопределенные по смыслу общие фразы, недотягивающие даже до уровня описаний соответствующих вещей в научно-популярных изданиях типа журнала «Наука и жизнь», и старался как можно скорей перевести разговор на другие рельсы.
Это могло означать только одно. Что он не просто серый доктор, но и вообще никакой, а лишь обычный грабитель чужого интеллекта, защитившийся на чужой диссертационной работе, которую сумел у кого-то отобрать, пользуясь своим административным положением. Видимо, он даже не мог в полной мере понять, что написано в «его» диссертации – иначе безусловно был бы более красноречив, дабы все знали, как далеко он сумел продвинуться в неведомое по прежней специальности и, следовательно, как он еще сумеет показать себя в новом деле.
Ничего этого он ни проявить, ни доказать не сумел. Однако это не имело никакого значения для его устремления к высотам официальной науки. Пестерев был безусловно убежден, что получение ученого академического звания – это и есть главная цель любой научной работы, а то, что приводит к званию члена-корреспондента или академика – это, собственно, и есть научная работа – независимо от того, чем в действительности был занят соискатель – получением новых знаний или интригами, или грабежами продукции чужих умов – лишь бы Великая Мечта осуществилась. Подходящих примеров возленаучной карьеры перед глазами Пестерева было хоть отбавляй. Но он не был просто мечтателем. В институте появился весьма опытный инструменталист своего дела, страстный поклонник идеи, что весь коллектив должен работать прежде всего на его личный успех. Это была даже не идея, а маниакальная убежденность психически ненормального человека, что только так может и должно быть. Противоположная постановка дела – что директор должен трудиться ради успеха институтского коллектива – была для него совершенно абсурдна и недопустима. Каждый сотрудник института в меру его сил и возможностей (а на самом деле даже больше) должен был работать на его научную репутацию, на увеличение его личных денежных доходов, на удовлетворение его страстей и капризов. Видимо, Пестерев подозревал, что не обладает ни неотразимой внешностью, ни чарующим умом, ни душевным обаянием, но зато он точно знал, что институт должен поставлять ему любовниц столько, сколько надо – и надо сказать, что насчет этого почти не заблуждался, поскольку всегда для достаточно большой доли дам любого коллектива директорский пост – сам по себе чарующее украшение мужчины, и поэтому его дело – лишь выбирать из их числа ту, которая представляется привлекательней других в данный период времени, с тем, чтобы в следующий период воспользоваться услугами другой, а там и третьей – и так далее. В глубине души он был убежден, что ему может принадлежать любая подчиненная. Но вот с этим у него получалось не всегда, и тогда психозность его состояния обострялась. Михаил очень быстро понял, что зацепляет болезненное само – и честолюбие директора сразу по трем статьям. Во-первых, он мог мыслить и умел писать, о чем свидетельствовала оригинальная, а не компилятивная книга, которую он издал в «соавторстве» с Болденко, но не проявлял никакого желания вступать в подобные отношения с ним, новым повелителем. Это была, несомненно, дерзость. Правда, сам предложить такое же «соавторство», какое было у Горского с Болденко, Пестерев не решался, видимо, прослышав, что эта пара условилась написать и издать еще одну книгу. Страх перед прямым ведомственным начальником, разумеется, лишал Пестерева возможности действовать напролом, но мысль о том, что кто-то в ЕГО институте смеет работать не на него, была для его нервного устройства непереносима.
Во-вторых, оказалось, что дама, которую он счел особо сексуально притягательной для себя, заинтересована в Горском. Доверенные лица, которых Пестерев сам привел в институт, да и штатные стукачи тоже, докладывали ему, что связь между объектом его вожделений и Горским, несомненно, есть, хотя узнать, где и когда они встречаются вне института, им не удавалось. В институтских же помещениях, кроме как за беседами, их так и не сумели накрыть. Это для Пестерева было уж слишком. Нередко признавая на словах правоту Горского в его постоянных стычках с Феодосьевым, Пестерев, тем не менее, в итоге поддерживал Феодосьева. Иногда, правда, директор подкалывал своего заместителя аргументами Михаила, но делал он это просто из любви покрепче сталкивать лбами начальников с подчиненными (равно как и наоборот), полагая, что из таких соударений обязательно посыпятся искры все равно от кого, но которые окажутся полезными для разжигания огня, согревающего его, директора. Одна из конфиденток Пестерева, которой тот создал необременительную синекуру и которая по должности могла совать свой некомпетентный нос в дела Михаила, однажды с деланным участием поинтересовалась причиной, по которой директор так неравнодушен к нему. Прекрасно зная, с кем говорит и не желая оставлять нападки Пестерева без ответа, Михаил ответил ей грамматически нарочито усложненной фразой: «Потому, что я пользуюсь благосклонным вниманием дамы, благосклонным вниманием которой хотел бы пользоваться директор». Высказавшись, он еще полминуты с интересом наблюдал, как доносчица, напрягая от избытка усердия мускулатуру лица, вслух слово за словом, медленно воспроизводила эту фразу, постигая в уме ее очевидный смысл и стараясь один к одному обеспечить ее передачу Пестереву. Удостоверившись, что процесс постижения и запоминания его высказывания завершился, Михаил пожелал ей успеха как раз в тот момент, когда ей сильнее всего хотелось услышать подтверждение из первых уст имени той дамы, при виде и даже при мысли о которой темперамент директора просто вспыхивал огнем. Разумеется, Михаил переходил таким образом все допустимые пределы – и так считал не только Пестерев с его камарильей, но и сам Михаил. Он совершенно четко представлял себе, что его все равно выживут из института в достаточно скором времени – иначе это будет не возглавляемое маньяком Пестеревым советское учреждение, но ярость, в которую впадали начальники, сталкиваясь с сопротивлением и насмешками Горского, могла подталкивать их делать глупости, а уж это можно было использовать для продления его пребывания в институте, покуда не найдется другая работа.
Наконец, в-третьих, за весь период пребывания у власти Пестерев не получил от Горского ни одного признания его умственных способностей, тем более интеллектуального превосходства. Пестерев не бился с ним за это, как Феодосьев, однако нежелание хвалить и одобрять все равно должен был расценивать как вызов. Подчиненный на то и подчиненный, что обязан следовать курсу руководства, каким бы этот курс и само руководство ни были бы. Феодосьев об этой административной премудрости не забывал никогда. В глаза и за глаза (поскольку знал, что сообщат) отзывался о знаниях директора благоговейно, никогда не скупясь на преувеличения. Например, он сообщал подчиненным, что Пестерев в совершенстве владеет английским, хотя тот ни разу не решался выезжать за границу без личного переводчика средней руки или самому беседовать по-английски с иностранцами дома, в институте.
Нахваливая директора, Феодосьев не забывал заботиться о сокрушении Горского. После выхода в свет книги, написанной Михаилом, он прямо-таки вникал в ее текст глазами в поисках ошибок, заранее приготовившись разоблачать и уличать. Его особенно взбесило, что книгу действительно издали на хорошей финской бумаге (об этом позаботился Болденко), что в ней было двадцать авторских листов, что Михаил не поднес ни ему, ни директору экземпляра с верноподданнической надписью (хотя тем, кого уважал, Михаил дарил книгу сам, и Феодосьеву было об этом известно) и, наконец, что в ней не нашлось ничего, что можно было изобличить по существу. И нашел он всего одну ошибку, одно криминальное место, но зато какое! О большем бывший полудиссидент по убеждениям не мог бы и мечтать!
Вызвав Михаила к себе, он без обиняков объявил ему: «Вы исказили Ленинское определение материи». Голос его звучал торжествующе и зловеще. Поскольку это было единственная цитата из классиков марксизма-ленинизма во всей книге, Михаил во избежание придирок к этому обязательному компоненту в любой книге советских авторов постарался воспроизвести ленинский текст точно и полностью, без расхожих купюр. Изобразив на лице неподдельный интерес (а не испуг, как рассчитывал Феодосьев), он с улыбкой произнес: «Очень интересно!» – Феодосьев, слегка озадаченный его реакцией, но еще не сбитый с толку, раскрыл криминальную книгу на заложенной странице, потом нарочито долго, рассчитывая испытывать терпение Горского, рылся в толстом энциклопедическом словаре, положенном ему как заместителю директора, близоруко щурясь в поднесенные к лицу страницы. Наконец, он решил, что выматывающая нервы пауза достаточна, а психическое давление достигло предела, и зачитал вслух определение из словаря. – «Ну и что?» – откликнулся Михаил. – «А то, что после слов, – Феодосьев назвал слова, – вы внесли отсебятину,» – и зачитал текст по книге Михаила. – «Вы полагаете, что это мои слова?» – не пряча иронии, отозвался Михаил. Феодосьев впервые взглянул на него с некоторым беспокойством за успех своей затеи. – «Продолжайте свои похвальные изыскания, продолжайте, – поощрил его старания Михаил. – Возможно, вы найдете еще что-нибудь полезное для себя». – «Что вы хотите этим сказать?» – буркнул Феодосьев. – «Что вы не утруждали себя знакомством с ленинским текстом. Больше ничего». – «Я процитировал точно». – Голос Феодосьева вновь зазвучал угрожающе и надменно. – «А мне кажется – нет. Как образцовый марксист, притом еще и кандидат в члены партии, вы обязаны знать, что цитировать классиков марксизма-ленинизма полагается по первоисточникам, а не по вторичной и справочной литературе. В книге же указан том собрания сочинений и номер страницы. Не пойму, что сбило вас с толку?» – «Но ведь Ленина не могут цитировать неточно в энциклопедическом словаре!» – защитился Валентин. – «Неточно? – почти наверняка не могут, – подтвердил Михаил, – а вот неполно – другое дело!» Феодосьев снова уткнулся в словарь. Когда он выискивал в текстах что-то нужное, он просматривал их от начала и до конца, а потом обратно – от конца к началу. Так было и на этот раз. Наконец, не отрываясь от словаря, он пробормотал: «Действительно, тут после слов (он снова назвал слова, за которыми следовал псевдокриминальное продолжение) есть…многоточие». – «Вот видите, – ласково укорил его Михаил, – а вы претендовали на то, что воспроизводите верно!» – «Ну, положим, при чтении вслух многоточие не произносится». – возразил Феодосьев, но Михаил уже резким тоном оборвал его: «Как программист вы обязаны знать, что каждый символ в тексте имеет определенное значение, и оно должно приниматься в расчет. Но вы горите слишком сильным желанием обвинить меня в идеологической диверсии, а потому и позволили себе небрежность в своем, с позволения сказать, анализе. Я думаю, моему соавтору будет небесполезно знать, в чем нас с ним подозревали, да еще с каким рвением».
Феодосьев долго не отзывался. Михаил прямо-таки чувствовал, как тяжелыми гирями перекатываются туда-сюда в голове Валентина напрягшиеся мозги в попытке найти сколько-нибудь пристойный путь назад. В эту минуту его лицо напоминало корову, тупо пережевывающую жвачку. Сверхсамолюбивый и сверхобидчивый, он теперь не решался и слова сказать в свое оправдание, опасаясь, как бы ни оно было использовано против него «на уровне Болденко». Он мучился страхом за судьбу карьеры, которой не имел права рисковать. «Поделом, – мелькнуло в голове Михаила. – В следующий раз семь раз подумай, прежде чем меня обвинять».
– «Хорошо. Можете идти», – наконец, изрек Феодосьев, по-прежнему глядя в стол.
После этого случая он окончательно оставил попытки что-либо доказать Михаилу и перенес борьбу из плоскости умственных столкновений в плоскость закулисных игр. Он знал, что при таком директоре как Пестерев, проиграть компанию по изгнанию Горского из института невозможно. В этом они были заодно. Конечно, им требовалось перед решающей атакой нейтрализовать Болденко, сделав так, чтобы тот отказался от своей моральной обязанности поддержать соавтора в трудный для него момент, но Михаил сознавал, что это не представит для них особого труда. Не мог же Болденко совсем спокойно жить рядом с настоящим автором книги, в которой сам далеко не все понимал – и при этом не соблазниться предложением избавиться от присутствия того, в кого окружающие тыкали пальцами – «на самом деле писал только он!»
Пестерев нюхом чувствовал, что надо делать – и делал. В успехе его предприятия сомневаться не приходилось. Тем более, что, добравшись до номенклатурного директорского кресла, Пестерев вообще перестал беспокоиться, что есть силы, которые способны его остановить – ведь он уже мог творить чудеса! Именно такую способность порождало его абсолютное верховенство в подведомственном ему научном учреждении. Он мог сформулировать любую задачу, какую ему будет угодно, в том числе и неразрешимую, и потребовать от избранного им в исполнители подчиненного, чтобы тот решил ее к такому-то сроку или убирался из института ко всем чертям, раз он окажется неспособен. Припирать людей к стенке под угрозой увольнения как раз и означало творить чудеса. Пестерев был уверен, что человек, оказавшийся в безвыходном положении, обязательно сумеет найти выход ради собственного спасения или спасения близких. В подобных представлениях о чудотворстве Пестерев был совсем не одинок. Даже имеющий с ним крайне мало общего настоящий смельчак, прекрасный подлинный писатель, гуманист и талант Антуан де-Сент-Экзюпери в своей повести «Военный летчик» предлагает в принципе точно такое же решение, как Пестерев, для ликвидации проблем в самолете-разведчике, возникающих при полетах на больших высотах. Пилоты той части, в которую он прибыл служить в начале войны с Германией, предупредили, что на высоте 10000 м у него замерзнет гидроуправление горизонтальным рулем и замерзнут пулеметы. Так и произошло. В сердцах пилот Экзюпери, взбешенный этими пороками, действительно делающими самолет легкой добычей противника, думает, что для ликвидации неполадок всего-то требуется вызвать толкового техника унтер-офицера и объявить ему: «Вот вам неделя срока и или вы устраняете дефекты систем, или идете на каторгу» – как все будет исполнено. Право слово, великий гуманист и талант готов был зайти даже дальше бездари Пестерева в своих рецептах обеспечения чудотворчества, хотя и в условиях войны.
Эскалация требований и претензий к Михаилу и его отделу, а затем и сектору (когда с согласия Болденко упразднили отдел информационно-поисковых языков – прогноз относительно Болденко полностью сбылся) показывала, что выживание Горского из института вступило в решающую стадию. Пестерев вынашивал идею переориентировать институт из информационного в институт по разработке персональных ЭВМ. С этой целью он уже два года в тайне от своего ведомства, которому данная тематика была абсолютно несвойственна и чужда, держал группу во главе со своим сотрудником по прежней работе Мотылевым, который в кустарных условиях старался воплотить в металле и полупроводниках мечту своего шефа. Михаилу поневоле приходилось вспоминать, что разрешение на создание института было дано госкомитетом по науке и технике при условии, что тематика, по которой работал Михаил, должна быть центральной во всей его научной деятельности. Будущий первый директор института, в прошлом генерал политического управления армии, Беланов клятвенно заверил высшее начальство ГКНТ, что так и будет. Институт учредили, Беланов, долго не думая, совсем не так распределил штатный состав, как приказывали из ГКНТ, и не так, как предусматривал перспективный план на пятилетку. Большую часть штатной численности генерал перебросил с тематики информационно-поисковых языков на то, что было ближе его насквозь политпропагандистскому сердцу – на организацию ведомственного пресс-центра, отделов печатной, радио – и телевизионной пропаганды. В своем госкомитете – не в чужом ГКНТ —Беланова за эту вольность не ругали. Наоборот – Глава госкомитета был очень доволен, что у него есть свой пресс-центр, который подготавливал с ним «интервью», писал от его имени статьи для публикации в центральных газетах, снимал с его участием в главных ролях телевизионные и слайдфильмы, короче всячески пропагандировал его деятельность и укреплял реноме в глазах хозяев страны в ЦК КПСС. Впрочем, это была иллюзия председателя госкомитета. В ЦК такого рода авторитеты не признавались. Там знали истинную цену тем, кто себя таким образом пропагандировал, и зорко следили за тем, чтобы в этом деле не было излишеств сверх установленных партийным руководством нормативов. Начальник прессцентра шепотом делился с Михаилом на совещаниях своими трудностями. Председатель требовал, чтобы его статьи появлялись в «Правде» и «Известиях» чуть ли не ежемесячно. – «Ну не могу я их пробивать с такой частотой, хоть тресни. Мне там прямо заявили, что как министр СССР он имеет право на два «подвала» в год – и все!». И тут уже не имеет значения, знаком мне главный редактор или нет – ему самому так и так нельзя подставляться!» Государственные мужи весело и дружно обманывали родное государство и не чувствовали за собой при этом никакой вины. А в чем им, собственно, было виниться? Что они делали точно то же, что и другие, кто в больших масштабах, кто в меньших? Такова была их игра. А решалась ли общегосударственная проблема, им было мало дела. Какие-то исследования проводились, какие-то идеи выдвигались и обсуждались, а тот ли размах придавался делу, чтобы оно привело к практической реализации всесоюзной системы информации, комитетских и институтских руководителей занимало мало. Там больше думали о других задачах. О СВОИХ. Пахомов, второй директор, преемник Беланова, уже и знать не хотел, о чем клялся в ГКНТ Беланов. При нем штатное расписание вновь и не раз пересматривалось, и почти не было случая, чтобы при реорганизации чего-нибудь не отщипывали бы от численности отдела информационно-поисковых языков. Болденко, унаследовавший институт от Пахомова, придерживался примерно той же линии. Если он не видел политической выгоды в какой-либо тематике (включая сюда, конечно, и личную выгоду для себя), она переставала его интересовать и переходила в разряд нежелательных. Пока Михаил писал книгу, все было относительно спокойно, и отдел считался занятым очень нужным делом. Но еще до прихода Пестерева интересы Болденко сместились в другую сторону, хотя и не очень резко. Но зато при Пестереве процесс сведения тематики ИПЯ на нет, начатый еще Белановым, был практически доведен до конца. Нельзя сказать, что соответствующие чины в ГКНТ ничего не замечали. Нет, они смотрели и даже время от времени делали окрики. Но, поскольку эти окрики никакими серьезными санкциями в адрес институтского и комитетского руководства не сопровождались, на них не обращали внимания. В конце концов, все определялось позицией отдела промышленности и отдела науки в ЦК КПСС. Там знали истинные приоритеты власти, вот их и обеспечивали ресурсами. А тому, что не входило в число приоритетных тем, давали в лучшем случае тлеть, но для хорошего костра дров не отпускали. Ну, а тлеть оставляли из соображений государственной предусмотрительности (кстати сказать, не лишней) – ведь из искры при надобности можно быстро раздуть большое пламя.
Все как один директора института были достаточно беспринципными конъюнктурщиками. Очевидно, иных в номенклатуру не зачисляли. Все они неплохо понимали, куда дует ветер и как лучше подставлять под него свои паруса. Каким бы курсом они ни шли, институту от этого лучше не становилось. И все-таки в нем удалось, скорее вопреки дирекции, нежели с ее помощью, воспитать немало грамотных специалистов, каких ни в одном вузе страны тогда не готовили. С ними можно было бы решать сложные вопросы в информатике, если бы Родина этого хотела. Но так как Родину олицетворяли Белановы, Пахомовы, Болденко, Пестеревы разных калибров на разных местах, ей постоянно хотелось иметь от науки нечто другое, а именно то, чему по-настоящему честный научный работник не соглашался служить ни под каким видом (или только делая вид) – подстраивать результаты исследований под конкретные нужды карьеры начальника – и как можно скорей. Вот как раз – то для этого тематика информационно-поисковых языков совершенно не подходила. Как нельзя вырастить строевой лес за пять или даже десять лет, так невозможно было выстроить и полноценную систему обеспечения общения локальных систем друг с другом и со множеством потребителей информации, очень по-разному опирающихся даже на один и тот же естественный язык, за меньший срок, чем вырастить лес, да еще и при большей нехватке специалистов, чем в лесном деле.
Михаил всегда смотрел на свою работу только как на способ зарабатывать деньги, а не как на исполнение призвания, но это вовсе не означало, что ему было все равно, что из этого получается – хорошее или плохое. Мысль Паскаля о том, что все, что имеет смысл делать, имеет смысл делать хорошо, была справедлива и в его случае. Информационно-поисковыми языками безусловно имело смысл заниматься, ибо общество и понятия не имеет, сколько оно теряет без них из того, что могло бы служить на пользу его членам, в том числе и властителям – и даже прежде всего именно им. Поэтому было обидно не только за себя. Не нравился Горский, но прежде чем его самого, собирались уничтожить тематику, которой он занимался. Значит, и то ценное, что ему удалось сделать, обречено было пойти жирным котам под хвост. А поиски новой работы затягивались, и его могли выставить вон еще до того, как он сумеет найти пригодный для себя аэродром.
Приближался съезд КПСС. Михаилу было известно, что в соответствии с партийной демагогией именно он считался высшим правящим органом страны, что по логике вещей – и с точки зрения практики советской власти тем более – было лишено всяких оснований. Но догма есть догма, и единственная партия страны не раз оказывалась в положении жертвы собственной демагогии. В адрес каждого партийного съезда направлялось множество обращений от коллективов и от отдельных граждан, и об их числе секретариат каждого съезда сообщал трудящимся по телевидению и радио. Оно было астрономическим. И по любому обращению от имени съезда следовал тот или иной ответ – не обязательно тому, даже почти всегда не тому, кто обращался – как правило в ту инстанцию, которая могла принять меры по фактам, приведенным в обращении. Процедура выдачи ответов затягивалась надолго, далеко выходя за время действительной работы съезда. И покуда из этой инстанции, в которую секретариат съезда переправил обращение, не будет дан ответ в ЦК КПСС, того, кто ждал ответа из высшего органа партии и страны, побаивались трогать. Обращение в адрес съезда сулило дать возможность растянуть время пребывания в институте худо-бедно месяца на два, а то и на четыре. Прибегать к этой технологии все равно не хотелось, но выбора они Михаилу не оставили. Уходить в никуда означало всерьез подорвать семейный бюджет. В угоду своему чистоплюйству перекладывать все тяготы добывания средств к существованию на Марину Михаил не собирался.
И он написал «на съезд». Весь огонь он сосредоточил на Пестереве и Феодосьеве как авторах липы о сданных в промышленную эксплуатацию четырех институтских автоматизированных информационных систем.
Каждое слово там было правдой, но Михаил наперед знал, что первое, что сделает институтское начальство – это постарается обвинить его в клевете. Ну, что ж, обеим конкурирующим сторонам присуще свое суждение об истинности – в свете тех интересов, которые у них есть. И еще было ясно, что никаких видимых изменений к лучшему в институте не произойдет, даже если проведенное по обращению расследование «вскроет имеющие место отдельные (или серьезные – смотря как предпочтут решить в госкомитете) недостатки». Ведь в государственной машине страны визжала или скрипела без денежной смазки и хорошего управления и ухода каждая кинематическая пара, каждый шарнир, а другой машины в стране уже почти семьдесят лет как не было. За счет чего же можно было бы улучшить работу одного узла или агрегата этой машины, не ухудшая работу других узлов? Нет, на положительный сдвиг надеяться было нечего.
Отправив свое писание «на съезд» заказным письмом (для этого на почте понадобилось предъявить паспорт), Михаил сразу проинформировал об этом секретаря партийной организации института. Эта дама девять лет назад была в его отделе заместителем. Сообщая ей о своем шаге, он убивал сразу двух зайцев – уведомлял ее саму, чтобы могла наперед подготовиться к звонку из райкома, и освобождал себя от нужды выдумывать, каким путем дать знать Пестереву о том, что он, Горский, до завершения разбирательства остается на своем месте.
Ждать реакции секретариата съезда КПСС пришлось четыре месяца. Проявилась она в том, что Михаила уведомили о приказе госкомитета создать комиссию по рассмотрению его обращения. В ее составе оказались: в качестве главы-чиновник из управления Болденко (стало быть, недоброжелатель), два члена, в человеческом и профессиональном плане вполне симпатизирующих ему (о чем Болденко мог и не знать, но все равно это были люди подневольные, и от их участия вряд ли можно было ожидать принципиальной неуступчивости официальной установке от Болденко) и две давних недоброжелательницы, от которых понятно чего следовало ожидать.
Комиссия приступила к работе в институте, и через какое-то время его вызвали туда. По существу и по форме задаваемых вопросов он понял, что там уже поработали и Феодосьев, и Пестерев – чтобы он, Горский, «поплыл» в своих объяснениях. «Претензии к руководству – претензиями, но что, дескать, он сам от себя предлагает? – Ничего!» С этим было нетрудно справиться. Михаил заявил, что свое видение рациональной деятельности института по своей проблеме он изложил в соответствующем разделе прогноза на следующую пятилетку, который был составлен по приказу госкомитета, и насколько ему известно, этот раздел без правок и купюр вошел в итоговый прогноз. В свое время и Пестерев, и Феодосьев оставили этот материал без внимания, никак не считая себя обязанными вспоминать через шесть-семь лет о том, насчет чего они когда-то расписались. С другой стороны, Михаил предъявил комиссии в копиях свои многочисленные докладные записки на имя Феодосьев и Пестерева по поводу текущих безобразий, творимых по административному произволу Феодосьев и оставленных Пестеревым без принятия мер. – «Вы передавали свои докладные через канцелярию?» – поинтересовался председатель комиссии, очевидно, уже зная, что в канцелярии никаких следов докладных нет. – «Я передавал их лично Феодосьеву и директору во время приема по существу затрагиваемых вопросов. Поскольку по устному докладу решений, удовлетворяющих меня, не было, я оставлял им заранее подготовленный письменный текст». – Председатель признал, что это вполне допустимо. Пока что комиссия не влезала в подробности по поводу обвинений в том, что ни одна из автоматизированных систем, сданных а промышленную эксплуатацию, не работает. Пикантность этих вопросов состояла в том, что Пестерев и Феодосьев подсовывали липу, а комиссии, присылаемые Болденко, принимали и «актировали» ее. Но вот что всерьез заинтересовало и председателя, и двух членов, которые могли оказать посильное содействие Михаилу – так это намерение Пестерева в недрах института полу-конспиративно вести разработку персональных ЭВМ. Это был вызов государственной системе управления научно-техническими разработками и е? прерогативе заказывать технику в высочайше определенных компетентных организациях. – «От кого вам известно о разработке в институте персональной ЭВМ?» – напрягшись как пойнтер на стойке, спросил председатель. – «От самого директора. На совещании, где я ставил вопрос об установке в отделе дисплея для непосредственного ввода словарной информации в память ЭВМ. Пестерев сказал, что группа Мотылева вскоре сделает опытный экземпляр персональной ЭВМ и что программное обеспечение для нее создается в другом отделе – кстати сказать, не в отделе Феодосьева». Михаил видел, что все его ответы подробнейшим образом записываются. Это означало, что Пестеревская затея переориентации института на новую тематику накрылась.
Михаилу уже было через его доброжелателей известно, что с момента образования комиссии и по сей день в институтском вычислительном центре без выходных идет работа по завершению якобы давно уже сданных систем и что с Феодосьевским программным обеспечением все никак не ладится. Несомненно, комиссия об этом тоже знала. Но вот о существовании целой группы Мотылева, о ее планах и отчетах в госкомитете и понятия не имели.
О том, как реагировали на это открытие комиссии «в верхах», Михаил узнал уже через день. Перепуганный Пестерев немедленно уволил Мотылева, дабы тот не мог быть допрошен комиссией. Расправа с Мотылевым, да еще такая бесцеремонная, в намерения Михаила никак не входила. Не Мотылев был виновником кражи ресурсов и штатов из других подразделений института, причем больше всего из отдела Горского. Но, как всегда, когда паны дерутся, не у них, а у холопов чубы летят. Пестерев получил жестокий, но всего лишь устный нагоняй, а лишился работы буквально в одночасье Мотылев, виновный лишь в том, что связал свою судьбу с Пестеревым и работал по своей специальности не там, где надо, а, главное, совсем не там, где полагалось. Михаил не хотел считать себя виноватым в увольнении Мотылева и формально имел на это право – но в душе все равно остался неприятный след. Оказывается, его борьба за свои законные интересы не получалась безупречной. Впрочем, в абстракции он все это представлял себе очень давно – в столкновении с мерзавцами поневоле окажется с ними в одной плоскости, иначе противостояние невозможно.
Никаких других острых вопросов комиссия Горскому не задавала. Снова потянулось ожидание. Через два месяца, в течение которых Михаил так и не нашел новую работу, ему позвонил давно знакомый заместитель Болденко и сказал: «Михаил Николаевич, я должен согласовать с тобой проект приказа по комитету, в котором подводятся итоги работы комиссии по твоему обращению к съезду партии» – «Согласовать со мной?» – усмехнулся в трубку Михаил, и собеседник этот тотчас понял. – «Ну скажем так, условно. Там же сказано о мерах, которые комитет обязывает принять, и руководству надо знать, что ты думаешь на этот счет». И собеседник зачитал текст. Суть его была и смешна и печальна в одно и то же время. Там говорилось, что из четырех неработающих автоматизированных систем, на самом деле не работают две. Что срок для ликвидации недостатков определен такой-то. О незаконной разработке за казенный счет персональной ЭВМ говорилось, что информация не подтвердилась. За выявленные упущения и недостатки в работе директору института Пестереву объявлялось замечание. Тут Михаил чуть не прыснул от смеха. В КЗОТ, е, насколько он знал, не существовало такого вида взыскания как «замечание». И снова собеседник уловил по телефону некую реакцию Михаила, поскольку, разумеется, ее ожидал. – «У тебя есть возражения?» – спросил он. – «По поводу взыскания? Что вы, Аркадий Андреевич! Это ваша компетенция! Ваше право и благодарность объявить!» Тот понял и больше не спрашивал. Зато спросил Михаил: «А мне будет послан приказ после его подписания?» – «Нет, он уйдет в ЦК. А там – как они сочтут, направлять тебе ответ или нет. Ты же туда обращался». В словах Аркадия просквозила маскируемая деланной корректностью обида. – «Понятно», – сказал Михаил. Процедура пришла к завершению. Теперь ему осталось работать от силы месяц с небольшим. Пока подпишут приказ, отвезут, по-видимому, с какими-то еще бумагами в ЦК, прождут еще сколько-то, пока их там прочтут, и если оттуда не выскажут неудовольствия (а на какой черт их оттуда высказывать – что, у ЦК мало других, куда более важных дел?), кандидатуру Горского провалят на конкурсе, который уже был объявлен, поскольку из должности заведующего отделом его перевели приказом в должность исполняющего обязанность заведующего сектором, и пора было решать вопрос, оставаться ли ему «и. о». Ответ был заранее известен. Ни в коем случае нет. И все же спектакль получился немного интереснее, чем рассчитывал Михаил.
Начать с того, что среди других кандидатов на конкурсные должности, ждавших в очереди вызова на заседание научно-технического совета института, Михаил был единственным, кто чувствовал себя совершенно спокойно. Особенно нервничали дамы. Две из них, хорошо знакомые с Михаилом, даже поделились с ним своими проблемами и спросили, как им поступить. Их маята была вызвана вещами совершенно ничтожными в сравнении с теми, с какими вышел к своему конкурсу Михаил, но он ничего не сказал им об этом, понимая, что каждому своя рубашка ближе к телу. Он дал им несколько советов, а, главное, убедил, что их карьере ничего не грозит.
Отрицательные результаты голосования были заранее предопределены только по его кандидатуре. Михаил был уверен, что за него проголосуют два человека, невзирая на обработку и инструктаж со стороны Пестерева и заместителя директора по кадрам и режиму Картошкина, которому поручали как полуявному представителю органов госбезопасности все тайные и грязные дела. Михаил был уверен, что подготовкой его провала на конкурсе Картошкин занимался не только по обязанности, но и, если так можно выразиться, по велению души. О том, как он относится и в чем подозревает «ненадежного начальника отдела» (свои подозрения и информацию, их подкрепляющую, Картошкин, бесспорно, воспринял еще от предшественника на посту зам. директора по кадрам и режиму Плешакова), Михаил получил представление из одного как будто совсем малозначащего происшествия. Как-то раз сотрудница Михаила, отвечавшая как член профкома за физкультурно-спортивную работу в институте, спросила его, хочет ли он участвовать в очередных институтских соревнованиях по пулевой стрельбе. Михаил еще со студенческих времен любил этот вид спорта, и потому сразу дал согласие на включение в список для посещения тира. Достаточно быстро сотрудница вернулась к нему, и, явно обескураженная, сообщила, что Картошкин вычеркнул его из списка, предварительно спросив, зачем вообще она включила туда Горского. – «Он хорошо стреляет». – объяснила она, и в ответ на это после паузы услыхала: «Он начальник отдела и в рабочее время должен быть в институте», хотя в качестве члена профсоюза Михаил мог участвовать в соревнованиях, как все. Он успокоил сотрудницу, сказав, что понимает, откуда растут эти ноги и что не собирается по этому поводу «качать свои права». Несколько времени спустя Михаил удостоверился, что Картошкин не только запретил его участие в стрельбе, но еще и через своего специального подосланного доверенного стукача пожелал удостовериться, что Горский не ушел самовольно в тир.
Все было предельно ясно. Как сотрудник системы органов госбезопасности Картошкин прекрасно знал, для чего его коллеги из КГБ обязаны посещать тир – для того, чтобы метко стрелять по врагам советской власти. Ему и без того было неприятно узнать, что потенциальный враг режима, так называемый интеллигент, уже хорошо стреляет. Поэтому допустить, чтобы Горский с его разрешения получил возможность повысить свою стрелковую подготовку, он безусловно не мог. К тому же он наверняка полагал, что после стрельбы Михаил, как и все другие, не вернется из тира в институт и, может быть, даже рассчитывает в это время на интимную встречу с дамой, «благосклонным вниманием которой хотел бы пользоваться директор» (дама в прошлом была мастером спорта по стрельбе – ага! Вот еще одна ниточка, подтверждающая связь, мысль о которой так нервировала Пестерева!).
Этого из сексуальной корпоративной солидарности с директором его зам. по линии госбезопасности Картошкин тоже никак не хотел допустить. Не стоило сомневаться, что он носом рыл землю, чтобы исполнить волю Пестерева немедленно изгнать Горского из института. Состав научно-технического совета был таков, что в принципе обработать его было совсем нетрудно.
Явные «неуправляемые» – в первую очередь сам Горский – были уже давно выведены из его членов. Остальные были людьми, вполне зависимыми от дирекции и казались безусловно послушными. Заместителем председателя был Григорий Вальцов, вернувшийся не так давно из отраслевого вычислительного центра и занявший пост заместителя директора по науке, обязанности которого до него исполнял Феодосьев. К слову сказать, Валентин Феодосьев воспринял возвращение Вальцова не только как личную катастрофу для своего честолюбия, но и как предательство со стороны давнего приятеля. Впрочем, Вальцова возникшие моральные коллизии с судьбой карьеры Феодосьева нисколько не взволновали. Он и прежде был начальником Валентина, да и по разуму и административному опыту безусловно превосходил его – в этом у Григория не могло быть ни малейших сомнений. Попытки Феодосьева проводить мелкие акции служебного саботажа Вальцов, как правило, быстро подавлял. Но это не значило, что в отношении Горского их позиции особенно разнились. Конечно, в то время как Феодосьев ненавидел Михаила всеми фибрами своего существа, Вальцов всего лишь полагал, что Горский способен только к научной работе, а к административным обязанностям относится совсем не так, как следует. Но даже не это определило его решение присоединиться к диктату директора и голосовать против Горского, хотя пост заведующего сектором по сути исполнения какой-либо административной функции не предусматривал – просто Григорию совершенно незачем было конфликтовать из-за Михаила с Пестеревым, на которого и так нельзя было в достаточной степени полагаться. Рядовые же члены совета либо не любили Михаила за самостоятельность, какую не могли себе позволить, либо просто боялись, что в случае сопротивления с ними расправятся точно так же, как с Горским – даже проще.
И все-таки в двух голосах членов НТС в свою пользу Михаил был уверен. Согласно положению в состав совета с правом решающего голоса входил секретарь комсомольской организации института. Им была молодая красивая, по слухам, еще незамужняя женщина, как и Михаил, закончившая МВТУ им. Баумана, только лет на тридцать поздней. Звали ее Алла, работала она в другом отделе, но иногда они по-дружески перебрасывались несколькими словами, как выпускники одной альма матер. Однажды Михаил вышел из своей комнаты на лестничную площадку и, посмотрев вниз, увидел чудный идеал молодости и чистоты. Аллочка была в простом, удивительно идущем белом летнем платье, и от нее исходило такое сильное ощущение полноты своей готовности к счастью и любви, что и Михаил с первого взгляда тоже проникся искренним убеждением, что да, все это так, она нисколько не ошибается, и сказал первое, что пришло на ум: «Здравствуйте, ваша свежесть!» И Аллочка сразу поняла, что он заметил именно то, что надо, и вместо ответного: «Здравствуйте!» или «Доброе утро!», выдохнула из глубин груди: «Спасибо, Михаил Николаевич!» Михаил был уверен, что этого она не забыла и не забудет. И будет голосовать «за», к чему бы ее ни обязывали.
Вторым человеком, на поддержку которого вопреки логике служебного преуспеяния мог рассчитывать Михаил, был заведующий отделом из другого отделения института, скромный и деловой человек, с которым у Горского не было никаких служебных соприкосновений. Но как-то раз Михаил случайно услышал, что этот человек увлечен моржеванием, и вскоре зашел к нему, чтобы прояснить для себя способ преодоления неприязни к выходу из холодной воды на морозный зимний воздух, рассказав, что сам уже больше четверти века круглогодично принимает холодный душ. «Трудно ли вам было преодолевать этот барьер? Купания в холодной воде я не боюсь, весной плавал среди льдин, а вот в зимнюю стужу выход после купания на воздух, боюсь, как радость для тела не восприму». В ответ собеседник заверил Михаила, что до нормального моржа ему осталась самая малость и даже посоветовал поменять квартиру, чтобы переехать в район Химкинского водохранилища, где в майне купался сам. Чувство возникшей тогда взаимной симпатии не могло подвести. Но этими двумя людьми список сторонников и исчерпывался.
Рассмотрение конкурсного дела Михаила началось с полуобвительных выступлений Вальцова и Феофанова. Говорить о его научной некомпетентности ни тот, ни другой не посмели. Упомянутые же ими административные проступки, в особенности так травмировавшая психику Феодосьева «неуправляемость», строго говоря, относились ко времени его работы в должности заведующего отделом, а не сектором. Других обвинений не последовало. Михаилу предложили ответить на высказанные претензии. К этому времени он уже взвесил все «за» и «против» своей самозащиты. Можно было, конечно, сказать, что среди претендентов на место заведующего сектором нет ни одного, кто имел бы монографию по специальности, не считая многих десятков других публикаций и научных трудов. Но зачем было метать бисер перед свиньями и полу-свиньями? Один из членов совета как-то пришел к Михаилу и, волнуясь, рассказал ему, что в своем научном отчете просто привел большой отрывок из его книги без ссылки на источник. Этот человек, остроумный толстяк, прежде работал где-то на более видной должности, но за что-то был снят и разжалован в зав. отделом в научно-исследовательском институте. На нем висел партийный выговор от райкома КПСС. Михаил оценил тогда, чем рисковал плагиатор – Михаил мог поднять скандал, если бы узнал об этом самостоятельно, не от него. А так, обратившись напрямую, он честно покаялся, без слов взывая к прощению. Такие умники встречались не часто, особенно среди жуликов, и Михаил дал ему индульгенцию. Но это не значило, что теперь этот зав. отделом посмеет нарушить приказ дирекции. Нет, в этом кругу не стоило тратить слов. Поэтому Михаил в заключительном слове отметил только одно – претензии, которые он услышал, относились к его работе в должности заведующего отделом, а не сектором. После этого его отпустили, и он ушел, не дожидаясь объявления результатов голосования, которые знал наперед. И все-таки, когда вечером ему домой позвонила сотрудница, узнавшая по своим каналам, чем кончилось конкурсное голосование, он был удивлен. Против было подано шестнадцать голосов, за – целых шесть.
Оказалось, Михаил не вполне точно оценивал публику. Шестеро не побоялись ослушаться хозяина, наперед зная, что он – псих и что его заместитель из органов госбезопасности с помощью отпечатков пальцев на бюллетенях постарается выяснить, кто ослушался приказа. Значит, он был все-таки более уважаем, чем думал, и это было утешением, правда, слабым. Любопытно, что когда через несколько месяцев конкурс на замещение должности заведующего отделом проходил Феофанов, за него проголосовали шестнадцать членов НТС, а против – все те же шесть, по крайне мере, хотелось думать, что те же. Как-никак, что-то вроде свидетельствовало, что у некоторых есть и стойкие симпатии, и стойкие неприятия, на которые извне невозможно повлиять.
На следующее утро в самом начале рабочего дня Картошкин вызвал Михаила к себе и сразу сказал, что зря тот не дождался окончания заседания НТС. – «А зачем?» – спросил Михаил. – «Чтобы узнать результаты голосования по вашей кандидатуре. Вы не прошли по конкурсу». Видя, что эта новость не огорошила Горского, Картошкин добавил: «Шестнадцать против и только шесть – за». Михаил пожал плечами. Картошкин явно ожидал чего-то другого. Они помолчали. Затем режимник сказал: «Если вы не хотите увольняться из института, вы будете переведены в должность и. о. старшего научного сотрудника с окладом…». – Он назвал сумму на двадцать процентов меньшую, чем сейчас. «Так что решайте», – заключил Картошкин. – «Когда?» – поинтересовался Михаил. – «Как когда? Конечно сейчас!» – стараясь (все-таки стараясь) спрятать улыбку, ответил Картошкин. – «Сейчас – вряд ли, – спокойно сказал Михаил. – В проведении НТС я усматриваю определенные нарушения установленной процедуры и по этому поводу собираюсь обратиться в госкомитет». Этого Картошкин не ожидал. Он сделал строгое лицо и соответствующе строгим тоном ответил: «Никаких нарушений не было». – «А по моему мнению, были». – «Об этом вы скажите председателю совета». – «Ну уж дудки, – подумал Михаил. – Об этом ты доложишь ему сам, как только я выйду из кабинета». Но вслух ничего не сказал. Он поднялся со стула и вышел. Сотрудники сектора сказали, что все это время по местному телефону звонил стукач – конфидент Картошкина – заведовавший сектором в том же отделе, в который теперь входил сектор Михаила. – «Мы ему объясняли, что вы уже у Картошкина, но он не верил и требовал, чтобы ему сказали, где вы». – «Во как старался выполнить поручение! – удивился Михаил. – И все же отстал от своего шефа. Картошкин оказался еще нетерпеливее его». – «Что он вам сказал?» – Михаил объяснил. Сотрудники подавлено молчали, думая, конечно, не только о нем, но и о себе. Ничего хорошего их не ожидало. Отношение к ненавистному начальнику руководство почти всегда обращает и против его подчиненных. Особенно против тех, кого он сам отобрал для себя из прежнего большого коллектива. В это время позвонил Вальцов и попросил к себе. Как ни странно, Григорий сразу повел себя как человек, чувствующий неловкость за себя. Это было ново. Он спросил, есть ли у Михаила куда уходить? – «В данный момент нет». – «Тут Полкина, спрашивала у меня, может ли она предложить вашу кандидатуру в…» – Вальцов назвал другой институт, принадлежащий же госкомитету. Полкина была заведующей отделом, которая по жадности и глупости, а самое главное – по уверенности в безнаказанности (у нее была как тогда говорили, своя «волосатая лапа» в комитете – и Михаил даже знал, что это за лапа и какое должностное лицо. Это был руководитель плановой службы, и он уже много лет пользовался квартирой Полкиной для свиданий с любовницей). Однажды она попросила для знакомства две работы Михаила по тематике, смежной с ее собственной. Михаил не отказал, но обратно своих рукописей не получил. Полкина, упиваясь сознанием недосягаемости, сообщила ему, что потеряла их и улыбнулась. В институте у нее была репутация человека, у которого не пропадает ни единая бумажка. Михаил тогда ничего не сказал, но и не спустил наглости и хамства. Полкина потом сильно об этом пожалела, потому что Михаил очень умело и аргументировано поддержал человека, который заявил на НТС, что Полкинская диссертация – почти сплошной плагиат из его прежних и действительно приоритетных работ. Несмотря на все ухищрения Полкиной, Михаил попал на ее защиту и выступил там с разгромным отзывом. Полкина не ответила на его обличения ни единым словом. Ей это было ни к чему. С председателем ученого совета уже «поговорили», совет был у него в кармане, и поэтому все его члены единогласно проголосовали за присуждение Полкиной ученой степени кандидата технических наук – что было совсем уже смехотворно, поскольку тема тяготела к лингвистике, а диссертация не содержала даже намека на использование машинных процедур для обработки лексики, идея которых тоже не была предложена Полкиной. Она была уверена, что теперь Михаил ей не помеха. От своей «агентуры» он знал, что на ВАК имеет влияние очень высокопоставленный родственник уже ее собственного любовника. Однако ВАК диссертацию не утвердил. Полкина попыталась защититься в ученом совете в МВТУ им. Баумана. Там ей Михаил уже не мешал. И без него нашли, что работа хорошая (это по дурости), но подтвердили, что никакого отношения к циклу технических наук не имеет. К этому времени Михаил уже знал, что Всевышнему неугодно, чтобы кто-то старался за ограбленных больше, чем они сами старались за себя, а, видя как работает против Полкиной Михаил, они вообще устранились от дела. Поэтому он прекратил преследование плагиаторши, и года через два она после третьей попытки в конце концов защитилась. Естественно, ни благодарить Михаила, ни сочувствовать ему она не собиралась. Все было как раз наоборот. И все же ее предложение помочь Михаилу устроиться на другую работу не было совсем необъяснимым. По-видимому, Полкиной было известно, что Михаил никогда не требовал ее изгнания из института или просто понижения в должности, а этого она когда-то боялась и ждала. Как бы то ни было, Михаил сказал Вальцову, что не возражает – пусть Полкина узнаёт, хотя и не думал, что из ее «помощи» что-то выйдет.
Когда Михаил вернулся к себе, одна из сотрудниц отвела его в сторону и сообщила, что ее близкая знакомая из институтского пресс-центра, хорошо разбирающаяся в политической ситуации (а как раз началась перестройка) предлагала Михаилу помощь в борьбе через прессу за свое место. Она приводила примеры успешных баталий, выигранных через газеты, должным образом вскрывавших скандальные безобразия. Иногда это плохо кончалось для гонителей, в этом журналистка была права. При изменении курса партии в номенклатурных кругах еще не вполне понимали, как повернется ситуация и пребывали в некоторой растерянности, а, главное, в ожидании – будут приниматься против них серьезные меры или нет. Но Михаил знал точно и определенно – не будут. Реформа шла сверху, то есть от той же номенклатуры, и потому проводиться против ее исконных привилегий и интересов просто не могла. Нет, система переставала быть системой, если она не умела себя защищать, а уже советская система всегда бесспорно умела. Так что после считанных сбоев она должна была выработать контрмеры против новомодных покушений на себя снизу. Все это Михаил высказал сотруднице, и очень скоро она убедилась, что он был прав. От фельетонной защиты (или от контратаки методом фельетона) Михаил отказался без сожаления, даже не вполне отдавая себе отчет, почему. То ли от того, что она слишком напоминала процедуры разбирательства по поводу обращения к съезду партии, то ли от того, что чувствовал изначальную ущербность для себя в том, чтобы победить не самому.
В этот день больше ничего не произошло. А на следующий день Михаила уведомили, что он принят в институт патентной информации, и это последнее место работы оказалось наилучшим из всех и по атмосфере, доминировавшей в нем, и по обилию интеллектуалов, подобного которому он не встречал нигде, и по полноте совмещения своих творческих устремлений со служебными. Именно в то время он и на работе, и дома завершил свой главный философский труд. Именно там он, наконец, освободился от нужды все время чувствовать себя как на войне.
Примерно через год после ухода Михаила из прежнего института дела директора Пестерева заметно ухудшились. Чем он перестал устраивать комитетское начальство, осталось неизвестным, но определенно перестал.
Об этом однозначно говорили суровые, то есть строгие выговоры от министра, которые он стал получать даже за сущие пустяки, в то время, как прежде он за серьезнейшие грехи получал совсем пустяковые наказания типа «объявление замечания». Конец этому мог быть один – снятие с должности, как только об этом удастся договориться в ЦК.
Пестерев предпринимал судорожные усилия, чтобы перейти директорствовать в академический информационный институт, пользуясь патронажем со стороны помощника председателя государственного комитета по науке и технике, имевшего ранг заместителя председателя совета министров СССР, но свое ведомство еще долго било и не отпускало его, тираня ничуть не меньше, чем сам Пестерев тиранил своих подчиненных. Наконец, его все-таки отпустили, и свое директорство на новом месте он постарался осуществлять с той же пользой для себя и с таким же вредом для дела, какие были присущи ему прежде. Как обычно, он первые два месяца, вникая в обстановку, сдерживал себя. Как раз в это время достаточно высокопоставленные работники этого академического института через общих знакомых обратились к Михаилу за сведениями о Пестереве. Он дал ему точную, без эмоциональных излишеств характеристику, зная, что в данный период ему не очень поверят или даже не поверят совсем. Так поначалу и вышло, зато еще через месяц до сведения Михаила специально довели, что его прогноз поведения Пестерева сбылся до мельчайших подробностей, до последнего слова. Это было равносильно извинению за первоначальное недоверие. Да Бог с ним, с этим недоверием. Сам-то Михаил точно знал, что не ошибается. Не ошибся и в том, что в попав в академический институт, Пестерев возомнил, что уже оказался на пороге получения вожделенного звания члена-корреспондента. Для начала ему требовалось получить соответствующую рекомендацию от институтского ученого совета. Однако его там дважды прокатили на вороных. Пестерев пришел в бешенство и начал срочно перемещать непокорных на низшие должности или совсем выживать из института, пересматривать состав ученого совета и все прочее, чему его не надо было учить. Не исключено, что третья попытка вырвать у совета рекомендацию в академию оказалась бы успешной, но до нее не дошло. В жизни Пестерева впервые выпал случай крупно сыграть в свою пользу на политическом поле. Едва путчисты из ГКЧП в августе 1991 г объявили, что этот «комитет» берет всю власть в стране в свои руки, Пестерев поспешил издать в институте собственный приказ, обязывая сотрудников неукоснительно выполнять все постановления ГКЧП. Буквально на следующий день путч завершился полным провалом. Шок от краха его политической ставки был столь силен, что Пестерева хватил инфаркт. Он был уверен, что его арестуют как Янаева, Лукьянова, Шонина, Павлова и прочих. Однако его не арестовали. Во-первых, как больного, во-вторых – как незаслуживающую внимания мелочь. Но с директорского поста стряхнули. Оставили, правда, в штате института научным консультантом. В итоге большого приза в карьерной игре он не сорвал, но балластом в советской науке продолжал оставаться.
А Феодосьев при новом директоре, преемнике Пестерева, сперва было даже расправил крылышки, увидев новые возможности для себя в том, что директор сходу возненавидел достаточно умного и потому потенциально опасного Вальцова. Вскоре Григорию пришлось уйти в другой институт той же ведомственной системы, только категорией пониже, хотя все равно заместителем директора. Вероятно, Феодосьев оказал в этом деле директору посильную помощь и вообще был ему полезен. Однако вскоре настроение директора переменилось, и Валентин из фаворитов превратился в гонимого. Директор был совершенный хам и наглец и, по примеру Остапа Бендера, считал, что других хамов и наглецов ему в институте не требуется. Оскорбленный в своих лучших подхалимских чувствах и ожиданиях награды за усердие и полезность, Феофанов попытался защититься, используя против директора компромат, который накапливал на всякий случай. Однако это продлило пребывание Валентина в институте лишь месяца на три. Дальше, оказавшись за стенами института и не попав ни в какой другой, Феодосьев основал собственную фирму со скромным названием «Лидер». Ему давно хотелось стать директором, но сделаться директором лидера он, наверное, в прежние времена и не мечтал. Удовлетворив таким образом свое психозное честолюбие, он быстро затерялся среди множества других амбициозных программистов, покинувших государственные организации и пустившихся в вольное плавание на рынке труда. Очень скоро обществу стало ясно, что ему не требуется столько программистов, сколько их кормило и пригревало слабокомпьютеризованное государство развитого социализма. Выжить и существенно улучшить свое финансовое состояние смогли главным образом те, кто сгруппировался вокруг действительного корифея программирования (а таких были единицы, максимум десятки), либо те, кто умел и мог в опережающем порядке доставать за границей готовые пользовательские программы и адаптировать их применительно к нуждам русскоязычных пользователей.
Вальцов при всем своем самомнении и высокой самооценке прекрасно понимал, что он не корифей ни в программировании, ни в физике, точно так же, как и Феодосьев, который, правда, отказывался принимать эту в высшей степени неприятную для себя истину – об этом прямо свидетельствовал титул, которым он лично увенчал свою персону – директор «Лидера». Однако, как выяснилось на практике, это не содействовало достижению коммерческого успеха в его предприятии.
Вальцов раньше многих других осознал целесообразность перехода из начавшей хиреть от хронического безденежья науки на более кормное поприще, поскольку был прагматиком до мозга костей и не видел особого смысла в том, чтобы тратить силы и, главное, время на попытки сохранить свой служебный статус. Он оставил пост заместителя директора института без видимых сожалений (теперь звания такого рода весьма обесценились, поскольку обыкновенный бандюга мог быть и генеральным директором, и президентом компании или банка, не говоря о том, что любая мелочь могла именоваться управляющим, старшим менеджером или директором департамента) и срочно закончил курсы бухгалтеров, поскольку на волне всеобщей коммерциализации спрос на работников бухгалтерской специальности стал воистину ажиотажным, и устроился на хорошее место в частной фирме, не особенно заботясь о том, как скажется на его личной репутации репутация фирмы. Деньги были важнее всего, и он их зарабатывал, обеспечивая хитроумными уловками максимально возможное уклонение конторы от уплаты налогов. Дисциплинированный и тренированный в точных науках ум для этого вполне подходил. Наверно, не в меньшей степени, чем для овладения знаниями о физических основах земного и космического бытия. А то даже и в большей.
Михаил не был уверен, что в лице Вальцова фундаментальная наука потеряла одного из перспективных исследователей, однако совсем этого и не исключал. У него было упорство в достижении целей, он умел выбирать, не поддаваясь соблазнительным, но нереалистическим иллюзиям (впрочем, великие корифеи науки как раз поступали иначе) и пренебрегал знакомствами только с теми людьми, которые уступали ему в интеллекте. Правда, если пользоваться боксерской терминологией, он плохо держал удар и к серьезным принципиальным схваткам за свои убеждения так и не подготовился. И все же его было немного жаль – в отличие от Феодосьева и Пестерева. Эти двое были прямо созданы для процветания в «развитом социализме» с его партхозбюрократией. Вальцов же мог найти себя в любой системе. Капитализм для него даже больше подходил. – «Ну, да мне это все равно, – спохватился Михаил. – И чего это я думаю, где им лучше? Тем более, что в любой социальной формации найдутся условия для существования и завистников, и туповатых, но зато вполне эгоистичных бюрократов, и для истых прагматиков, работающих на умножение суеты вокруг себя – и в себе». На фоне их карьерных преуспеваний он, почти всю жизнь с трудом дотягивавший от зарплаты до зарплаты, имел право чувствовать себя счастливцем. Не отступился от лучшего в себе, призванию не изменил. И за это Всевышний дал совершить нечто, с чем не стыдно будет оказаться перед Его лицом с последним отчетом хотя бы за эту сторону прожитой жизни.
Глава 10
Утром Михаил решил продолжить сплав, пока стоит приличная погода и не накопилась усталость, все равно какая – физическая или нервная. После завтрака он часа два возился со сборами, подкачкой баллонов байдарки и спуском всего багажа к воде со своего бивачного «прилавка». Кстати, путь к реке сократился, поскольку ее уровень поднялся примерно на полтора метра. Это означало, что в верховьях прошли дожди и, вероятней всего, пока не слишком сильные. Однако скоро они могли распространиться на весь бассейн. Но сегодня предполагались препятствия средней сложности – десятка два шивер и четыре порога. Впрочем, верны ли эти сведения, предстояло убедиться самому.
Река по-прежнему устремленно шла к северу, лишь с незначительными уклонениями вправо – влево. Не было ни крутых излучин, ни заметных скал, из-за чего ориентирование с воды серьезно затруднялось. Надежней всего было привязываться к крупным левым и правым притокам, но на этом участке их почти не встречалось. Михаил решил, что придется вести счет пройденным шиверам, чтобы во-время приготовиться к встречам с порогами, и успеть, если надо будет, остановиться для просмотров. Позади остались четыре шиверы. Проход среди камней в них был несложен, а высота стояков не превышала метра. Впереди показалась пятая шивера. Михаилу сразу не понравилось ее начало – что-то уж больно много торчало из нее высоких камней – и потому он решил высадиться и посмотреть с берега, что там есть. Предчувствия не обманули. Знакомиться со столь порожистой шиверой сходу было бы, пожалуй, сродни прямому вызову судьбе. Похожие каскады он прежде видел на Кабаньей ниже устья ее притока Улура в Баргузинском хребте и проходил насквозь в нижнем течении Улиты перед ее впадением в Нижне-Туломское водохранилище на Кольском, только здесь было больше воды. Пожалуй, наибольшие трудности состояли не в том, что слалом среди камней был слишком сложен, а в том, что из-за высоты камней затруднялся обзор. С берега, правда, проход был виден достаточно хорошо, но в него сначала надо было очень точно зайти. Он минут пять думал об этом, потом пошел вдоль шиверы вниз, но не до конца, и вернулся обратно к байдарке. Каскад имел протяженность около шестисот метров и, что ни говори, был серьезен. Сев в лодку, Михаил направил ее между двумя намеченными камнями, резко взял влево, проскочил мимо валуна, затем, уколов его веслом, сделал поворот направо, а дальше и пошло и поехало.
Если бы сплав по горным рекам не дарил бы время от времени подобных минут сказочного полета и перепархивания с одной ступени на другую среди камней и пены, сопровождавшегося веерами брызг, вздымаемых при падениях носа, он бы не любил так сильно этот спорт. А так он с восторгом и уверенностью совершал прыжок за прыжком, нигде не ошибаясь, так как любое неправильное движение не только смазало бы удовольствие, но и вообще прекратило бы сплав надолго, а то и навсегда. Но при ювелирном управлении судном и собой не возникало ни страха, ни аритмии в гребле – оставался лишь пьянящий восторг от процесса, который не хотелось прекращать. И все же после заключительного прыжка, когда Михаил проскочил мимо запирающих порог камней, он ощутил не только заслуженную радость, но и то, какого напряжения потребовал от него этот полет, и поспешил выбраться к берегу, чтобы передохнуть. Впереди слева в реку как раз выдавался уступом утес, и за ним наверняка крутилось улово, которое могло само поднести байдарку к склону. Проскочив мимо утеса и заглянув за него, Михаил увидел, что не ошибся в ожиданиях. Осыпной склон был там не слишком крут, но зато полной неожиданностью стало то, что он уже был занят. У подножья осыпи лежали три вытащенные из воды байдарки. Около одной из них скучились люди. Михаил решительно подгреб к берегу. Он был удивлен, что туристская компания незаметно проскочила мимо него. Хотя ничего невероятного в том не было. С воды его палатку могли не увидать, да и сам Михаил мог отлучиться из лагеря.
Четверо около разобранной байдарки стояли к нему спинами и не заметили ни того, как он пристал, ни как вылез из байдарки на камни, снял с себя ружье и сунул его под деку, чтобы не пугать народ, закрепил чалку и направился наверх. Приблизившись к людям метра на четыре, Михаил довольно громко произнес: «Здравствуйте!» Это слово будто вздернуло все головы вверх и повернуло лицами навстречу пришельцу. Один из мужчин инстинктивно схватился за топор, двое недружно ответили на приветствие, еще один продолжал молчать, явно пытаясь что-то сообразить.
– Вы кто? – наконец спросил он.
– Турист, как и вы, – ответил Михаил.
– А-а! Значит, вы тот самый, о котором нас предупредил пилот вертолета!
– Предупредил?
– Ну да! Что вы собираетесь спуститься по Реке один. Хотел, чтобы мы обратили на вас внимание.
– Вряд ли я стою вашего внимания, – возразил Михаил и в свою очередь задал вопрос: – А когда вы прилетели на реку?
– По словам пилота, через день после Вас и на то же место. И вот уже оказались впереди Вас.
– Совершенно верно. Ну, а теперь мне удалось вас догнать. Что-нибудь случилось?
– Да так, на выходе из порога одну из байдарок навалило на камень.
– Понятно. Сегодня?
– Вчера.
– У вас все есть для ремонта каркаса?
Во время разговора Михаил разглядывал разломанный остов байдарки «Таймень». Сломаны были в районе миделя обе овальные трубки кильсона, оба фальшборта и два шпангоута. В общем, не так много. Стрингера, видимо, только сильно погнулись и уже были неплохо выправлены. Но ремонт еще явно требовал возни.
– В общем-то все есть. Пожалуй, трудности только со шпангоутами. Но и у вас подходящих трубок или втулок, видимо, нет. У вас ведь надувная байдарка.
– Да. Но для шпангоутов я могу дать вам пару латунных ружейных гильз. Если спилить кант или срезать вс? донце, их можно будет загнать внутрь сломанных бимсов.
