скачать книгу бесплатно
– А во-вторых?
– А во-вторых, ты еще невинна, а мне с некоторых пор стыдно отбирать девственность без взаимности в любви.
Аля долго молчала. Потом, словно повинуясь какой-то странно извращенной надежде, что в возможности преодоления необъявленных двух причинах скрыт, возможно, какой-то шанс на успех, спросила:
– А еще почему?
– Этого не скажу. Ни от тебя, ни от меня оно не зависит.
На самом деле третьей причиной была дама – Оля, которой он был уже занят. А последней – что ему не нравился ее аромат. Но ни того, ни другого он ей так никогда и не сказал.
Тем не менее сказанное и услышанное Аля переработала в своей голове в некую программу сокрушения его доводов. Не прошло и полгода, как она радостно сообщила Михаилу, что препятствие в виде ее невинности устранено. Однако новость не заинтриговала его. Он лишь подумал, что пробудившийся в Але интерес к сексуальным занятиям с другим партнером, возможно, отвратит ее от него. Не отвратил и даже не отвлек. Напротив, обнаружив в себе незаурядное сексуальное дарование, в чем уверяли несколько ее любовников, Аля теперь пыталась заинтересовать Михаила собой хотя бы с этой стороны. Нельзя сказать, что она неверно представляла себе его наклонности, однако собой не заинтересовала. Он и не подумал уступать. Время – целые годы! – шли. Девчонка не уставала менять партнеров, а легче ей не становилось, душа не обращалась ни к кому, проклятье в виде любви к Михаилу не проходило. Он лишний раз убедился в этом, когда однажды случайно обмолвился Але о том, что его посылают в командировку в Ленинград.
– Я поеду с тобой, – немедленно заявила Аля.
– Никуда ты со мной не поедешь, – осадил он ее.
– Хорошо. Я поеду одна. А ты тогда встретишься со мной?
– Полагаю, что нет, – ответил он, думая, что ее намерение ехать за ним в Питер, – чистая блажь и пустая бравада, тем более, что он не сообщил ей, в какое учреждение едет, где собирается остановиться, и вообще считая, что у нее нет никаких реальных возможностей вырваться с работы на целую неделю, не нажив себе крупных неприятностей.
– Посмотрим, – серьезно пообещала Аля.
– Я что? – Это ты смотри, – возразил Михаил. – Я не собираюсь смотреть И он действительно не собирался. Однако все сложилось не так, как он ожидал. Аля – таки разыскала его в Ленинградской гостинице, а потом он еще случайно столкнулся с ней на Невском проспекте. Вид у Али был тухлый. Проделать такую работу на службе, кинуться в другой город, где о них никто ничего не знает – и на тебе – все коту под хвост. Все же она ожидала, что раз тут не может произойти никакой огласки, он не откажется взять ее и, хоть из подлости, но возьмет. Не взял – ни после разговора в гостинице, ни после встречи на Невском. Правда, что-то, наконец, шевельнулось в его душе при мысли о неприкаянной девчонке, которую он даже не спросил, в каких условиях она живет в Питере после того, как она кинулась вслед за ним из Москвы. Позже она сказала ему, что он поступил с ней вдвойне подло и вдвойне благородно, но это была ее оценка, а не его. Свою вину он по-прежнему не видел и не сознавал. И лишь четыре года спустя легкая царапина, появившаяся на полированной поверхности его уверенности в своей правоте тогда, в Ленинграде, однажды вдруг заставила взглянуть на Алину любовь – и на себя тоже – с другой стороны. С неизвестно откуда возникшей ясностью он вдруг увидел в себе человека, который взял на себя – пусть невольно – роль вершителя Алиной судьбы. Дикость! Кто он такой, чтобы из-за его игры в принцип столько лет страдала честная и самоотверженно любящая девушка? Властвовать он не собирался, поскольку ничего от нее не хотел, в том числе и страданий по себе, но получалось, что властвовал, причем деспотично, жестоко. И это при том. что от него всего-то и требовалось побывать с ней в постели. Мысли о Лене в то время его уже не останавливали, да и об Оле тоже. И та, и другая уже потеряли над ним прежнюю власть. Вот тогда он и осознал, что не имеет морального права отказывать Але в такой малости, как элементарное соитие без любви, после всего, что она ему от себя посвятила. Он позвонил Але на ее новую работу и сказал, что снимает свое табу. Больше он ничего не прибавил и не предложил. Своей охоты сближаться с ней у него по-прежнему не было. Из головы не шло только одно Алино деяние как раз в то время, когда они с Леной слишком надолго пропали в первом Кантегирском походе.
От кого Аля узнала, что он с женой и вся их компания не вернулись к контрольному сроку в Москву, Михаил так не выяснил. Зато он узнал – и не только от Али – что она деятельно включилась в спасательные и околоспасательные операции. Во-первых, она явилась к Михаилу домой и предложила себя в няньки его десятилетней дочери. Любящая теща Михаила Анна Ивановна, опекавшая в отсутствие родителей внучку Аню, была ошарашена. Она потом в присутствии Лены и Михаила не раз заговаривала о столь странных поступках (чьих? Али? Михаила?), что она не может их понять, до тех пор, пока Лена не отрезала ей в ответ:
– Ну и зря! Такие вещи все-таки полагается понимать! – потому что у них действительно был шанс не вернуться. Во-вторых, Аля решила организовать поиски пропавших в Саянах через геологические экспедиции, поскольку у нее имелись любовники и среди геологов, которые обещали ей сделать все возможное.
За ответом одного из таких геологов Аля и явилась в выбранный им ресторан, где ее собеседник сказал, что да, по их сведениям, в какой-то туристской группе случилась беда, и один человек погиб. Он не успел объяснить, что трагическое событие произошло в Восточных Саянах, а не в Западных, потому что Аля тут же за столиком потеряла сознание, и только после приведения ее в чувство сообразила, что это не мог быть Михаил. Полностью занятая мыслями о пропавшем в тайге любимом, Аля все-таки вынуждена была время от времени появляться на работе и что-то там все-таки делать. По ее словам, все программы для ЭВМ, которые она тогда писала, были почти сплошь из одних ошибок. Все пришлось переделывать от нуля.
И вот, лишь спустя два года после возвращения с Кантегира, он почувствовал угрызения совести, что и тогда не подумал облегчить ее участь, хотя это было в его руках, пусть даже не целиком. Ныне Алина зависимость от него показалась ему не только некоей абстрактной роковой несправедливостью, но и его, Михаила, грехом, поскольку именно он упорно продолжал выступать перед ней в качестве орудия этой несправедливости. Продолжать быть и дальше таким орудием он не хотел. Остальное зависело уже от Али. Кончилось тем, что она сама позвонила ему и раздраженно высказалась в трубку:
– Впервые встречаю мужика, который заявляет, что не прочь спать со мной, а сам не звонит девятнадцать дней!
Ее раздражение, равно как и претензию, Михаил пропустил мимо ушей – он мог не звонить хоть девятнадцать раз по девятнадцать дней и даже больше. Но игнорировать ее заинтересованность после того, что сказал, он уже не имел права и потому назначил ей встречу в квартире своих родителей, уехавших в отпуск, буквально на следующий день.
Он встретил ее у метро, и вскоре они оказались наедине. Аля заметно нервничала, и Михаилу это не нравилось, потому что ее волнение отнюдь не возбуждающе действовало на него в то время, когда предстояла работа, в которой он не должен был проявить себя хуже, чем мог. В подоплеке отсутствия энтузиазма, очевидно, было все-таки то, что к Але его никогда особенно не влекло. Внезапно раздался звонок в дверь. Михаил велел Але перейти в кухню и там подождать, а сам пошел открывать. Распахнув дверь и увидев мамину приятельницу, Михаил понял, что оставить ее за порогом невозможно, и провел ее в комнату. Это была дама промежуточного возраста между Михаилом и его матерью, и потому он и прежде посматривал на нее как на желательную и возможную партнершу по сексу, и, видимо, она тоже ощущала сходное волнение чувств, когда встречала его. Так получилось и на этот раз. Эмилия с излишней убедительностью (для этого ей пришлось возвысить голос) принялась объяснять, что просто, оказавшись рядом, решила заглянуть к его маме, поскольку об ее отъезде из Москвы еще ничего не знала. Михаил со своей стороны сообщил, что рад ее видеть, чувствуя, как лихорадит гостью, не знающую, что ее ждет в их первом случайном рандеву tet-a-tet. Она вышла замуж достаточно поздно – лет через восемь после того, как Михаил женился на Лене, и потому его дочь была заметно старше сына Эмилии. Все это быстро пронеслось в его мозгу, заставив подивиться стойкости их взаимно скрываемых стремлений к интиму. Ее фигура после замужества несколько расплылась, но привлекательности не потеряла.
Михаил видел, в какое смятение повергает ее мысль, а вдруг он сейчас пустится во все тяжкие, и тогда она окажется перед трудным выбором между сохранением верности мужу и адюльтером с сыном старшей подруги. Михаил действительно пустился бы, но в кухне, как на грех, ждала и слушала весь разговор Аля, а потому он не стал предпринимать никаких покушений. И Эмилия вскоре начала прощаться, одновременно испытывая облегчение и не очень понимая, почему мужчина, в глазах которого зажглось желание уложить ее в постель, не удерживает ее. Наконец, Михаил закрыл за Эмилией дверь и пошел в кухню за Алей. Он застал ее за странным занятием – она как автомат вытрясала в мойку соль из дырчатой солонки. На дне раковины накопилась целая кучка соли. Раздраженный бессмысленностью ее занятия, Михаил отстранил ее от раковины, пустил воду и смыл соль. – «Кто это, Миша?» – спросила наконец Аля. – «Мамина приятельница, но сильно моложе мамы». – «Она явно нервничала, находясь наедине с тобой». – «Совершенно верно, – подтвердил Михаил. – Если б не ты, я бы просто так не выпустил ее отсюда». Трудно было решить, что заставило его досадовать больше: то ли то, что Эмилия вторглась в его уединение с Алей, то ли то, что из-за Али сорвалась уникальная возможность выяснить до конца, так ли далеко, как он сам. разбегалась в мыслях Эмилия насчет их близости.
Однако неожиданный визит давно привлекавшей его женщины не прошел даром. Михаил почувствовал возбуждение, и взяв Алю за руку, повел ее в комнату. Там он сказал: – «Раздевайся! Я пока постелю!»
Одного взгляда на раздевшуюся Алю оказалось достаточно, чтобы вспомнить Фолкнеровское: «она была из тех, кто кажутся худенькими, пока с них не снимешь платье». Да, у нее действительно имелось все, что нужно – теперь он, наконец, разглядел, хотя обычно все хорошо угадывал в женщинах и под одеждой.
Аля не стала перечить его желанию. Это была не неопытная девушка, а видавшая виды женщина, которая не находит нужным ломаться перед мужчиной, поскольку знает, зачем пришла. Глядя на нее с высоты своего роста, Михаил почувствовал, что недооценивал ни ее сложение, ни ее готовность делать то, что ему нравится, ни ее умения вести себя в деле, и поэтому ему было особенно приятно брать ее. Он входил во вкус открывшейся перспективы и удивлялся, как Аля доблестно воспринимает бешеный натиск и откликается на него. Впрочем, судя по ее рассказам, ей могло нравиться ВСЕ.
Так продолжалось долго. Наконец, Михаил ощутил, что скоро может подступить извержение и, не желая подвергать Алю риску подзалететь от него, прервался на несколько секунд, чтобы надеть презерватив, после чего возобновил штурм с новой силой. Да, с Алей оказалось не скучно и вовсе не пришлось вымучивать «любовь». Михаил отдавался делу со все большей живостью, и когда он в момент кульминации взметнул Алю вверх, это показалось ему достаточно ярким увенчанием их близости, от которой он даже сегодня ничего особенного для себя не ожидал.
Однако чуть спустя радостное настроение было омрачено сделанным открытием. Он взглянул в лицо поднявшей голову Але и показал глазами вниз на себя. Презерватив, который должен был защитить Алю от неприятностей, а Михаила – от угрызений совести, облегал член, как трубка, из которой нахально выглядывала голая головка. Это случилось всего во второй раз в практике Михаила, а с Алей – стоило только начать. Он сразу послал ее мыться, но уже не было никакой уверенности, что она успеет предотвратить нежелательные последствия. Возможно, это еще раз свидетельствовало о том, что им не стоило сближаться.
Это произошло совсем незадолго до Баргузинского похода, а после благополучно возвращения оттуда Михаил пригласил Алю в ресторан. За обедом с хорошим венгерским вином он поинтересовался, все ли обошлось после лопнувшей резинки. Оказалось, что нет, и Але пришлось принимать меры, правда, без скоблежки. Она не выглядела угнетенной из-за такого оборота событий, и потому Михаил спросил, хорошо ли ей было тогда.
– Знаешь, будь это несколько лет назад, я была бы совсем счастлива!
Улыбаясь, они тогда молча подняли бокалы и чокнулись. Оставалось надеяться, что воспоминания об их интимной встрече останутся в ее памяти как все-таки нечто приятное.
Провожая Алю из ресторана, Михаил вполне уверился, что ей хочется продолжать связь. И у них состоялось еще несколько свиданий, уже в ее квартире, когда матери не бывало дома. Михаила эти встречи не тяготили, но и не особенно воодушевляли, хотя некоторые вещи было действительно приятно вспоминать.
Все кончилось неожиданно и очень быстро. Последняя встреча началась как все предыдущие. Они уже разделись, однако Аля не пошла сразу в постель, а села в кресло.
– Я больше не могу без твоей любви, – глядя вниз и мимо Михаила без предисловий сказала она.
Михаил промолчал. Отсутствие любви с его стороны было очевидно с самого начала, то есть уже шесть лет подряд. Или она надеялась пробудить любовь, понравившись ему в постели, всколыхнуть нужные и желанные ей чувства, большие, чем простое влечение? Но нет, не всколыхнула, не пробудила. Чего не было в основе, то так и не появилось. Да и могло ли?
Михаил стал молча одеваться. Конечно, он мог еще раз настоять и на прощанье полежать с ней в постели. Однако в этом случае он урвал бы удовольствие только для себя, а это после всего, что ей так хотелось получить от него, было бы стыдно. Он бегло и безразлично поцеловал ее в последний раз и ушел, не оборачиваясь. Больше он не видел ее никогда, и сама она тоже почти никогда не звонила. Должно быть, ей полегчало. Значит, он все же помог ей сбросить с души мертвый балластный груз. А другой цели у него и не было.
Михаил очнулся от воспоминаний о Баргузинском походе и о том, какие мысли занимали его, пока они отлеживались под тентом на пупе в Ущелье Задохликов в ожидании сколько-нибудь сносной погоды. Задохликами Лариса называла и своего мужа Ваню, и Михаила. Себя она считала здоровячком. Задохликам же прозвище не показалось обидным, особенно Михаилу. Он еще в Москве предупредил будущих спутников, что после голодного похода в Саянах у него под грузом все еще возникает онемение плеча и верха левой стороны груди. Поэтому ему могут понадобится более частые остановки. Так оно и происходило. Но частые остановки на отдых на самом деле радовали всех.
Михаил возобновил подъем в стланиковых зарослях. В них и прежде не удавалось двигаться с большей скоростью, чем два километра в час. Сейчас же сил стало меньше, и напряжение начало перерастать в перенапряжение, которого следовало опасаться. Но он напомнил себе, что идет налегке. Без рюкзака, с одним ружьем, пантронтажем и топором и еще способен некоторое время терпеть.
Вознаграждение за упорство не заставило себя долго ждать. Стланик кончился. Выше простирался склон, подножье которого заросло карликовой березкой, а дальше шли замшелые скалы. Гребень, чувствовалось, был уже недалеко, потому что по другую сторону ущелья кромка хребта уже не мешала заглядывать дальше, а, судя по карте, оба борта по сторонам Реки были примерно одинаковой высоты.
На этот раз Михаил не ошибся. Стоя на гребне, он смотрел, сколько еще хребтов стало видно отсюда. Выходило где четыре, где пять, причем последний, как и полагалось, выглядел синим. Как все, манящее к себе и отдаленное, чего так хочется достичь и что так редко оказывается достигнутым. Михаил поискал глазами узловую вершину у истоков Реки. Она еще была видна, и ему снова, как и при подлете к началу маршрута, стало щемяще жалко, что никогда не сможет взойти на нее. Оглядев окрестные склоны в подзорную трубу – вдруг увидит изюбрей, сохатых, медведей, горных баранов, наконец – но, так ничего и не увидев, стал кадр за кадром снимать панораму гор. Он надеялся на свою зрительную память, но подспорье ей в виде слайдов все равно следовало иметь. Тем более, что иначе он до Марины ничего не смог бы донести. Закончив съемку, Михаил поспешил вниз. Налегке он еще мог спускаться достаточно быстро, пока было видно, куда ставить ногу. Вскоре, он достиг пояса стланика. Здесь пришлось обуздать свою прыть, чтобы не споткнуться и не загреметь носом вниз. Стланик требовал уважнительного и прилежного отношения к себе как на пути вверх, так и вниз. Наконец, и стланик остался позади, но в высокоствольной тайге также нельзя было позволить себе расслабиться. В целом мире не было никого, кто пришел бы сюда ему на помощь – зови-не зови.
Через три часа после ухода со своего бивака Михаил вернулся назад. Начинать сплавляться сегодня было уже поздно. Да он и не рвался. Смена образа жизни, утомление после перелетов с пересадками из Москвы располагали к тому, чтобы устроить дневку. Тем более, что он и не бездельничал – поднялся к гребню хребта, осмотрелся с высоты птичьего полета и мог радоваться, что уложился в такое время. В прежние времена сказал бы – сбегал. Теперь уже нет. Сходил туда и обратно. Его немного удручало, что на всем пути вверх и вниз он не встретил никакой живности, даже рябчиков, кекликов и давно не виданных черных белок, не то что крупных зверей. Правда, это не очень удивляло. Только в городе можно воображать, что как только войдешь в редко посещаемую людьми тайгу – так сразу и окажешься в охотничьем эльдорадо. И хотя сам Михаил пока не нуждался в дичине, ему хотелось воочию убедиться, что дичь тут действительно есть, а не только ДОЛЖНА водиться. Конечно, тайга не стояла пустой. Просто он, пришлый, невежественный и недостаточно внимательный, как не знал, так и не знает, где в данное время могут жить и кормиться животные, с которыми он хотел повстречаться. Лет шестьдесят назад, когда в здешние края хлынула масса народу, зараженного золотой лихорадкой, могло быть выбито действительно все почти дочиста ради выживания в условиях из рук вон плохого снабжения конскими караванами по горным тропам, а то и без любого снабжения вообще для всех тех, кто самостоятельно искал свой фарт и углублялся в дебри, таясь от других хищников – конкурентов. Прятаться им было где и в бассейне этой Реки с сотнями ее притоков и ключей, у каждого из которых имелась своя падь или ущелье, и в бассейнах десятков других крупных рек, питающих очень крупную золотоносную реку, знаменитую своими приисками до сих пор.
Но Реку, выбранную Михаилом, старатели – золотишники оставили в покое давно. То ли из-за того, что богатых россыпей, как ни старались, так здесь и не нашли, то ли из-за необычных трудностей передвижения и частой гибели от голода или на плотах в порогах, которыми особенно славилась именно эта Река. Так что выбитое или распуганное зверье должно было успеть восстановить свое присутствие во всех подходящих биотопах примерно в прежнем числе. Бог миловал эти места от нового разорения, поскольку даже вертолету тут негде было садиться – в этом Михаил уже удостоверился сам. А местная номенклатура и другой начальственный люд, имеющий возможность отправляться на охоту вертолетами, никогда не позволял себе унизиться (или рисковать?) спускаться с его борта или подниматься на борт во время зависания машины над землей. Могли, конечно, пострелять кое-где геологи и геодезисты. Этих могли сбрасывать и с зависания. Но их никогда не могло быть много. К тому же, вероятно, они тоже давно завершили свои работы и, натерпевшись за полевой сезон всякого разного, с удовольствием вернулись обратно к жилью. Кто здесь еще мог бывать? Старые насельники, эвенки? Они, конечно, могли. Но их всегда было очень мало. Разве что какой охотник, преследуя зверя, выйдет к этой Реке. А долговременных становищ эвенки здесь никогда не устраивали, должно быть, из-за отсутствия хороших пастбищ для оленей. Вот они-то все знали, где кого искать и добывать. Но и у них случались времена, когда никого не удавалось добыть. Даже к детям своим, которых она кормила тысячи лет, тайга порой проявляла убийственную суровость. Наверное, чтобы помнили, по чьей милости мы вообще тут живем.
Михаил заготовил сухостой для костра и начал готовить обед. Под руководством Марины, а отчасти и Лены, он неплохо освоил простую походную кулинарию, но готовить он все равно не любил, особенно из-за того, что это требовало много времени. Еще в прежних одиночных походах Михаил понял, что у профессиональных охотников, промышляющих без «связчиков», постоянно есть только одно – цейтнот, потому что рутинных дел для элементарного поддержания жизни у них выше крыши, не говоря о невероятных затратах времени и труда собственно на промысле. В сравнении с ними Михаил был всего лишь сибаритом и бездельником, от скуки или ради удовольствия предпринявшим экскурсию в места, куда ему лучше было бы не соваться. Их занятость необходимыми делами превышала его занятость в несколько раз. А, впрочем, что толку сравнивать – он был и останется туристом-любителем природных красот и острых путевых ощущений; промысловики же были и остаются деловыми людьми, которым некогда пялиться на не имеющие отношения к добыванию пушнины и зверя или к выживанию вещи. Даже сезоны пребывания среди природы у них не совпадали – Михаил уходил в леса или тайгу в основном весной и летом, промысловики – поздней осенью и зимой, когда климат особенно суров, а световой день так короток. Напившись чаю, Михаил подумал, чем ему еще предстоит заняться. Надо было начать писать дневник – и для того, чтобы он впоследствии напоминал о происходившем в походе, и для того. чтобы не сбиться в счете дней. Эта привычка сложилась давно. Правда, в этот раз Михаил взял с собой радио, но оно могло испортиться и подвести. Еще, пожалуй, следовало оснастить спиннинг и попробовать половить, тем более, что время шло к вечерней заре. Надежды на удачу было мало, поскольку за десятки лет пользования спиннингом он так и не вник в суть тонкого искусства подбора друг к другу таких компонентов орудия лова, как длина и гибкость удилища, конструкция и диаметр катушки, толщина лески, вес, форма и цвет блесны или другой приманки. К тому же все это в сборе должно было соответствовать сложению, силе, знаниям и умениям рыболова – докуда можно забросить, на какой глубине вести, поднимая и опуская, блесну, ускоряя и замедляя ее ход.
Все это Михаил представлял в абстракции, а пользовался тем, что покупал в магазинах – либо по книжным подсказам, либо по наитию.
Неудивительно поэтому, что дальние забросы ему удавались не часто, точностью бросания он тоже похвалиться не мог, варьировать нужным образом ведение блесны догадывался редко. И, тем не менее, он не всегда оказывался без рыбы.
Надо было найти место, удобное для бросания, чтобы, размахиваясь, не зацепиться спиннингом или блесной за ветки или скалу. Михаил решил пройти выше по Реке, к устью ручья, протекавшего в глубокой пади. Там над водой возвышалась пологая скальная плита. С нее он и сделал несколько забросов наискось и выше по течению, чтобы оно сносило блесну, как когда-то советовал Вадим. Первые забросы прошли впустую, что Михаил принял, как должное. Поэтому при следующем он удивился, когда почувствовал сильный рывок, но все же подсек без промедления и стал подматывать, с нетерпением глядя туда, где из воды на поверхность выходила леска. Рыба шла, отчаянно сопротивляясь, и удилище то и дело гнулось дугой. Наконец, он увидел мелькнувшую на поверхности рыбу, довольно большую, и подумал, что это скорей ленок, чем хариус или кто-то другой. Когда он подвел рыбу к плите, на которой стоял, стало видно, что это действительно ленок – красавец и удалец холодных сибирских рек, серебристый с тонкими красными кольцами по бокам на теле, мощный и непреклонный. Впервые он поймал такого на Енисее в устье речки Таловки, выше знаменитого Большого Порога, который они с Мариной все-таки прошли на своей байдарке «Колибри». Когда они предварительно просматривали Большой Порог с берега, Михаила только оторопь брала при виде стояков – нет, даже не стояков, каких-то вздыбленных водяных столбов и фонтанов, взмывавших в небо на высоту метров пяти и даже семи. Но то было под дальним левым берегом Енисея, а непосредственно у самого ближнего берега это все-таки были просто стояки до двух метров высотой, и он рискнул на спуск через порог вместе с Мариной, тем более, что она вдруг запела, правда без слов, мотив арии тореадора: «Тореадор, смелее в бой!» – еще из Бизе, а не из Щедрина-Бизе, как стало модно во второй половине XX века. Михаил привык находить в себе решимость для прохождения рисковых мест самостоятельно, без того, чтобы его стыдили или взывали к лучшему в глубинах его смущенной души, но здесь место было очень серьезное, а байдарка у них была самая легкомысленная – «Колибри», хоть и с фартуком. И потому, несмотря на свою решимость не делать обноса, как рекомендовалось и туристской литературой и памятными обелисками с портретами тех, кого взял Большой Порог, Михаилу долго пришлось бороться с сомнениями.
Кстати, Марина больше никогда и нигде не взывала к его смелости, как в тот раз. Наконец, просмотрев порог и наметив линию движения, он собрал волю в кулак и помог Марине устроиться в переднем люке «Колибри», предварительно заставив снять высокие сапоги. Сам он тоже разулся и заступил в воду, прежде чем отвалить от берега, в одних носках. Заняв свое место на корме, он сразу нашел ступнями педали управления рулем и развернул байдарку носом вниз. Он даже удивился, насколько лучше разутые ноги чувствовали, как управлять рулем. Больше он не разувался перед порогом нигде и никогда. Марину он еще порой высаживал из судна, как, например перед четвертой, пятой и шестой ступенями Иньсукского каскада на Кантегире или перед последним каскадом порогов на Улите. Но в Большой порог Енисея они вошли вдвоем, и теперь Михаил во все глаза смотрел, куда направлять нос байдарки и командовал, не обращая внимания ни на берег, мимо которого они проносились, ни на обелиски, и лишь после бешеной гребли, выскочив в нижний плес, уже на спокойной стремнине, Михаил дал выход своей радости и что-то прокричал. Вскоре после поворота Енисея влево они с Мариной пристали к левому берегу и выгрузились, чтобы остановиться на ночлег. Воды на дне судна оказалось на удивление мало, хотя байдарку и захлестывало поверх фартука в стояках. Радость от прохождения Большого Порога прямо-таки распирала его изнутри, и Марина, наблюдая за ним, тоже счастливо смеялась. В тот вечер она напекла много толстых лепешек-ландориков, которые не очень хорошо пропеклись. Наевшись их вволю, Михаил потом долго мучился тяжестью в животе, но все равно продолжал радоваться, что они прошли, а не обнесли порог, и потому, лежа кверху пузом на лапнике, он то постанывал, то вместе с Мариной смеялся, в том числе над собой, и эти два одновременно проявлявшиеся чувства боли от неумеренного поглощения сыроватого теста и радости от душевного подъема после успеха в Большом Пороге запомнились ему навсегда, как и сам колоссальной мощи порог, давно уже скрытый толщей воды, подпертой высотной плотиной Саянской ГЭС и невидимый теперь никому и больше незнаемый никем, кто не застал его в первоестестве. Да и этих – заставших – то – скоро уже не должно было остаться в живых – тех, кто с замиранием сердца смотрели на Большой Порог, содрогались от его оглушительного грохота и застывали от восторга и ужаса, глядя, как воды километровой ширины Енисея втискиваются в двухсотметровое русло порожного лотка, и, сходя с ума, взметываясь и проваливаясь, пролетают мимо, чтобы успокоиться там, где скорость течения Енисея становилась «всего» пятнадцать километров в час. Михаил с Мариной не переставали жалеть об этой утрате – как об утрате великого творения, которое лишь по великой глупости и неведению можно было допустить. Только после того, как канул в глубокую воду Большой Порог Енисея, Михаил смог представить, что сходной, хотя и меньшей потерей было исчезновение Днепровских порогов выше замечательно красивой арочной плотины ДнепроГЭСа, а еще – какую потерю причинят сами себе китайцы, стремящиеся переплюнуть Запад, утопив все великие пороги Янцзы и лишив потомков возможности знать это чудо, способное сильнее и благотворнее всяких технических достижений воздействовать на души смертных и на их умы.
К сожалению, по большому счету человечество всегда с готовностью отдавало рубль за пятак, лишь бы это содействовало приращению преходящих фактически и исторически сиюминутных удобств, где бы они ни развивали «цивилизацию» – в Америке, Швейцарии, России или Китае. Потери высшего порядка для осознания сути Разумнейшего Мироустройства, предпосланного появлению человечества, в расчет не принимались нигде.
Оттого-то Михаила и радовало, когда какой-нибудь претенциозный план преобразования природы, выдвинутый «продвинутыми умами» и в принципе одобренный властью, так и не осуществлялся. Об одном из них, нацеленном на переброску вод из бассейнов северных рек Печоры и Вычегды через Каму и Волгу в Каспийское море (чтоб не мелело), он впервые услышал от печорского речника-путейца, с которым разговорился на борту теплохода «ВТУ-324», по пути от станции Печора к устью Подчерья.
Погода стояла прекрасная (она надолго испортилась позже, когда они уже были на маршруте). Плоские и довольно низкие берега великой европейской реки уходили назад по мере приближения к цели. Слева по борту, в нескольких десятках километров на восток от Печоры уже замаячили остроугольные массивы Сабли и Неройки, а перед ними простиралась труднопроходимая заболоченная тайга.
Речной инженер ехал в верховья с какой-то инспекцией в связи с маловодьем, угрожавшим приостановить судоходство, и Михаил поинтересовался, как можно исправить положение.
– Дноуглубительными работами на перекатах, – ответил речник.
– А какие глубины должны быть?
– У нас гарантированный минимум – девяносто сантиметров при ширине фарватера пятьдесят метров. Пока еще держим.
– Да, я видел на сигнальных мачтах, – подтвердил Михаил, – где метр, где метр десять. Но все же многоставный плот недалеко отсюда на мель засадили.
– Верно, я было тоже забеспокоился, но как увидел, что он за обстановкой, так и думать о нем перестал.
– Углублять русло на перекатах, небось, дорогое удовольствие?
– Конечно, дорогое. Да сейчас и не поймешь, что тут вскоре будет. Тут ведь у нас немного повыше – около Усть-Вои собираются строить высотную плотину.
– Да ну? Для чего? Чтобы на всей верхней Печоре гарантийный минимум без землечерпалок держать?
– Не только на Печоре. Тут сразу еще и Вымь и другие притоки Вычегды перегородят. Для этого нужна плотина высотой в восемьдесят метров и длиной в четырнадцать километров.
– Ничего себе! Это сколько египетских пирамид? Штук сто пятьдесят по объему? Таких вроде в мире еще не строили!
– Да. Ну вот и представляете, какие тут будут глубины.? А нам из министерства речного флота велели представить перспективную заявку на дноуглубительную технику. Вот и думай тут, нужна она будет или нет?
– Обычная вещь. Строить будет одно министерство, эксплуатировать водные пути – другое. Ваше начальство полагает, что если будут строить, то долго, не одну пятилетку, а ему все это время надо обеспечивать грузоперевозки и лесосплав. Отсюда и требование заявки.
– Наверное, так, – согласился речник.
– А что будет с семгой? Выше плотины она, видимо, не пойдет, даже если построят рыбоподъемник, как на Волгоградской ГЭС. Осетровые там игнорировали его.
– А кто тут будет думать о семге? – махнул рукой речник.
– Как кто? – усмехнулся Михаил. – Начальство. Оно ее очень любит употреблять.
– А-а! Так начальству в других местах наловят, хотя печорская действительно считается самой лучшей.
Они замолчали, провожая глазами исключительно фигуральную и действительно красивую девушку из команды судна. Михаилу вспомнились ее слова, которыми она приветствовала их компанию на борту: «Такого парохода вы еще не видели»! Вскоре после того, как они отвалили от пристани, она переоделась из форменного в другой костюм, который, видимо, считала своим рабочим – узкая черная юбка, туго обтягивающая великолепные бедра и зад, темная блуза, замечательно воспроизводящая форму высокой, таранной соблазнительности, груди, черные чулки, туфли-лодочки на высоком каблуке.
– Кем она служит на борту? – спросил Михаил.
– Станком для экипажа, – коротко обронил речник. – А числится матросом.
Михаилу еще никогда не доводилось слышать слово «станок» в применении к женщине, занятой на сексуальной работе. Но от этого оно, пожалуй, только выгадывало в выразительности в сравнении со словами, которые всегда легко находятся в уме и готовы сорваться с языка. И действительно часто срываются.
– К нам сюда много прислали тунеядцев, – неожиданно добавил речник. – В Москве и Ленинграде им, видите ли, не место. Отдали нам.
Михаил подтверждающие кивнул. Кампания, которую власть именовала «борьбой с тунеядством», начатая восемь лет назад, выходит, еще не заглохла. Тогда из многих больших городов, не только из обеих столиц государства, повысылали «нетрудовой элемент».
Многим жрицам любви, заранее не позаботившимся обрести высоких покровителей, пришлось переехать на Север или даже за Урал. Впрочем, не только им – Иосифу Бродскому тоже.
– А чем они занимаются здесь? – спросил Михаил.
– Да тем же самым, что и прежде. Ворье – ворует. Фарцовщики —фарцуют. Алкаши – пьют. Женщины – сами понимаете, чем.
– А их заставляют поменять профессии?
– Заставляют, да что толку? Приходит такая с предписанием устраиваться на работу. Спрашиваешь ее: «Что умеешь делать?»
– «Да ничего, – говорит, – не умею. Кроме хера и шампанского в жизни ничего в руках не держала».
Это «кроме хера и шампанского» столь же крепко запало с тех пор в память Михаилу, как и «станок для экипажа». Впрочем, как и сожаление о том, что та самая безусловно искренняя красивая девушка с черными волосами и живым взглядом глаз, в чей адрес были сказаны столь явно определяющие ее статус слова, не может удостоиться в обществе более соответствующих ее богато одаренной натуре выражений. Не просто же она «станок» или держатель «хера и шампанского». В ней явно было много чего еще. Впрочем, тем и была во все времена неукротимо сильна проституция, что ею занимались далеко не только отбросы общества, но часто даже лучшие и привлекательнейшие не только по внешности, но и по уму, темпераменту, проницательности, умению себя вести так, чтобы навсегда эстетически запомниться мужчинам, представительницы прекрасного пола. Прекрасное влекло к себе всегда и везде. Часто даже в сфере платного секса. Или бескорыстного блуда, как, скорей всего, и было здесь, на борту теплохода «ВТУ-324». Может быть, именно из-за нее, из-за этой молодой потрясающей женщины, встретившей пассажиров многообещающим приветствием: «Такого парохода вы еще не видели!», которая проходила мимо дразнящей, но не вульгарной походкой, стуча по палубе туфлями на шпильках, в таких подробностях запомнился тот рейс по Печоре, разговор с речником, виды по берегам реки, ожидание трудной работы на обмелевшем Подчерье и многое другое. Даже странное название судна – и то не забылось. «324» – понятно, регистрационный номер. Но что представляло собой «ВТУ»?
Глава 7
Михаил решил отварить пойманного ленка. Он снова распалил костер, положил куски рыбы в воду и начал ждать, когда она вскипит. Нежное мясо не нуждалось в длительной варке. Заметив кипение, он всыпал соль и специи и вскоре снял котелок с огня. Дав ароматной ухе немного остыть и выпив для начала стаканчик кагора, он приступил к еде. Ленок был замечательно вкусен с тостами из черного хлеба, который Михаил поджарил на сухой сковороде. Потом он снова выпил чаю и стал ждать сумерек. Вдоль реки с верховьев тянул достаточно свежий ветер, чтобы гнус почувствовал себя неуютно. Самому же Михаилу в пуховике с надетым на голову капюшоном было хорошо и тепло. Ружье лежало у него на коленях, и сам он ощущал себя в таком положении каким-то подобием статуи, которая, однако, одушевлена и чего-то ждет. Поймав себя на этой мысли, он попытался понять, чего же он может – нет, не дождаться – просто здесь ждать? Прихода с наступлением сумерек сторожкого зверя? Но что было делать зверю рядом с биваком Михаила, от которого за версту несло запахом дыма? Появления ночных светил над головой? Пожалуй, ему хотелось увидеть звезды, но для этого пришлось бы долго ждать. Даже полюбоваться ночным видом реки было проблематично. Пока что освещение было сумеречным, а не ночным, видеть же что-то во тьме без Луны было невозможно.
Нет, скорей всего ему хотелось прикоснуться и приобщиться к неведомой, но безусловно существующей духовной субстанции, посредством которой, оставив тело, он смог бы перенестись духом и душой к Марине или принять ее дух и душу здесь, у себя. Увидеться с ней и с родными собаченьками, по которым тоже постоянно скучал как по малым детям – вот это ему действительно было нужно, но к тайне волшебных перемещений он, по грехам своим и запоздалости мистико-эзотерического развития, не был приобщен.
Что в таком случае ему оставалось хотеть, сидя здесь, над рекой, рядом со своей палаткой? Просто чувствовать себя частью природы, которая его вроде бы и не ждет и без него не скучает? Слиться с ней для него было не более реально, чем например, чучелу сделаться естественной частью зернового поля или огорода.
Однако чувствовать себя внутри природы было для него крайне важно. Для чего еще уходить от цивилизации в одиночество, если не для того, чтобы внимать гласу пустыни, зову звезд, видениям из памяти?
Ведь все равно нашу тонкую суть заберут из плотного материального мира, в который мы временно помещены и в котором пытаемся комфортно устроиться с помощью хитростей цивилизации, переместят в другое пространство, в другую реальность, где действуют другие законы естества, где само естество, включая время, другое, скорей всего, пока непредставимое для нас. Что же нам дано взять с собой отсюда ТУДА после прохождения очередного семестра тренинга и испытаний?
Очевидно, то, о чем мы имеем самое смутное представление – о нашем истинном характере, с каким мы явились в этот мир, и о том, что мы в себе и в нем изменили, что прибавили со знаком плюс или минус – короче то, о чем мы с трепетом узнаем, когда нас призовут на страшный Небесный Суд – и не раньше. Последнее, правда, не исключает нашей обязанности стараться кое-что представить себе заранее, что тогда сочтут за заслугу, а что за ужасный грех. Если б такое сознание было свойственно нам с малых лет, возможно, у нас появился бы шанс превратиться из неудачливых рабов Божьих, барахтающихся в своем несовершенстве в каждой новой инкарнации (как и в прежних), в сознательных сотворцов Всевышнего, осуществляющих развитие какой-то части Мироздания в точном соответствии с Промыслом Божьим. Но до статуса Сотворцов надо расти и расти, самостоятельно догадываясь, что делать, чего не делать, и твердо зная одно: ошибки нам дорого обойдутся, а без самообуздания перед лицом разнообразных соблазнов своего духовного роста нам никак не достичь.
Погруженный в привычные раздумья, Михаил в конце концов перенес свое кресло-матрац внутрь палатки, залез в «слоновью ногу», поворочался, вспомнил Марину, детей, внуков и собак, обратился с мыслями о них к Богу и вскоре заснул.
В тот раз Михаил договорился с Мариной о том, что встретит ее через день на пристани М… Ему самому было несколько странно, что он отправился туда без нее, словно не мог подождать дома еще пару дней. Но факт оставался фактом – он был на борту судна на воздушной подушке один. Кто ему посоветовал побывать в окрестностях пристани М., он уже не помнил, но по виду это был приличный и знающий человек. Судно могло лететь на своей воздушной подушке не только над водой, но и над сушей – и действительно летело над степью со скоростью свыше ста километров в час, пронзая корпусом воздух и превращая его за собой в беснующиеся струи и вихри. Он смотрел с кормы вниз и назад, на убегающую от него Землю, всю сплошь покрытую желтой сухой мятущейся травой, пока кто-то не прокричал над его ухом, пробиваясь сквозь рев турбин, пропеллеров и вентиляторов: «Пристань М…!» – и тотчас от толчка в спину вылетел за борт и увидел, что лицом вниз летит над сушей, почти не отставая от своего судна, как вдруг Земля под ним разверзлась, и он вылетел за кромку обрыва высокого берега и продолжил полет уже над синей водой, пока, наконец, по параболе не спикировал в нее, выбив своим телом тучу брызг. Омерзительное чувство катастрофы и ожидания последнего удара сменилось мыслью, что он все-таки уцелел и надо попробовать выбраться на берег. Во время полета он увидел, что совсем близко от его траектории находится желтая отмель, покрытая очень тонким слоем воды, попади на которую он бы непременно разбился. Удара, всплеска корпуса улетевшего вперед судна Михаил не видел и не слышал, а вынырнув и подняв голову над водой, и вовсе перестал думать о нем. Надо было выживать. Михаил сделал несколько гребков и попробовал достать ногами дно. Получилось. Вставая на ноги, он увидел недалеко впереди от себя на песчаном пляже довольно большую компанию тепло одетых рыбаков в высоких сапогах, с рюкзаками и зачехленными удилищами, которые только что поднялись с песка, судя по тому, что многие из них еще отряхивали ладонями свои зады. Они уходили вниз по течению, успев, по-видимому, неплохо провести время: походка показывала, что они уже порядком набрались. Михаил не сразу понял, кого они напомнили ему своим явным нежеланием смотреть в его сторону, но немного спустя осознал, что точно так же встали и молча, не оглядываясь, пошли прочь от мельничной плотины на реке Граничной два разочарованных зрителя – офицер и деревенский мужик. Надо думать, они явились посмотреть, как слетевшиеся на майские праздники туристы будут барахтаться после прохождения мельничного желоба ниже плотины, упуская свое барахло. Михаил, высадившийся с Мариной перед плотиной, прикидывал, что тут можно сделать в желобе, который был чуть шире байдарки и к тому же на небольшой высоте был перекрыт частыми распорками. Выходило, что либо желоб надо проходить лежа, либо спускать лодку вниз на бечеве без экипажа. Направить судно бечевой туда было непросто, да и в случае, если бы оно вошло в желоб точно, оно почти сразу скрылось бы из вида. Легче было завести судно в желоб самому, а затем, не теряя ни микросекунды, улечься в байдарке на спину, уложив весло вдоль деки и придерживая его рукой, чтобы не упустить от себя, потому что внизу надо было сразу вскочить и грести к берегу, чтобы взять Марину. Все получилось очень эффектно. Байдарка – для зрителей – как будто пустая и без привязи – пулей выскочила из крутого желоба и пошла к берегу через плес. И вдруг из нее поднялся человек и, как ни в чем не бывало стал грести, направляя судно совсем не туда, где его ждали, и пара зрителей сообразили, что ни зрелищем, ни поживой для них здесь больше не пахнет. Было отчего разочароваться. Как и этим рыбакам, напоминавшим стервятников, слетевшихся на верную добычу и совершенно обманувшихся в ожиданиях. Впоследствии с тем или иным риском Михаил не раз применял такой «лежачий» прием прохождения в разных быстротоках из-за своего стойкого отвращения к обносам.
А сейчас Михаил повернул в противоположную от рыбаков сторону и поднялся на береговой яр, над которым уже пролетел, наверху оглянулся, вновь припомнив все, что случилось, и подивился той слаженной, четкой работе штурмана и матроса, ответственных за точное пассажирометание на пристань М. Чувствовался солидный опыт экипажа в таких делах, как и прекрасные актерские способности того агитатора-доброхота, который был, скорей всего, постоянным поставщиком пассажиров на пристань М. Только тут Михаил вспомнил о Марине и о том, что послезавтра точно так же будут выбрасывать за борт и ее. Пронзивший его ужас требовал что-то немедленно предпринять для спасения любимой, но не успев ничего придумать, Михаил проснулся…
Все еще находясь во власти кошмара, он стал и так, и эдак вспоминать полное название этой дьявольской пристани, но оно не давалось. Наконец, он оставил попытки расшифровать букву «М» и начал думать о гораздо более важном – что это был за сон и о какой угрозе он мог предупреждать? Это был первый цветной сон в его жизни – до этого он видел только черно-белые. Перебор в уме различных вариантов, ни к какому выводу не приводил. В конце концов ему стало ясно одно. Для того, чтобы не подвергать опасности Марину, надо перво-наперво не оставлять ее одну, а, кроме того, не слушать советов чересчур старательных, но незнакомых доброхотов.
Снаружи уже начало светать. Михаил снова заснул, а когда пробудился, на крыше палатки уже играли солнечные пятна и тени. Он принялся соображать, что же означали собой основные цвета увиденного под утро сна – синий и желто-охристый. Синей была вода, желтой прошлогодняя трава, охрой – яр, над которым он пролетел. Итак – в основном желтый и голубой, жовто-блакитный, как флаг самостийной Украины. Если считать, что сон может быть связан с Украиной, то он затруднялся как-либо развить такую тему. С Украиной он был почти никак не связан, причем уже давно.
После смерти бабушки в Харькове он ни разу не побывал на Украине у оставшихся родственников со стороны мамы. Теперь там и вовсе никого не осталось, кроме одной кузины. Бабушку и дедушку Михаил очень любил. И они очень любили его – своего старшего и единственного внука (остальные были внучки) – радовались каждому его приезду – и малышом, и школьником, и студентом, и инженером. Дважды он приезжал к ним после альплагеря и гостил несколько дней. Во время первого из этих приездов он посетил и двоюродную бабушку тетю Маню. Тогда она сильно насмешила его своим вопросом: «Скажи мне, только честно, сколько твоих товарищей погибло?» Михаил понял, что в ее представлении гибель не только угрожает альпинистам на каждом шагу, но и действительно происходит, так что путь восхождения и спуска с вершины просто выстлан телами погибших. Он тогда ответил: «Никто» – и по лицу тети Мани понял, что она ему нисколько не поверила, да еще и осуждает за явное вранье и неуместную веселость. Конечно, по рассказам инструкторов и по книгам о восхождениях Михаил знал о многих трагедиях в горах. Это случалось и при резком ухудшении погоды, и при попаданиях в лавины, камнепады или ледовые обвалы, и при переправах через реки и, естественно, при срывах, о которых только и думала двоюродная бабушка – врач по специальности. Наверное, ей было бы удивительно узнать, что бывают на высоте и смерти от сердечной недостаточности, и смерти от отека легких, которые приписывалась врачами особо скоротечному в условиях гипоксии воспалению легких. Михаил также долго верил в эту сказку, пока сам, правда, на равнине, не заболел бронхиальной астмой. Собственный горький опыт и наблюдения привели его к ряду выводов. Во-первых, участковые врачи в большинстве своем плохо различают воспаление легких и бронхиальную астму. Поэтому прописывают лечение антибиотиками, которое при астме ничуть не помогает (то же самое констатировали и врачи альпинистских экспедиций по поводу так называемых «скоротечных воспалений легких»).
Во-вторых, помимо явных аллергенов, вызывающих хрипы в легких, неостановимый кашель и удушье, врачи редко представляют себе другие причины возникновения приступов астмы. Анализируя все, что замечал за собой сам и что удалось узнать из скудной литературы, доступной пониманию не-медиков, Михаил проникся уверенностью, что раз астма в корне – это заболевание иммунной системы, а не собственно легких, то причиной возникновения приступов может быть любой удар по ней, в том числе и вызванный резким изменением сезонной температуры и кислородным голоданием.
Когда в альпинизме происходили трагедии, вызванные заболеванием «воспаления легких» на высоте? В теплое или откровенно жаркое время года на семитысячниках и восьмитысячниках в южных широтах, будь то в Средней Азии или Гималаях. Что происходило с организмами хорошо тренированных и вполне здоровых, проверенных медиками накануне восхождения людей? Из жарких и душных предгорий они в считанные дни перемещались по высоте в суровейший зимний арктический холод с сухим и весьма обеденным кислородом воздухом. Врачи экспедиций замечали, что воздух там сух, но не обращали никакого внимания на непривычную для восходителей температуру – ведь все они были вполне закаленные здоровяки. Конечно, многие из них переносили удар по своей иммунной системе без особых издержек (не считая неприятностей «горняшки» без достаточной акклиматизации к пониженному парциальному давлению кислорода), но некоторым становилось непереносимо плохо, а им давали антибиотики, которые помогали буквально как мертвому припарка. Медики нашли лишь одно средство спасения – давать заболевшему альпинисту вдыхать кислород из баллона и тем самым выиграть время для того, чтобы спустить его вниз, на среднюю высоту, где ему сразу становилось лучше. Как средство экстренной помощи кислород был эффективен, хотя на самом деле в биохимической подоплеке бронхиальной астмы лежит не недостаток кислорода, а недостаток углекислоты в крови. Избыток кислорода не может лечить астму, однако, когда легкие больного почти целиком закрываются мокротой, и активной поверхности остается всего ничего, использование кислорода облегчает положение, поскольку он хоть сколько-то снабжает организм необходимым окислителем. Иначе больному становится просто нечем (лучше сказать – не через что) дышать и он умирает от отека легких и удушья. На высотах порядка 7000 м и выше врачи бывают очень редко. Поэтому заболевшим астмой альпинистам, как правило, не к кому обратиться за помощью, пока им не стало очень плохо, да они и сами еще перемогаются, чтобы не упустить шанс взойти на вершину. А когда необходимость помощи становится очевидной, дело уже пахнет отеком легких и летальным исходом.
Действительно радикальным облегчением является только спуск больного до высот с более или менее привычным в данном сезоне климатом, а профилактикой – очень постепенная акклиматизация, на которую при дороговизне серьезных экспедиций и каждого человеко-дня пребывания людей на высоте, а также при ограниченности отпусков у участников никогда не хватает времени.
Предметное подтверждение гипотезы Михаила давала история Коли Черного, с которым Михаил когда-то вместе ходил «на разряд». Ко времени первой советской экспедиции на Эверест Коля был уже авторитетным восходителем, мастером спорта, и его включили в состав одной из двух четверок, которые прокладывали для всей команды путь по стене. На высоте около 8000 м, когда основные технические трудности были преодолены, Черного замучил непрерывный надрывной кашель – точно такой же, какой возник у Михаила, когда он, роясь в старом хламе в кладовке, наглотался пыли. И как ни была близка вожделенная и самая престижная вершина Мира, Коле пришлось спуститься вниз, где он быстро пришел в норму. Врачу пришло в голову только одно – что мучительный кашель, ведущий к потере работоспособности и задыханию, возник из-за сухости воздуха. Но с Колей Черным еще кое-как обошлось. Он потом совершил-таки восхождения на три восьмитысячника – Канченджангу, Аннапурну и Чо-Ойю, хотя на самом Эвересте больше не побывал. А вот его коллеге по первой экспедиции Казбеку Валиеву, который тогда взошел на высшую точку планеты, хотя и не в числе первых связок (опять же – прошел более долгую акклиматизацию на меньших высотах и в базовом лагере), не повезло в следующей Гималайской экспедиции, кажется, на Дхаулагири. Исключительно волевой человек как мог сопротивлялся болезни, стараясь достичь вершины и поддержать свою заслуженную Эверестскую репутацию, однако она его сломила, не давая дышать, и он едва-едва спустился без рюкзака, который пришлось отдать товарищам. Может, посторонним по отношению к альпинизму и спортивному туризму это мало о чем говорит, однако причастным к благородному высотному спорту говорит очень многое. Для уважающего себя спортсмена отдать рюкзак все равно что расписаться в своей несостоятельности, хотя бы временной, какой в их практике и карьере не случалось никогда, ибо все их прежние достижения были в первую голову предопределены не физической силой, а силой воли.
Ложная ориентация медиков исключительно на кислородное обеспечение борьбы с «высотным воспалением легких» приводила, с одной стороны, к увеличению нагрузки на восходителей, то есть к их большему изнурению из-за переноски тяжелых баллонов, а, с другой стороны – к успокоению врачей и уменьшению их рвения к поиску истинной причины болезни. Вместо того, чтобы заставлять альпинистов тащить с собой кислородные баллоны, их следовало в первую очередь снабжать баллончиками с антиастматическими аэрозолями. Не мешало бы также каждого восходителя обучить методу акупрессуры по доктору Хаустону для очищения легких и бронхов от мокроты. Михаил на своем опыте убедился, насколько эффективна и, главное, насколько доступна акупрессура как метод исцеления для каждого больного. Однако он понимал, как трудно обратить врачей в свою веру. Кто он такой, этот Горский, чтобы учить ученых? Сам неуч, имеющий к тому же лишь низшую официальную квалификацию – третий разряд – позволяющий совершать самостоятельные восхождения малой и средней сложности, берется давать рекомендации корифеям альпинизма и заслуженным спортивным врачам? Кто вообще из врачей сознается в дремучем невежестве, если выяснится, что по существу Михаил прав? И будут люди затаскивать в высотные лагеря десятки и сотни баллонов с кислородом вместо считанных (на всякий случай!) штук, и будут кашлять, а потом задыхаться лишившиеся всякой работоспособности люди, покуда кто-то из них своим умом не дойдет. Или послушается Михаила и попробует! – только попробует! – взять на помощь аэрозоли и применить акупрессуру, а, главное, признать астму именно астмой.
Что мог сделать сам Михаил? Разыскать Колю Черного, которому искренне сочувствовал и за которого радовался, узнав о его успехах? Возможно, Коля втолковал бы тогда знакомым спортивным врачам, в чем тут дело. В любом случае он мог передать это коллегам-альпинистам или начинающим, которых будет тренировать. Или обратиться к Евгению Игоревичу Тамму, начальнику той первой Эверестской экспедиции, которая завершилась небывалым в истории восхождением одиннадцати человек по труднейшему на тот момент пути? Михаил и Марина познакомились с его дочерью, тоже Мариной, в походе по Нюхче-Илексе и Водлозеру. Правда, и с Мариной Тамм они не виделись уже много-много лет – двадцать по меньшей мере!
Кстати, если Михаил и имел право считать, что если когда-то совершил в своей туристской практике подвиг, то это случилось не в труднейших его походах по Кантегиру и Баргузинскому хребту или на Приполярном Урале, а по пути на Водлозеро во второй раз, когда он вместе с Терри добирался к началу маршрута по Ваме и Водле. Вот где Михаил сто раз думал, что помрет, прежде чем доберется до цели, таская сто двадцать килограммов при перемещениях из такси на поезд, из поезда на такси, из такси в аэропорту местных линий. На его беду, той весной шторм разбил в Петрозаводске гидроаэропорт, и в Куганаволок гидросамолеты больше не летали, а сухопутную полосу там еще и не строили. Поэтому долететь можно было только до Пудожа, а оттуда в с трудом найденном грузовике пришлось трястись по сквернейшей и пыльной дороге. Два дня потом он приходил в себя в Куганаволоке и на ближнем к нему острове, прежде чем сумел войти в нормальный походный режим. В то время его еще лечили антибиотиками. Это был единственный случай, когда Марина не захотела пойти с ним в поход и попросила отпустить ее в Крым. Сцена была не из приятных. Он словно получил неожиданный удар в поддых. Наверное, заслуженный, как он сообразил секундами спустя. И потому все-таки выдавил из себя: «Ну, что же, поезжай!» – уже наперед зная, как нахлебается дорогой в одиночестве (и в этом не ошибся). Марина провела отпуск недалеко от своего любимого Коктебеля и Кара-дага. Мучило ли ее одиночество, Михаил не спрашивал, а сама Марина не говорила. Однако больше она никогда не отказывалась от участия в походе с ним, куда бы Михаил ни предлагал пойти. Правда, еще однажды ее во время аккордной работы не отпустили в отпуск. Тут уж Марина сделать ничего не могла, и Михаил в тот год в полном одиночестве ходил по северной Ладоге.
А сейчас он опять-таки в полном одиночестве лежал в своей палатке далеко за Байкалом и удивлялся, куда его занесло в мыслях от сна о пристани М. И через воспоминания о бабушке и об отношении тети Мани к альпинизму («Сколько твоих товарищей погибло?»), а там и к губительной высотной астме, поражающей здоровых и весьма тренированных людей под официальной вывеской скоротечного высотного воспаления легких. И о своей собственной астме по пути к Водлозеру, и о том походе, в который Марина не захотела с ним идти.
