Без иллюзий

Дамы из научных библиотек, работники нескольких информационных фондов примерно той же тематической направленности, какая была выбрана Прут для своей диссертации, говорили примерно о том же, что и оппонент, насыщая и даже пересыщая свои речи примерами из практики индексирования и поиска по УДК. В заключительном слове Диана не смогла ничего противопоставить дружному наскоку участников дискуссии. Сам руководитель семинара по существу дела не высказывался, осуществляя только функции ведущего заседание. Существо, если оно и было, ни в какой степени не занимало его. Частные вопросы скорее из области семантики, чем семиотики, никак не затрагивали его научного интереса. Однако, закрывая дискуссию, профессор Бочвар отметил, что практически все выступавшие отмечали низкую эффективность предложенного метода индексирования по УДК с точки зрения затрат труда и не вполне объективные методы оценки полученных результатов поиска. Из этого следует, что диссертантке следует многое пересмотреть в своей работе, прежде чем ее можно будет рекомендовать к защите на Ученом совете.

Не прошло и двух дней после этого семинара, как из ГКНТ за подписью товарища Арутюнова в институт уже Панферова, а не Беланова, пришло указание прекратить работы по исследованию применения УДК в режиме посткоординатного индексирования в связи с их неэффективностью и бесперспективностью. К решению был приложен протокол семинара, на основании которого и был сделан административный оргвывод. Да, что и говорить, пример Дианы Прут был и показательным, и весьма назидательным. Саша на его основании утвердился в том, что, собственно говоря, давно уже знал и без него, хотя и не принял в себя в качестве категорических императивов: нельзя перечить не только научному руководителю, но и вообще задевать каких-либо коллег, находящихся на том же самом поприще, независимо от их кажущегося веса. Диссертанту нельзя позволять себе нескромность. Об имеющихся расхождениях взглядов с другими коллегами, говорить нельзя. В крайнем случае об этом можно говорить только после защиты диссертации, утверждения ее в ВАКе и получения на руки диплома кандидата наук.

На филологическом факультете МГУ – родном и насквозь знакомом – Саша Бориспольский, разумеется, одним из первых прослышал о намерении доцента Валова организовать крестовый поход в пользу новоявленной информационной лингвистики. Он же стал едва ли не первым, кто предложил себя основателю будущего научного направления в качестве помощника-сподвижника. И хотя постановка новой темы на семинаре Влэдуца с легкой руки Бориспольского ничем хорошим вроде как не кончилась (сели не считать провал перед широкой публикой серьезным достижением), Саша убедился, что Валов не унывает, что от своих претензий на то, чтобы в тихих заболоченных водах филфака поднять цунамиобразную волну с тем, чтобы она затопила еще не поделенный на кафедры остаток лингвистической земли и образовала там собственное валовское кафедральное озерцо. Старый солдат, битый и перебитый на войне, все же показал характер, а то Саша после первой же неудачи с выходом в свет испугался, что может разделить с Валовым его фиаско. Единственное, что еще продолжало беспокоить Сашу – это отношение Влэдуца к тому, что Валов и его компания станут предпринимать в будущем. Ведь первый их шаг Георгий Эмильевич явно признал пустозвонством, а он своих принципиальных оценок менять не любил, авторитет же имел достаточный, чтобы при желании очень осложнить жизнь всем портным голого короля, в том числе и ему, Александру Бориспольскому. Подрывных действий со стороны Горского и Данилова Саша, правда, не ожидал, если только ни Валов, ни он сам, ни кто-то другой из адептов не будут покушаться на их вотчину, в худшем случае ограничатся молчаливым презрением к тем, кто укрепляет свои позиции в науке подобным образом (для себя такой способ самоутверждения они явно признали непригодным), но активно мешать не будут. Во Влэдуце же такой определенности пока не чувствовалось – вот как с помощью Басовой разделался с Дианой – то ли он выступит против валовцев из принципиальных побуждений (дескать, раз сказал, значит, всё!), то ли нет. Но эти сомнения мучили Сашу недолго. Во-первых, уж очень хотелось пролезть к кандидатству через эту щель – ее ведь пока еще не замуровали, а, во-вторых, присмотревшись к Влэдуцу, он понял, что тот не станет тратить свою энергию против тех, кто не будут болтаться поперек его курса. А пересечения курсов легко можно было избежать – ведь целью Валова было основать кафедру на филфаке, а не где-то еще, а эта область мало интересовала собственно информационщиков – разве что тех, кто пришел в информатику от структурной лингвистики. Вот их позицию следовало принимать в расчет, но Влэдуц-то пришел в информатику от химии, предложив свою фактографическую (подумать только – фактографическую, а не документальную!) информационно-поисковую систему «Фтор», на чем и заработал раньше всех докторскую степень. Теперь Сашу не очень интересовали ни модель Мельчука «смысл-текст», ни работы тех, кто топтался на подступах к машинному переводу с одного языка на другой или достигал на этом поприще первых частичных успехов, хотя он и поддерживал связи с некоторыми из них, с Ниной Леонтьевой, например.

На факультете о провале первой Валовской вылазки почти никто не узнал. В основном там был известен сам факт, что на семинаре Влэдуца Валовский доклад был заслушан, а это тоже можно было пустить в ход как факт прохождения барьера неизвестности, что собственно, Валов и сделал. Пока Данилов и Горский вместе с Влэдуцем готовились к решающему бою на научном совете при управлении Арутюнова в ГКНТ, Бориспольский с благословления Валова выбрал себе тему диссертации в той колее, которую прокладывал шеф на поприще лингвистики, шаг за шагом, визит за визитом к разному начальству на факультете и в ректорате, даже в ГКНТ ради учреждения новой – собственной! – кафедры.

Глава 6

С Люсей Кононовой Михаил познакомился на одном из общеинститутских сборищ в год пятидесятилетия Советской власти. В честь этого события пресса, радио, телевидение и кино словно сошли с ума. Казалось, другого повода для статей, сюжетов и фильмов в эту пору больше не существовало. Само слово «пятидесятилетие» приходилось произносить столь часто, что у многих ораторов оно превращалось в более компактное и удобопроизносимое «писселетие». Михаил прошел в большой конференц-зал перед самым началом заседания. Среди своих он свободного места не углядел и сел в одном из последних рядов. Здесь его окружали, судя по нескольким знакомым лицам, главным образом сотрудницы отдела зарубежной информации по стандартизации. В задних рядах можно было держаться куда свободней, чем впереди. Люди переговаривались громким шепотом. Соседкой Михаила оказалась приятная на вид молодая женщина, к которой с другого бока, а также спереди и сзади часто обращались по имени, и она, откликнувшись на зов: «Люся!» отвечала довольно низким грудным голосом, который даже в шепоте казался очень звучным. Михаил тяготился любовной неустроенностью после расставания с Олей. Он не злился на нее, но накрепко запретил себе искать с ней встреч, даже контактов по телефону, и если таковые еще изредка случались, то инициатором их всегда была Оля. На смену любви к ней пока еще ничего не пришло, но вакуум внутри души тяготил Михаила очень основательно. Отрыв от прекрасной любовницы отнюдь не сблизил его с женой. У Лены шла какая-то собственная жизнь, о которой он отрывочно знал, попутно кое о чем догадывался, но это его не интересовало. По существу и здесь дело шло к разводу вне зависимости от наличия или отсутствия у него любовницы, на которой намериваешься жениться. А потому не имело никакого смысла избегать новых знакомств, в том числе и на этом заседании. После одной из удачных реплик по поводу высказываний оратора, сделанных Михаилом вслух, Люся засмеялась и одарила его поощряющим взглядом глаза в глаза. Вскоре и Михаил позвал ее: «Люся!» Оказалось, что она знает его имя и отчество. Постепенно между ними завязался разговор, продолжавшийся по дороге к Люсиному дому. Жила она не очень далеко от института, туда можно было пройти за полчаса, но они шли гораздо дольше. По пути выяснилось, что Люся инженер и тоже, как и он, окончила МВТУ им. Баумана, только лет на шесть попозже, а в своем отделе занимается написанием обзоров по системам обеспечения качества продукции в разных странах. А поскольку своей аспирантуры в их институте не было, она поступила в аспирантуру смежного института Госстандарта, считавшегося головным идеологическим центром борьбы за высокий уровень стандартов и качества продукции. Это свидетельствовало об интересе Люси к делу, и ей при этом не было ни смысла, ни нужды производить халтурное фуфло в отличие от Александра Бориспольского, лишь бы только каким угодно путем – главное, чтобы легким! – стать кандидатом. С качеством продукции, производимой отечественной индустрией, дела были плохи почти во всех областях, кроме как в новейших системах вооружения, где за этим следила строгая военная приемка, впрочем, тоже дававшая сбои.

Системный подход к обеспечению высокого качества продукции в Америке, Европе и Японии заслуживал самого тщательного анализа и переноса на советскую почву. Но разве можно было переносить «идеологически чуждый» опыт просто так, без соответствующих переделок и переработок в первую в мире страну «развитого социализма»? Нет и еще раз нет! Люся своим действительно очень звучным голосом с нескрываемым сарказмом говорила, с каким маниакальным идиотизмом подменяются основные критерии и методы рационального промышленного обеспечения качества в условиях рынка при их переносе из среды, где качество стимулировалось и поощрялось конкуренцией, в среду, где то же самое предполагалось обеспечивать почти исключительно мерами бюрократического надзора. Михаил с удовольствием слушал ее, то и дело поворачиваясь, чтобы взглянуть ей в лицо, тонкое, с живыми глазами. Голову увенчивали золотисто-рыжие волосы, а вся ее высокая фигура представлялась изящно-крупной. Словом, у Михаила появился стимул к тому, чтобы интересоваться Люсей и ее делами дальше. Вскоре он узнал, что Люся не замужем (как он и предполагал по первым впечатлениям), что голос у нее кажется музыкальным неспроста – она пела в известном хоре студентов МВТУ, а, как потом убедился Михаил, могла бы петь и соло.

Люсин голос казался ему теперь неким новым особым женским качеством, которое раньше не в такой степени бросалось в глаза как один из сильнейших факторов воздействия на мужское существо, хотя он, конечно, слышал о том, как своими дивными голосовыми вибрациями знаменитая певица Полина Виардо поработила знаменитого русского литературного классика и мэтра французских писателей Ивана Сергеевича Тургенева. (Эта история была на слуху, но глубоко в сознание не входила). У жены Михаила Лены был приятный в говоре голос, в нем даже чувствовались вокальные задатки, неразвитые, но несомненные – но это особого самостоятельного воздействия на Михаила не оказывало, а вот в Люсином меццо это отдельное, самостоятельное качество, несомненно, присутствовало и производило эффект. Среди прочего Люся с юмором рассказала, что минувшим летом с компанией друзей побывала в Вятской глуши, где у одного ее знакомого работал врачом поселковой больницы шурин – хирург, как они бродили там по лесам, как привезли оттуда с собой в Москву новые слова и выражения, почерпнутые у местных проводников, такие как «кашленок» и «кашлятница» (соответственно медвежонок и медведица), «пройти по грани» (то есть по узенькой просеке, оставленной лесоустроителями в ходе геодезических работ), «не шебарши» (то есть не шуми) и кое-что еще в том же роде. И тут же она предложила Михаилу как уже известному ей любителю походов, присоединиться к их компании на октябрьские праздники, поскольку на время празднования «писселетия» они снова собираются туда же, в гости к врачу. На вопросы о том, не будет ли он в тягость компании, а вся она вместе с ним или без него – в тягость единственному в округе врачу, Люся уверенно ответила – нет. Ни он не будет в тягость, ни компания – шурин Вити Карасева Саша Подосинников в прошлый раз искренне радовался их приезду и звал еще, тем более, что с компанией приезжала к нему в глушь его жена, приходившаяся сестрой жене Виктора Карасева и учившаяся в Москве. Михаил с удовольствием согласился «примкнуть».

С остальными членами компании Михаил познакомился только в поезде. Ехали почти по-студенчески, в плацкартном вагоне. Ночь до Кирова, или Вятки, предстояло провести в вагоне, а рано утром перебраться на аэродром местных авиалиний и оттуда лететь на самый север области в поселок Бажелку, стоявший на реке с названием, скорее привычным для деревни, чем для реки – Федоровке. Неизвестно было почему, но Михаил много и удачно шутил, тем самым расположив к себе компанию. Это не было присуще ему постоянно, но когда случалось, то случалось. Кроме уже известного с Люсиных слов Вити Карасева с его женой и свояченицей, в Бажелку отправились Миша Шварц и его подруга, по-видимому, уже и невеста, Лариса Друкер и Валерий Аронов на сей раз без пары. После детального знакомства с лернерами, гурвищами и фишами в своем отделе Михаил уже взыскательней присматривался к другим незнакомым евреям. Но эти новые знакомые выглядели, несомненно, умными и спортивными, приятно компанейскими людьми. Изящная и миниатюрная Лариса оказалась спортсменкой-фехтовальщицей, Миша с Валерой – горнолыжниками. Все полегли спать на вагонные полки где-то в двенадцать ночи, а в пять уже надо было вставать. Утро, промозглое и темное, не располагало к пробуждению, но коль скоро они собрались оказаться на Бажелке в первую половину дня, пришлось взбадриваться только надеждами. В аэропорту они оказались опять-таки еще в темноте. Бревенчатый дом при аэропорте местных линий выглядел точно так же, как аэровокзал в каком-нибудь отдаленном таежном поселке при каком-нибудь прииске, но отнюдь не в областной столице. Пожалуй, только оживления здесь было побольше. В летной столовой первым, вторым и третьим блюдом завтракали экипажи самолетов, с небольшими промежутками времени борта уходили в рейс. Вскоре дошла очередь и до Бажелки. Уже рассвело. На окраине летного поля в легкой туманной дымке выстроились шеренгой сонные бипланы «Ан-2». Михаил любил эти машины и доверял им.

Это были простецкие, но надежные, как мужики, испытанные во всех мыслимых и немыслимых условиях летательные аппараты, столь же примитивно оборудованные, в том числе, к сожалению, и навигационном отношении, как деревенские же избы этих мужиков. На их крыльях, образно говоря, лежал весь груз сообщений в российской глубинке, составляющей никак не меньше восьмидесяти процентов от всей территории России, на их крыльях держались и делали свою работу всевозможные экспедиции геологов, геодезистов, лесоохраны, охотоведов, потому что не было машин более неприхотливых ни в смысле технического обслуживания, ни в смысле пригодности для взлета-посадки на почти или совсем неподготовленную полосу. Вот и сейчас они разместились внутри гулкого фюзеляжа на сиденьях вдоль бортов, покидав под ноги свои рюкзаки и сумки. Палуба была сильно наклонена, пока машина опиралась на неубираемые колеса главного шасси и маленькое хвостовое колесо. Как всегда, прямо по вещам к своей кабине прошагали, придерживаясь за стенки бортов, члены экипажа, захлопнулась и была заперта дверь, пилот запустил двигатель и почти сразу (видно, мотор прогрели заранее) машина по неровностям покатилась на старт. Пилот дал форсаж на тормозах, потом отпустил их, и они быстро оказались над аэродромом. Самолет взял курс на север. Внизу вперемежку тянулись леса и болота, пронизанные кое-где руслами речек. Там, насколько хватал глаз, не было протянуто никаких дорог. Вероятно, их прокладывали только зимой, но их время пока не настало. Да, без малой авиации здесь никуда нельзя было попасть.

Михаил посмотрел на сидящую рядом Люсю. Она тоже с интересом наблюдала за землей. Ее милое лицо с выбившейся из-под шапочки прядью вызывало желание расцеловать его, но, к сожалению, тут не только целовать, но и говорить не было возможности из-за рева мотора, вызывающего к тому же сильную вибрацию всего фюзеляжа. Встретившись глазами, они только улыбнулись друг другу. Остальные спутники кто смотрел в иллюминаторы, кто дремал после недосыпа в прошедшую ночь, убаюкиваемый к тому же тряской внутри самолета. Но полет продолжался не столь долго, чтобы утомить и усыпить всех. Снижение с высоты стало заметным. Это означало приближение к Бажелке.

Самолет заложил вираж над посадочной площадкой, которая, скорей всего служила, а то и продолжает служить выгоном для деревенских коров. Из наземного навигационного оборудования здесь только и были видны литеры и номера бажелского аэродрома, написанные или выложенные на скатах крыш деревенских домов – для опознания населенного пункта после потери пилотом ориентации во время полета, да так называемый «дым» – матерчатый конус с белыми и черными полосами, как флюгер, указывающий направление ветра. Но вот «Ан-2», подскакивая на ухабчиках, покатил по полю. Второй пилот спустился из кабины по вещам, открыл дверь. Свежий воздух ворвался внутрь. Слава Богу, они прилетели.

Саня Подосинников, врач и хирург, встретил их тут же после приземления. Он расцеловался с прилетевшей женой и свояченицей, затем поздоровался с остальными. Это был высокий хорошо сложенный молодой мужчина. Мощью фигуры он напоминал одного из удалых новгородских молодцов-ушкуйников, захватывавших для великого города все новые и новые вотчины на север и восток от него, притом на таких расстояниях, что как-то нелепо было говорить об экспансии одного-единственного города – это могло быть под силу разве что крупному государству.

Саня оказался гостеприимным и рачительным хозяином для всех московских гостей. Под его водительством они подошли к пешеходному висячему мосту через Федоровку. Чтобы ступить на раскачивающийся и сильно прогибающийся пролет над рекой, им пришлось подняться довольно высоко над берегом на пилон, удерживающий несущие стальные тросы, потом, после прохождения пляшущего под ногами пролета, спуститься с другого пилона на противоположном берегу. Собственно Бажелка была именно там. Саня занимал просторную квартиру при больнице, где сам себе был и главным врачом и исполнительным хирургом и Бог весть каким медицинским специалистом еще – анестезиологом, акушером, гинекологом, стоматологом, травматологом, терапевтом. В столь же универсальном амплуа при нем состояли две медсестры. Жители поселка были заняты в основном заготовкой и сплавом леса, отчасти полупромысловой охотой, держали коров и всякую живность. Серьезного товарного земледелия заметно не было.

До больницы от места посадки было около десяти минут ходу. Она представляла собой довольно большое одноэтажное угловое здание в виде буквы «Г», у которой более короткая сторона была квартирой врача, а более длинная – собственно больницей.

Они все вместе позавтракали (все же действительно оказались на месте еще довольно рано утром) яичницей из деревенских яиц, а также тем, что привезли из Москвы, немного – только две бутылки водки на всех – выпили со свиданием и приездом. Затем Саня повел их по больнице. Три палаты в стационаре, процедурная, операционная, кабинет. Кое-какое оборудование, шкафы с инструментами. Сейчас, под праздники, здесь лежало всего двое больных – мальчик с переломом ноги и женщина с приступом аппендицита. Осмотр не потребовал много времени, поэтому решили без задержки отправиться на охоту. В качестве местных проводников и добытчиков с ними отправились кузнец Иван Абатуров и обслуживающий дизель-электростанцию Виктор, имя которого произносили всегда полностью и с ударением на «о», то есть прямо как на французский манер. Они больше часа шли по одной из лесовозных дорог, соединяющих лесосеки с Бежелкой. Чтобы машины с тяжелым грузом не зарывались в грунт, обе колеи на всем протяжении были выстланы бревнами средней толщины. Местность была монотонно ровная и, честно говоря, выглядела скучно. Да и каким мог быть вид порушенной вдоль дороги тайги, из которой даже не вывозили стволы лиственных деревьев, поваленных заодно с хвойными, если они мешали валке и трелевке последних. Да-а… Япония была бы поражена… А у нас кого это могло удивить, если древесину лиственных пород здешняя лесоперерабатывающая промышленность не думала и не желала приобретать? Рубки – так сплошные, а как иначе? Ведь дирижаблей, позволяющих избирательно выдернуть из леса сразу за верхушку спиленное в комле дерево, не дав ему упасть, не было, как бы о том ни мечтали авторы статей в промышленных и научно-популярных изданиях. Наконец, они подошли к участку, где к дороге примыкала почти непорушенная стена тайги. Собаки Ивана – Дамка (Иван называл ее Дама) и ее сын Лапик и Байкал Викто́ра – все были лайками. Вскоре кто-то из них побудил зайца и на голос залаявшей подвалили другие собаки. Михаил Горский рядом с Иваном вломился с дороги в тайгу, хотя они оба старались двигаться, не задевая стволов и ветвей, и Михаилу это удавалось почти как Ивану – все же опыт походов по Уралу, по Кольскому и по Саянам не пропал даром – и Михаил чувствовал, что Иван одобрительно посматривает на него. Однако погнанный собаками заяц после небольшого круга выскочил не на них, а на Викто́ра. Они услышали выстрел. Иван крикнул: «Викто́р! Зайца́-то убил?» – «Да!» – последовал ответ, и они вернулись на дорогу, которую не покинул больше никто из москвичей. Михаил, конечно, не имел права чувствовать себя героем, потому что ему не удалось даже увидеть живого зверя, тем не менее, все же ощутил себя более причастным к его добыче, чем остальные спутники. Это было смешно, и он улыбнулся. Заяц, подстреленный Викто́ром, оказался довольно крупным еще не вылинявшим из серой летней шкуры беляком. Да и чего ему было линять еще до снега? После первой добычи компания двинулась по дороге дальше. И вскоре собаки снова подняли зайца. На сей раз добытчиком стал Иван. Это был невысокого роста подвижный кряжистый человек, очень органично чувствовавший себя в природе. Он явно понимал, что москвичам это не присуще, и потому по доброте своей старался всячески облегчить общение с тайгой. Михаил, как понял Иван, в опеке не очень нуждался и этим заслужил только еще более доброе отношение с Ивановой стороны. Михаил в свою очередь тоже понял, что свою репутацию без расслаблений надо оправдывать всегда. Это пришлось доказывать прежде всего самому себе, когда уже в начале сумерек они, порядком уставшие и не получившие собственного упоения от удачной охоты, двинулись в дальний обратный путь. Первым взялся нести в рюкзаке отстрелянных зайцев Миша Шварц. Через несколько километров стало заметно, что он стал чаще оскальзываться на обледеневших лежневках в колее дороги. Надо было менять его в качестве носильщика, но никто не предлагался, а Миша был самолюбив и не желал взывать о справедливости или помощи. Этот человек все больше нравился Михаилу Горскому, и вскоре именно симпатия заставила его взять у Миши рюкзак. Зайцы и ему не показались легкими, а удерживать равновесие с грузом на скользкой неровной поверхности было и впрямь тяжело. Оставшаяся до Бажелки часть дороги порядком утомила, и все же Михаил испытал нечто вроде радости оттого, что не позволил себе проехаться на чужом горбу. А дома, то есть в квартире Сани Подосинникова, он взялся еще и свежевать и потрошить зайцев. Опыт у него на этот счет был чисто книжный. До сих пор в походах он добывал только птиц. И все-таки он чувствовал себя в большей степени подготовленным к этой работе, раз уж Иван и Викто́р подарили им свою добычу. Михаила отнюдь не распирало от сознания своего достойного поведения – он отдавал себе отчет в том, сколь ничтожными были его успехи в борьбе с самим собой в сравнении с теми, каких достигали другие, просто он полагал, что вот как раз сейчас выпал случай научиться чему-то новому, что еще может пригодиться и в более тяжелых случаях, особенно в походах, когда после долгого и вымотавшего дневного маршрута надо в темноте да под дождем ставить палатку, добывать дрова, разводить костер и готовить пищу, а если в пути еще и повезло, то свежевать и потрошить добычу. Ничего другого в жизни промысловиков, кроме такого опустошающего к концу суток труда почти никогда и не бывает – это Михаил знал предметно, не только из книг, а поскольку ему случалось мечтать о том, чтобы вести жизнь вольного охотника, способного устойчиво существовать наедине с природой, он и рад был случаям напомнить себе, как мало он на самом деле подготовлен к выполнению требований мечты, столь лестной для самолюбия городского жителя, изнеженного цивилизацией, и столь нереальной на практике – по крайней мере, для него – была бы такая жизнь. Трудно было точно вспомнить, кто пробудил в душе эту мечту – но одно только Михаил мог сказать определенно – кто-то из американцев. То ли Фенимор Купер, то ли Майн Рид, то ли Сетон-Томсон. В отечественной литературе почему-то не нашлось ни подобных авторов-романтиков, ни героев романов, чьи труды, приключения и подвиги будоражили бы юношеское воображение в такой же степени, в какой оно взыгрывало после чтения книг американцев. Это выглядело довольно странно на первый взгляд. Две огромных страны обладали колоссальными просторами с ненарушенной дикой природой, обильной всяческой живностью и множеством безвестных людей, очертя голову рискующих первопроходцев, умудрявшихся осуществлять без всякой нормальной тыловой поддержки, часто вообще в одиночку, совершенно невероятное, можно сказать – невозможное. Единственное, в чем была существенная разница – это во времени, когда русские и американские пионеры, в полном Гумилевском смысле пассионарные люди, выступили на своих материковых аренах – американцы лет двести-двести пятьдесят тому назад, а русские на два-три века раньше, когда у нас правдивой и развлекательной светской литературы еще не было и в помине, тогда как у американцев ко времени их экспансии она уже была и потому могла втянуть в себя авторов первопроходческого жанра. Других серьезных различий в положении людей, которым удалось выжить, освоить и победить в данных опасных, постоянно перенапрягающих условиях бытия пионеров и там и тут, Михаил найти не мог. То же самое, конечно, касалось и пионерской грамотности.